Субботняя колонка
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ, «Русский Телеграф», 1998? год
Царские останки, хоть и не все, а лишь некоторые, на этой неделе были благополучно доставлены в Москву -- очередной этап эпопеи с несчастными костями, драматический по своим обстоятельствам, завершился ко всеобщему удовольствию. Теперь, став прошлым, он взывает к историческим аналогиям. Можно сказать, что в спецвагоне, снаряженном первым вице-премьером Борисом Немцовым в Екатеринбург, находились крестоносцы, двинувшиеся ко Гробу Господню. То, что размер командировочных-суточных не позволял российским государственным мужам нанять даже самую дешевую гостиницу, не умаляет, а наоборот, подчеркивает сходство: крестоносцы тоже двинулись во Святую Землю с изрядно опустевшими карманами, которые, как известно, лишь способствуют истинно религиозному пылу.
Некоторые новации содержатся в другом. Неверные, чей обобщенный образ представил екатеринбургский губернатор Эдуард Россель, предъявили свои права на мощи, желая лишь одного: не упустить золотоносный туристический бизнес. Священная распря обогатилась видами грядущего процветания края, т.е. вполне земными расчетами, что тоже не в большую новинку, но ранее не изъявлялось с таким обескураживающим простодушием и прямо у Гроба. Впрочем, главная авангардность была в самой крестоносной миссии: на этот раз Гроб Господень изымался из Иерусалима, чтобы быть направленным на дотошную научную экспертизу.
Так три весьма разноприродных чувства -- сакральное, корыстное и естествоиспытательское, переплетаясь друг с другом, обеспечивают новейшую мифологию, которая из одних сакралий никак не складывается. Гармонию надо сперва поверить алгеброй, иначе кто ж ее купит? Кости когда-нибудь предадут земле, начнется паломничество. С традиционной монархической точки зрения, едва ли не все равно, что похоронят в Петропавловской крепости, -- это не более чем символ, но и никак не менее: богоданность не подлежит скрупулезному лабораторному исследованию. Мощи, прошедшие через экспертизу, чудеса не творят. Новейшая мифология всем хороша, но для молитв не приспособлена.
Сквалыжничество вокруг монархических останков, в том числе и научное, как ничто другое вредит идее монархии, вроде бы воодушевляющей Немцова: из абсолютной она делается верифицируемой, то есть казусной. Казус -- не царское дело и уж точно не царская привилегия. Самый модный сегодня монарх -- экстравагантный Людвиг II Баварский -- в каком-то смысле вообще не монарх: недаром он лишился престола, а Бавария при нем -- независимости. Из государственных деятелей он перекочевал в разряд культурных, навсегда покорив сердца богемы, которая вот уже сто лет не устает подражать трагическому германскому безумцу. Последний по времени пример обнародовала на этой неделе галерея Наталии Рюриковой "Дом Нащокина", устроив выставку, посвященную Рудольфу Нурееву.
Экспозиция состоит из остатков обстановки нью-йоркской квартиры Нуреева, распроданной недавно на аукционе "Кристи". Остатки не впечатляют: одна картина маслом -- анатомическая штудия, вряд ли справедливо приписываемая Буше, какие-то старательные рисунки сепией, тоже французские, неоклассические, бронзовая статуэтка в том же вкусе да два костюма ХVIII века. Зато впечатляют, и даже очень, огромные, размером в хорошую обстановочную картину, фотографии нуреевской квартиры, плотной шпалерной развеской заполнившие стены одного из залов. Этот простейший экспозиционный ход воистину грандиозен. По одному только залу виден и сам Нуреев, и нынешние вкусы международной богемы, и катастрофа, разразившаяся на "Кристи".
Телеведущий Владимир Молчанов, рассматривавший вместе со мной фотографии, все изумлялся, как же Нуреев мог посреди этого жить. Жить и вправду невозможно: это тотальная сцена, по законам которой организовано все, включая отхожие места. Одно единство композиции должно было помешать "Кристи" распродать все в розницу: почтенный аукционный дом оказался вандалом, разрушившим истинное произведение нуреевского искусства. Оно складывается из трех составляющих: павловско-александровской мебели из карельской березы, в основном французских неоклассических, времен Революции и чуть позже, картин -- сплошь одни обнаженные мужские торсы -- и бесконечных тряпок, тряпочек и тряпиц, очень пестреньких и на диво сбалансированных в общей цветовой гамме. Все вместе похоже на юрту, декорированную как дворец Людвига Баварского.
Главной составляющей несомненно является живопись -- сухая, вымученная, трескучая и торжественная, в самом передовом вкусе, какой только есть. Лет десять-пятнадцать назад мода на итальянскую живопись семнадцатого века ознаменовала принципиальный поворот от непосредственности откровения к рутине как культурному языку. Это была тоска по нормативности после крушения всякой нормы. Рутина -- стабильна и дает почву под ногами. Но французские неоклассики это -- рутина даже внутри рутины. Если болонские академики -- культурный язык, то они -- одна грамматическая конструкция, выставленная наружу, обожествленные тире и точка с запятой.
Новейшая ностальгическая нормативность травестируется Нуреевым двояко - через коврово-тряпичную юрту, не то что бы слишком родственную европейской грамматике, и через тщательную половую цензуру: болонские академики, равно как французские неоклассики, и впрямь прельщались обнаженными мужскими торсами, но ведь не ими одними. Нуреевская квартира, естественная в своей искусственности, неотразимо-прекрасная и упоительно-пошлая -- незаурядный образчик приватизации Востоком -- Запада и геями -- мировой культуры. Она рождает смутные и политически некорректные чувства. Нуреев был великим танцовщиком, но Людвиги II Баварские стали уж очень неаппетитно множиться -- последний возник в Москве сравнительно недавно и на этой неделе отпраздновал свое избрание президентом Академии художеств.
Празднование это происходило в день вернисажа в "Доме Нащокина", и наблюдатели могли заметить, как знатные гости, всегда бывающие на вернисажах у Рюриковой, впопыхах отдав должное покойному Нурееву-Людвигу, устремлялись на угощение к вечно живому Людвигу-Церетели. Нельзя сказать, чтобы Шохиным-Авенам уж совсем негде или не на что было пообедать, однако они дружно двинулись к плодовитому протеже Ю.М. Лужкова, что приблизительно тоже самое, как если б в начале века Коковцов и Рябушинский решили б почествовать барскую барыню московского генерал-губернатора. Нет возможности предположить, что столь незаурядная забава продиктована запоздалыми восторгами перед художественными изделиями, повсеместно квалифицируемыми как несомненное и страшное уродство. Значит, одно из двух: либо через сердце З.К. Церетели ищется путь к московскому правительству, либо сам эксцентричный ваятель, во всех отношениях бескрайний и безудержный, неотразим для степенного чиновника и банкира, бодро попирающих нормативность, и в конце двадцатого столетия Людвиг II Баварский повсеместно торжествует -- даже в таком карикатурно-заниженном обличии.
Царские останки, хоть и не все, а лишь некоторые, на этой неделе были благополучно доставлены в Москву -- очередной этап эпопеи с несчастными костями, драматический по своим обстоятельствам, завершился ко всеобщему удовольствию. Теперь, став прошлым, он взывает к историческим аналогиям. Можно сказать, что в спецвагоне, снаряженном первым вице-премьером Борисом Немцовым в Екатеринбург, находились крестоносцы, двинувшиеся ко Гробу Господню. То, что размер командировочных-суточных не позволял российским государственным мужам нанять даже самую дешевую гостиницу, не умаляет, а наоборот, подчеркивает сходство: крестоносцы тоже двинулись во Святую Землю с изрядно опустевшими карманами, которые, как известно, лишь способствуют истинно религиозному пылу.
Некоторые новации содержатся в другом. Неверные, чей обобщенный образ представил екатеринбургский губернатор Эдуард Россель, предъявили свои права на мощи, желая лишь одного: не упустить золотоносный туристический бизнес. Священная распря обогатилась видами грядущего процветания края, т.е. вполне земными расчетами, что тоже не в большую новинку, но ранее не изъявлялось с таким обескураживающим простодушием и прямо у Гроба. Впрочем, главная авангардность была в самой крестоносной миссии: на этот раз Гроб Господень изымался из Иерусалима, чтобы быть направленным на дотошную научную экспертизу.
Так три весьма разноприродных чувства -- сакральное, корыстное и естествоиспытательское, переплетаясь друг с другом, обеспечивают новейшую мифологию, которая из одних сакралий никак не складывается. Гармонию надо сперва поверить алгеброй, иначе кто ж ее купит? Кости когда-нибудь предадут земле, начнется паломничество. С традиционной монархической точки зрения, едва ли не все равно, что похоронят в Петропавловской крепости, -- это не более чем символ, но и никак не менее: богоданность не подлежит скрупулезному лабораторному исследованию. Мощи, прошедшие через экспертизу, чудеса не творят. Новейшая мифология всем хороша, но для молитв не приспособлена.
Сквалыжничество вокруг монархических останков, в том числе и научное, как ничто другое вредит идее монархии, вроде бы воодушевляющей Немцова: из абсолютной она делается верифицируемой, то есть казусной. Казус -- не царское дело и уж точно не царская привилегия. Самый модный сегодня монарх -- экстравагантный Людвиг II Баварский -- в каком-то смысле вообще не монарх: недаром он лишился престола, а Бавария при нем -- независимости. Из государственных деятелей он перекочевал в разряд культурных, навсегда покорив сердца богемы, которая вот уже сто лет не устает подражать трагическому германскому безумцу. Последний по времени пример обнародовала на этой неделе галерея Наталии Рюриковой "Дом Нащокина", устроив выставку, посвященную Рудольфу Нурееву.
Экспозиция состоит из остатков обстановки нью-йоркской квартиры Нуреева, распроданной недавно на аукционе "Кристи". Остатки не впечатляют: одна картина маслом -- анатомическая штудия, вряд ли справедливо приписываемая Буше, какие-то старательные рисунки сепией, тоже французские, неоклассические, бронзовая статуэтка в том же вкусе да два костюма ХVIII века. Зато впечатляют, и даже очень, огромные, размером в хорошую обстановочную картину, фотографии нуреевской квартиры, плотной шпалерной развеской заполнившие стены одного из залов. Этот простейший экспозиционный ход воистину грандиозен. По одному только залу виден и сам Нуреев, и нынешние вкусы международной богемы, и катастрофа, разразившаяся на "Кристи".
Телеведущий Владимир Молчанов, рассматривавший вместе со мной фотографии, все изумлялся, как же Нуреев мог посреди этого жить. Жить и вправду невозможно: это тотальная сцена, по законам которой организовано все, включая отхожие места. Одно единство композиции должно было помешать "Кристи" распродать все в розницу: почтенный аукционный дом оказался вандалом, разрушившим истинное произведение нуреевского искусства. Оно складывается из трех составляющих: павловско-александровской мебели из карельской березы, в основном французских неоклассических, времен Революции и чуть позже, картин -- сплошь одни обнаженные мужские торсы -- и бесконечных тряпок, тряпочек и тряпиц, очень пестреньких и на диво сбалансированных в общей цветовой гамме. Все вместе похоже на юрту, декорированную как дворец Людвига Баварского.
Главной составляющей несомненно является живопись -- сухая, вымученная, трескучая и торжественная, в самом передовом вкусе, какой только есть. Лет десять-пятнадцать назад мода на итальянскую живопись семнадцатого века ознаменовала принципиальный поворот от непосредственности откровения к рутине как культурному языку. Это была тоска по нормативности после крушения всякой нормы. Рутина -- стабильна и дает почву под ногами. Но французские неоклассики это -- рутина даже внутри рутины. Если болонские академики -- культурный язык, то они -- одна грамматическая конструкция, выставленная наружу, обожествленные тире и точка с запятой.
Новейшая ностальгическая нормативность травестируется Нуреевым двояко - через коврово-тряпичную юрту, не то что бы слишком родственную европейской грамматике, и через тщательную половую цензуру: болонские академики, равно как французские неоклассики, и впрямь прельщались обнаженными мужскими торсами, но ведь не ими одними. Нуреевская квартира, естественная в своей искусственности, неотразимо-прекрасная и упоительно-пошлая -- незаурядный образчик приватизации Востоком -- Запада и геями -- мировой культуры. Она рождает смутные и политически некорректные чувства. Нуреев был великим танцовщиком, но Людвиги II Баварские стали уж очень неаппетитно множиться -- последний возник в Москве сравнительно недавно и на этой неделе отпраздновал свое избрание президентом Академии художеств.
Празднование это происходило в день вернисажа в "Доме Нащокина", и наблюдатели могли заметить, как знатные гости, всегда бывающие на вернисажах у Рюриковой, впопыхах отдав должное покойному Нурееву-Людвигу, устремлялись на угощение к вечно живому Людвигу-Церетели. Нельзя сказать, чтобы Шохиным-Авенам уж совсем негде или не на что было пообедать, однако они дружно двинулись к плодовитому протеже Ю.М. Лужкова, что приблизительно тоже самое, как если б в начале века Коковцов и Рябушинский решили б почествовать барскую барыню московского генерал-губернатора. Нет возможности предположить, что столь незаурядная забава продиктована запоздалыми восторгами перед художественными изделиями, повсеместно квалифицируемыми как несомненное и страшное уродство. Значит, одно из двух: либо через сердце З.К. Церетели ищется путь к московскому правительству, либо сам эксцентричный ваятель, во всех отношениях бескрайний и безудержный, неотразим для степенного чиновника и банкира, бодро попирающих нормативность, и в конце двадцатого столетия Людвиг II Баварский повсеместно торжествует -- даже в таком карикатурно-заниженном обличии.