За рекой
Рыжий, красный - черт опасный
Двадцать лет назад на пустыре под Римом убили Пьера Паоло Пазолини
Денис ГОРЕЛОВ, газета «Сегодня», четверг, 2 ноября 1995 года
Лучше б ему было отдать концы на год раньше. Не в семьдесят пятом, а в семьдесят четвертом. Тогда бы он не успел снять «Сало», и имя его не склоняли бы в одном ряду со всякими гнусными маркизами и прочими Сорокиными. Но судьба распорядилась иначе, и в память поколений он вошел автором картины, где дерьмо едят. Многие светлые умы искали глубинных подтекстов и откровений в этом омерзительнейшем из фильмов и не находили, да и не могли. Ибо сказано: «Не ищи в жопе смысла - там говно».
И убийцу его, несовершеннолетнего проститута, забившего славу и гордость Апеннин, продержали в кутузке всего пару дней тоже неспроста.*
Что ни говори, сложной и многогранной натурой был маэстро.
***
Господи, какая же невообразимая каша творится в башке у настоящего коммуниста! Не подонка-икроеда, идейного клеща и перерожденца, а чистого, пенного большевика с длинным хайром и огромным пульвером для настенной агитации. Дринк, дрянь, лав, эгалите-фратерните, Мао, Пальмиро, Че, ню, волосы, волосы, волосы. Красота. Красный из страны оливок и профсоюзов, монстр кино и левизны, Пьер Палыч Пазолини лишь на шаг отошел от всей этой клокочущей лайбы в джинсовых лохмотьях, ибо к тому же был еще и религиозен - разумеется, в эстетике «Джизус Крайст суперстар», но и это лихо для видного отрицателя, насмешника и задиры.
Возможно, эта его маленькая вера была последним спасением от студенческой мешавени в мозгах. Лишь господу известно, как могут уживаться в одной голове бурбонская ненависть к музыке толстых джазу и формалистическому искусству, ставшему на службу реакции, - с культом вечной красоты в лице Мерилин Монро, известнейшей подстилки столетия. Абсолютная фетишизированная свобода - с искренней теплотой католицизма, который, в отличие от Союза ССР, никакой фронды в Италии не символизировал. Сострадание к руинам Адена - с сочувствием к советским танкам, трамбующим восставший Будапешт. Распятие с партбилетом.
А мне, ребята, по ... ваши неувязочки, - сказал бы на все это большой художник и в сотый раз оказался бы прав. Главное - художника-коммуниста до практики не допускать, и все будет путем, в небольших дозах они вполне разнообразят мир. В противном случае мир может остаться без джаза, формализма, покаяния и Венгрии - с одними Хрущевым, Гагариным и Мерилин Монро (я, конечно, представляю, какой праздник будет у двоечников и концептуалистов - а остальным каково?). Публицистический фильм «Ярость», из которого и почерпнуто яростное авторское кредо, довел до белого каления даже отъявленных синефилов: когда по экрану пошел перечень признательности лицам сохранившим и восстановившим, кто-то в зале мрачно буркнул: «И посмотревшим!»
Порою своим надсадным коммунизмом, экстравагантной сексуальностью и ранними подворотенными эскападами a la Godard Пазолини здорово смахивает на Лимонова, к своему золотому юбилею тоже порядком поднадоевшего простому избирателю («Босяк» и «Подросток Савенко» просто чудо как похожи, то же касается и публицистической параллели «Ярость» - «Убийство часового»), - однако суть в том, что любовь Лимонова простирается исключительно на рассамого распрекрасного Эдиньку, тем он и неуязвим, а Пазолини искренне болеет за каждого угнетенного алжирского феллаха и хмурого синеблузника с завода «Фиат».
Скорее всего, поэтому Пазолини и гений, а его товарищи по партии Лимонов с Маяковским - нет.
Вечную славу, посмертную оду и куст жимолости на могилу заслужил он тем, что с чисто итальянской экспрессией приподнял телесный низ и приопустил душевный верх, стирая противоречие меж плотью и духом, заземляя и очеловечивая священное писание. Христос в «Теореме» явился источником любви именно не душевной, а плотской, перетрахав подряд пятерых разнополых, но равно благодарных ему обитателей огромнго дома. Тронутый иконописным ликом Те ренса Стампа Ватикан поначалу даже сослепу наградил режиссера «за подлинную религиозность», но тут же прозрел и отобрал премию «за вопиющую аморальность» - и то и другое правильно. Просто апеннинский Прометей ни много ни мало заново переписал Евангелие, за что ему одновременно полагалось именное место как на облаке, так и на сковородке. И на то и на другое Пазолини плевать хотел: в ад он уже дважды лазил в «Декамероне» и «Кентерберийских рассказах», а рай ему, охламону и двустволке, не светил никаким боком.
Непомерную эту гордыню питала давняя итальянская традиция: художникам этой страны не раз приходилось приближаться к Богу, раскачиваясь в люльках над алтарем и расписывая купол светлыми ликами. Словно в подтверждение этого Пазолини сам сыграл Джотто в «Декамероне», на роль девы Марии в «Евангелии от Матфея» зарядил свою собственную мамочку, а играть Христа позвал Евтушенко. Приглашение левака в квадрате, ухнувшего дар на борьбу не с буржуазной силой темною, а с ожирением левой идеи, было высшим шиком пролетарской режиссуры, но Е. Е. не отпустили - впрочем, и без него вышло неплохо. В исполнении лидера испанского студенчества Энрике Иразоки Христос, как и задумывалось, вышел не великомучеником, а бунтовщиком с гранатой, анархистом и смутьяном; братом, а не пастырем.
Итальянцы радостно заволновались. Всю жизнь они относились к церкви как мы к товарищу Сталину: была, мол, большая хорошая сказка, люди были заодно, искусства процветали - нет же, пришел усатый ГЕЙ И все испортил. Абсолютизация светлой идеи, как обычно, привела к паленому мясу. Изрядно поредевшая на средневековых кострах нация с той поры истово рукоплескала всякой новой оплеухе религиозному насилию, будь то поголовное осеменение монашек Андреуччей из Перуджи, вопиющее распутство мельничих и трактирщиц, богохульство и чертохульство Чосера или еще добрая половина пунктов из того, что якобы господь не велел. Низвергая церковный обычай выкручивать людям руки, ставить на колени, не давать есть и любиться, Пазолини в глазах мирян уподобился кудлатому латиноамериканскому бамбино, освобождающему идеи Сан-дино, Кастро и Панчо Вильи от позднейших бюрократических наслоений.
Его Джотто вместо того, чтобы осенить себя крестом перед общемонастырской трапезой, сначала чешет репу, потом подмышки, потом промежность, наскоро выхлебывает баланду и снова скачет расписывать собор богоугодными фресками. Ангелы с дудками в «Овечьем сыре» нарезают чумовую твистяру под магнитофон, а смерть несчастного статиста от обжорства на кресте приравнивается к гибели Спасителя.
Ключевой сценой «Трилогии жизни» становится эпизод из «Кентерберийских рассказов», где толпа, едва отпев усопшего от обильных совокуплений мужа, перебегает на другой край храма венчать вдову с новым жеребчиком. Церковь сопровождает человека в горе и в радости, тем и хороша, а условности к черту. Вечно все у него рыгают, отовсюду торчат распирающие ткань возрожденческие гениталии, дебелые сдобные краснорожие ирландки тискают своих жилистых «соломенных псов» и человечиной пахнет. Достаточно взглянуть, как лучащийся похотью Отелло (Нинетто Даволи) жрет гигантскую черешню с ушей жены, чтобы навеки записать режиссера в неисправимые еретики, и отнять у него лицензию на съемки в храме, и причастия лишить на веки вечные.
Даже из античных трагедий он прежде всего отбирал сюжеты о страстотерпцах, пошедших от любви на грехи великие и казни египетские, - «Медею» и «Царя Эдипа». Люди его грешат, каются, терпят и песенки поют: «Если ограбленный улыбается, он что-то похищает у вора; если ограбленный плачет, он что-то похищает у себя». Вот и скачет через его скоромное кино петрушка Даволи, то в чаплинском котелке, то в почтальонской фуражке, то в доспехах мавра, то в монашеской рясе - чирикает, жрет и раскланивается с проститутками - мадоннами бедных наций, пригревшими и вдохновившими абсолютно всех режиссеров, что оканчиваются на «ини».
Ханжи американцы просто сроду не видали костров, постов и схим, они еще щеглы, вот и соблюдают себя в строгости и уважении к канону.
На самом деле членоугодие не грех, Бог сказал («Декамерон»). Дьявол - не чудище с рогами и жаром из пасти, а подлый доносчик, что ходит среди нас и выслеживает пидоров на муку мученическую, причем земную, а не небесную («Кентерберийские рассказы»). Бог - тучный противный режиссер, а сын Божий - голодный и блохастый бедолага-статист в окружении овечек («Овечий сыр»). Пророк несет каждому божью искру, но не на кончике языка, а просто на кончике («Теорема»). Вмешательство народа возносит наверх посредственностей вроде Кассио с Дездемоной, а незадачливых личностей Отелло и Яго, оборвав руки, выкидывают на свалку, где они впервые видят облака («Что за облака?»). Гордыня тоже не грех: «Декамерон» завершается абсолютно создательскими словами Джотто о готовой фреске и играющего его Пазолини о готовой картине: «Так уж ли замечательно все это получилось, как было у меня в голове?»
И так далее, веселый он был режиссер. Все навыворот, все наизнанку, все для человека и во имя человека. В «Птицах больших и малых» - «Масках-шоу» на темы марксизма и религии - с новой силой звучит чудная троцкая формула перманентной революции: «Призрак бродит по Европе кризиса марксизма, - бубнит ученый ворон, прыгая по ухабистой неореалистической дороге. - И все же необходимо любой ценой найти новые революционные пути. <...> Чехословацие поэты и польские! Венгерские поэты! Поэты югославские и советские! Высмеивайте правительства ваших стран, жертвуйте собой, ибо для того, чтобы революция продолжалась, нужно децентрализировать власть. Конечная цель - анархия. Человек обновляется лишь в процессе бесконечной революции, и только тогда будут вечно цвести красные гвоздики надежды!»
Разночинец Пазолини, сын крестьянки и полковника, ученый Ворон меж буржуазными стервятниками и люмпен-воробушками, в самое сердце принял идею павшего под кактусами наркомвоенмора: есть у революции начало - нет у революции конца. Сначала низверг Бога. Потом низверг черта. Насыпал перцу на хвост красным и белым. Пал, оклеветанный молвой.
И все же успел спеть на пепелище комические куплеты. Программная его картина «Ярость» заканчивалась десятиминутным гимном распоясавшихся морячков «Соловей, соловей, пташечка».
Все-таки птиц малых он всегда любил больше.
*«СЕГОДНЯ»: Про то, что его быстро отпустили, рассказала на пресс-конференции в Москве директор Фонда Пазолини Лаура Бетти. Только что вышедший на мировые фестивальные экраны художественный фильм режиссера Марко Туллио Джорданы «Пазолини: итальянское преступление» (Pasolini: un delitto italiano) завершается, однако, совершенно иным: малолетнему убийце Пазолини дали большой срок. Фильм Джорданы, реконструируя историю гибели Пазолини, доказывает, что убийц было несколько (минимум двое), что расследование велось как-то уж слишком халатно (слишком странно халатно, если учесть, что смерть Пазолини всколыхнула всю страну), что за всем этим, возможно, кроется заговор неофашистов. Отчего же осужденный за убийство признал свою вину и все взял на себя? Оттого, что его кто-то убедил: ему как несовершеннолетнему ничего особенного не грозит. Фильм Джорданы представляет Пазолини последним великим поэтом XX столетия.
Двадцать лет назад на пустыре под Римом убили Пьера Паоло Пазолини
Денис ГОРЕЛОВ, газета «Сегодня», четверг, 2 ноября 1995 года
Лучше б ему было отдать концы на год раньше. Не в семьдесят пятом, а в семьдесят четвертом. Тогда бы он не успел снять «Сало», и имя его не склоняли бы в одном ряду со всякими гнусными маркизами и прочими Сорокиными. Но судьба распорядилась иначе, и в память поколений он вошел автором картины, где дерьмо едят. Многие светлые умы искали глубинных подтекстов и откровений в этом омерзительнейшем из фильмов и не находили, да и не могли. Ибо сказано: «Не ищи в жопе смысла - там говно».
И убийцу его, несовершеннолетнего проститута, забившего славу и гордость Апеннин, продержали в кутузке всего пару дней тоже неспроста.*
Что ни говори, сложной и многогранной натурой был маэстро.
***
Господи, какая же невообразимая каша творится в башке у настоящего коммуниста! Не подонка-икроеда, идейного клеща и перерожденца, а чистого, пенного большевика с длинным хайром и огромным пульвером для настенной агитации. Дринк, дрянь, лав, эгалите-фратерните, Мао, Пальмиро, Че, ню, волосы, волосы, волосы. Красота. Красный из страны оливок и профсоюзов, монстр кино и левизны, Пьер Палыч Пазолини лишь на шаг отошел от всей этой клокочущей лайбы в джинсовых лохмотьях, ибо к тому же был еще и религиозен - разумеется, в эстетике «Джизус Крайст суперстар», но и это лихо для видного отрицателя, насмешника и задиры.
Возможно, эта его маленькая вера была последним спасением от студенческой мешавени в мозгах. Лишь господу известно, как могут уживаться в одной голове бурбонская ненависть к музыке толстых джазу и формалистическому искусству, ставшему на службу реакции, - с культом вечной красоты в лице Мерилин Монро, известнейшей подстилки столетия. Абсолютная фетишизированная свобода - с искренней теплотой католицизма, который, в отличие от Союза ССР, никакой фронды в Италии не символизировал. Сострадание к руинам Адена - с сочувствием к советским танкам, трамбующим восставший Будапешт. Распятие с партбилетом.
А мне, ребята, по ... ваши неувязочки, - сказал бы на все это большой художник и в сотый раз оказался бы прав. Главное - художника-коммуниста до практики не допускать, и все будет путем, в небольших дозах они вполне разнообразят мир. В противном случае мир может остаться без джаза, формализма, покаяния и Венгрии - с одними Хрущевым, Гагариным и Мерилин Монро (я, конечно, представляю, какой праздник будет у двоечников и концептуалистов - а остальным каково?). Публицистический фильм «Ярость», из которого и почерпнуто яростное авторское кредо, довел до белого каления даже отъявленных синефилов: когда по экрану пошел перечень признательности лицам сохранившим и восстановившим, кто-то в зале мрачно буркнул: «И посмотревшим!»
Порою своим надсадным коммунизмом, экстравагантной сексуальностью и ранними подворотенными эскападами a la Godard Пазолини здорово смахивает на Лимонова, к своему золотому юбилею тоже порядком поднадоевшего простому избирателю («Босяк» и «Подросток Савенко» просто чудо как похожи, то же касается и публицистической параллели «Ярость» - «Убийство часового»), - однако суть в том, что любовь Лимонова простирается исключительно на рассамого распрекрасного Эдиньку, тем он и неуязвим, а Пазолини искренне болеет за каждого угнетенного алжирского феллаха и хмурого синеблузника с завода «Фиат».
Скорее всего, поэтому Пазолини и гений, а его товарищи по партии Лимонов с Маяковским - нет.
Вечную славу, посмертную оду и куст жимолости на могилу заслужил он тем, что с чисто итальянской экспрессией приподнял телесный низ и приопустил душевный верх, стирая противоречие меж плотью и духом, заземляя и очеловечивая священное писание. Христос в «Теореме» явился источником любви именно не душевной, а плотской, перетрахав подряд пятерых разнополых, но равно благодарных ему обитателей огромнго дома. Тронутый иконописным ликом Те ренса Стампа Ватикан поначалу даже сослепу наградил режиссера «за подлинную религиозность», но тут же прозрел и отобрал премию «за вопиющую аморальность» - и то и другое правильно. Просто апеннинский Прометей ни много ни мало заново переписал Евангелие, за что ему одновременно полагалось именное место как на облаке, так и на сковородке. И на то и на другое Пазолини плевать хотел: в ад он уже дважды лазил в «Декамероне» и «Кентерберийских рассказах», а рай ему, охламону и двустволке, не светил никаким боком.
Непомерную эту гордыню питала давняя итальянская традиция: художникам этой страны не раз приходилось приближаться к Богу, раскачиваясь в люльках над алтарем и расписывая купол светлыми ликами. Словно в подтверждение этого Пазолини сам сыграл Джотто в «Декамероне», на роль девы Марии в «Евангелии от Матфея» зарядил свою собственную мамочку, а играть Христа позвал Евтушенко. Приглашение левака в квадрате, ухнувшего дар на борьбу не с буржуазной силой темною, а с ожирением левой идеи, было высшим шиком пролетарской режиссуры, но Е. Е. не отпустили - впрочем, и без него вышло неплохо. В исполнении лидера испанского студенчества Энрике Иразоки Христос, как и задумывалось, вышел не великомучеником, а бунтовщиком с гранатой, анархистом и смутьяном; братом, а не пастырем.
Итальянцы радостно заволновались. Всю жизнь они относились к церкви как мы к товарищу Сталину: была, мол, большая хорошая сказка, люди были заодно, искусства процветали - нет же, пришел усатый ГЕЙ И все испортил. Абсолютизация светлой идеи, как обычно, привела к паленому мясу. Изрядно поредевшая на средневековых кострах нация с той поры истово рукоплескала всякой новой оплеухе религиозному насилию, будь то поголовное осеменение монашек Андреуччей из Перуджи, вопиющее распутство мельничих и трактирщиц, богохульство и чертохульство Чосера или еще добрая половина пунктов из того, что якобы господь не велел. Низвергая церковный обычай выкручивать людям руки, ставить на колени, не давать есть и любиться, Пазолини в глазах мирян уподобился кудлатому латиноамериканскому бамбино, освобождающему идеи Сан-дино, Кастро и Панчо Вильи от позднейших бюрократических наслоений.
Его Джотто вместо того, чтобы осенить себя крестом перед общемонастырской трапезой, сначала чешет репу, потом подмышки, потом промежность, наскоро выхлебывает баланду и снова скачет расписывать собор богоугодными фресками. Ангелы с дудками в «Овечьем сыре» нарезают чумовую твистяру под магнитофон, а смерть несчастного статиста от обжорства на кресте приравнивается к гибели Спасителя.
Ключевой сценой «Трилогии жизни» становится эпизод из «Кентерберийских рассказов», где толпа, едва отпев усопшего от обильных совокуплений мужа, перебегает на другой край храма венчать вдову с новым жеребчиком. Церковь сопровождает человека в горе и в радости, тем и хороша, а условности к черту. Вечно все у него рыгают, отовсюду торчат распирающие ткань возрожденческие гениталии, дебелые сдобные краснорожие ирландки тискают своих жилистых «соломенных псов» и человечиной пахнет. Достаточно взглянуть, как лучащийся похотью Отелло (Нинетто Даволи) жрет гигантскую черешню с ушей жены, чтобы навеки записать режиссера в неисправимые еретики, и отнять у него лицензию на съемки в храме, и причастия лишить на веки вечные.
Даже из античных трагедий он прежде всего отбирал сюжеты о страстотерпцах, пошедших от любви на грехи великие и казни египетские, - «Медею» и «Царя Эдипа». Люди его грешат, каются, терпят и песенки поют: «Если ограбленный улыбается, он что-то похищает у вора; если ограбленный плачет, он что-то похищает у себя». Вот и скачет через его скоромное кино петрушка Даволи, то в чаплинском котелке, то в почтальонской фуражке, то в доспехах мавра, то в монашеской рясе - чирикает, жрет и раскланивается с проститутками - мадоннами бедных наций, пригревшими и вдохновившими абсолютно всех режиссеров, что оканчиваются на «ини».
Ханжи американцы просто сроду не видали костров, постов и схим, они еще щеглы, вот и соблюдают себя в строгости и уважении к канону.
На самом деле членоугодие не грех, Бог сказал («Декамерон»). Дьявол - не чудище с рогами и жаром из пасти, а подлый доносчик, что ходит среди нас и выслеживает пидоров на муку мученическую, причем земную, а не небесную («Кентерберийские рассказы»). Бог - тучный противный режиссер, а сын Божий - голодный и блохастый бедолага-статист в окружении овечек («Овечий сыр»). Пророк несет каждому божью искру, но не на кончике языка, а просто на кончике («Теорема»). Вмешательство народа возносит наверх посредственностей вроде Кассио с Дездемоной, а незадачливых личностей Отелло и Яго, оборвав руки, выкидывают на свалку, где они впервые видят облака («Что за облака?»). Гордыня тоже не грех: «Декамерон» завершается абсолютно создательскими словами Джотто о готовой фреске и играющего его Пазолини о готовой картине: «Так уж ли замечательно все это получилось, как было у меня в голове?»
И так далее, веселый он был режиссер. Все навыворот, все наизнанку, все для человека и во имя человека. В «Птицах больших и малых» - «Масках-шоу» на темы марксизма и религии - с новой силой звучит чудная троцкая формула перманентной революции: «Призрак бродит по Европе кризиса марксизма, - бубнит ученый ворон, прыгая по ухабистой неореалистической дороге. - И все же необходимо любой ценой найти новые революционные пути. <...> Чехословацие поэты и польские! Венгерские поэты! Поэты югославские и советские! Высмеивайте правительства ваших стран, жертвуйте собой, ибо для того, чтобы революция продолжалась, нужно децентрализировать власть. Конечная цель - анархия. Человек обновляется лишь в процессе бесконечной революции, и только тогда будут вечно цвести красные гвоздики надежды!»
Разночинец Пазолини, сын крестьянки и полковника, ученый Ворон меж буржуазными стервятниками и люмпен-воробушками, в самое сердце принял идею павшего под кактусами наркомвоенмора: есть у революции начало - нет у революции конца. Сначала низверг Бога. Потом низверг черта. Насыпал перцу на хвост красным и белым. Пал, оклеветанный молвой.
И все же успел спеть на пепелище комические куплеты. Программная его картина «Ярость» заканчивалась десятиминутным гимном распоясавшихся морячков «Соловей, соловей, пташечка».
Все-таки птиц малых он всегда любил больше.
*«СЕГОДНЯ»: Про то, что его быстро отпустили, рассказала на пресс-конференции в Москве директор Фонда Пазолини Лаура Бетти. Только что вышедший на мировые фестивальные экраны художественный фильм режиссера Марко Туллио Джорданы «Пазолини: итальянское преступление» (Pasolini: un delitto italiano) завершается, однако, совершенно иным: малолетнему убийце Пазолини дали большой срок. Фильм Джорданы, реконструируя историю гибели Пазолини, доказывает, что убийц было несколько (минимум двое), что расследование велось как-то уж слишком халатно (слишком странно халатно, если учесть, что смерть Пазолини всколыхнула всю страну), что за всем этим, возможно, кроется заговор неофашистов. Отчего же осужденный за убийство признал свою вину и все взял на себя? Оттого, что его кто-то убедил: ему как несовершеннолетнему ничего особенного не грозит. Фильм Джорданы представляет Пазолини последним великим поэтом XX столетия.