ТАМИЗДАТ ПОЛТОРА ВЕКА НАЗАД: ВЫПУСК № 6
Предыдущий выпуск - тут.
Судя по всему, накануне Великих реформ царя Александра II казанские «оборотни в погонах» имели плохую славу на просторах Российской империи. Настолько плохую, что, не умещаясь в государственных границах, она просачивалась в Европу и доходила до слуха обитавшего в лондонской эмиграции Герцена.
Во втором выпуске рубрики «Тамиздат полтора века назад» я уже знакомил читателей этого журнала со статьёй, помещённой Александром Ивановичем на страницах его «Колокола», о непотребствах, творимых полицией Казани. Нынче продолжу. Тем более, что случай примечательный - как всегда это бывает в России, его сложно осмыслить, тяжело понять и почти невозможно принять.
Вид на Императорский Казанский университет сзади. Казань, конец 1860-ых годов. Фотография комиссионер-фотографа Императорского Казанского университета А.А. Рончевского. Взята тут.
Итак, слово - Тамиздату (разбивка на абзацы, пунктуация и орфография - мои) [«Колокол»: Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Вольная русская типография, 1857 - 1867. Лондон - Женева. Факсимильное издание. Выпуск второй: 1859, Лондон. - М.: Издательство Академии Наук СССР, 1962. - с. 321]:
«КАЗАНСКИЕ РОЗГИ.
Нам пишут из Казани: “Желание огласить один возмутительный факт, недавно случившийся у нас, побуждает меня писать к Вам с просьбою дать место письму на страницах Вашего ‘Колокола’. Дело состоит вот в чём:
“Казанский губернатор с недавнего времени начал обращать внимание на возможное улучшение внешности своего города, находящегося в совершенном забросе, и между прочими своими распоряжениями отдал приказание полиции - наблюдать построже за чистотою тротуаров.
Однажды оказалось, что тротуар перед домом г. Толстого не имел надлежащей чистоты. Полиция заметила это и, возгоревшись тем ИСПОЛНИТЕЛЬНЫМ РВЕНИЕМ, которое, к несчастию, уже издавна порождает у нас только одне возмущающие душу несправедливости, входит в двор г. Толстого, требуя дворника. Но так как дворника не оказалось, то она схватила какого-то мальчика из дворовых г. Толстого и потащила его в полицию только потому, что тот имел несчастие первый попасться ей на глаза. В полиции полицеймейстер, не рассуждая много, спрашивает его: ‘Почему нечисты тротуары?’, на что тот отвечает, что чистить тротуары не его дело, и что он не знает, почему они нечисты. Этот простой и совершенно приличный делу ответ полицеймейстеру - не знаю, почему-то, - вздумалось сочесть за грубость, и он приказал дать несчастному и ни в чём не виноватому мальчику 300 ударов розгами, что и было исполнено.
Г. Толстой, узнав об этом диком поступке полицеймейстера, сей час же отправился с жалобою на него к губернатору. Губернатор, поставленный таким образом между г. Толстым и близким своим сподручником, считая, вероятно, что не стоит заводить дела из-за подобных пустяков, убедил полицмейстера просить извинения у Толстого и кончить дело келейно. Полицеймейстер послал к Толстому частного пристава просить ЗА СЕБЯ извинения, но тот заметил этому посланному извиняться по приказанию начальства: ‘Зачем Вам просить извинения у меня? Меня не секли, а пусть лучше полицеймейстер извинится перед самим неправо наказанным мальчиком, да при всей дворне, и даст отцу его 200 руб. сер., тогда дело будет лучше, в противном случае я буду жаловаться в Сенат’.
Не знаю, согласится ли полицеймейстер на предложение Толстого или заблагорассудит перенести дело в Сенат: во всяком случае всё это не помешает быть факту менее отвратительным и менее достойным оглашения”».
Итого - что мы имеем?
Во-первых, в лучших российских традициях губернатор полагает, что любую проблему можно решить только и исключительно запретительными и карательными мерами, что уже само по себе - приговор ему, как управленцу. Губернатору невдомёк, что чисто не там, где не мусорят, а там, где убирают. Как же это знакомо!
Во-вторых, полицейские - опять же: в лучших российских традициях - оказываются теми ещё дубами, кои за здорово живёшь готовы давать в морду, но патологически не способны к самостоятельному принятию решений. Вместо того, чтобы разобраться с проблемой на месте, они тащат пацана в управу - и то верно: у начальства голова большая, пущай оно и решает, кто - верблюд, а кто - лошадь Пржевальского. И снова - как же это знакомо!
Далее - в-третьих: полицеймейстер оказывается ничуть не лучше своих подчинённых. Собственно, а чему тут удивляться? Его же не с Марса в Казань прислали: он плоть от плоти своих подчинённых! И потому вместо того, чтобы дать им по шапке и отправить мальчугана восвояси, учиняет тому допрос и жутко возмущается, что тот не падает ниц перед белым сахибом, а смеет тому возражать. Не иначе полицеймейстер из военных - такой же дуболом. И опять - как же это знакомо!
В-четвёртых, чем дать мальцу леща - мы же с вами понимаем, что без рукоприкладства на этой части суши ещё долго нельзя будет обойтись, - и отпустить с Богом, полицеймейстер приказывает дать ребёнку плетей. И хорошо так дать - 300 (прописью: триста) плетей! Интересно, он сам-то понимает, что мальчик может после такого внушения просто-напросто помереть? Хотя - о чём это я: кому интересна судьба дворового мальчишки? Уже традиционно: как же это знакомо!
В-пятых, столкнувшись с норовистым барином, внезапно вставшим на защиту своего имущества, полицеймейстер, исключительно для спасения своей карьеры (да и то после уговоров губернатора!), решает извиниться… перед барином. Ну, ладно. Допустим, ему вера не позволяет принести извинения дворовому мальчику, но почему бы извинения г-ну Толстому (причём явно ведь графу Толстому, т.е. даже не рядовому дворянину, но титулованному аристократу!) не принести лично? Ах, да! Я запамятовал, что полицеймейстер - дуб дубом: он, видимо, привык только зуботычины раздавать подчинённым и принимать от вышестоящего начальства, а битые люди понятия не имеют о чести. Потому и не понимает, что извинение, переданное графу Толстому через подчинённого (ну, кто таков этот пристав, право дело?!), - это уже не извинение, а оскорбление.
И ещё - просто интересно: полицеймейстер действительно полагал, что исполосовав спину ребёнка и де-факто поставив его на грань между жизнью и смертью, потом можно прийти к нему, пролепетать, потупив глаза, «Простите» и на этом вопрос будет исчерпан?..
Судя по всему, накануне Великих реформ царя Александра II казанские «оборотни в погонах» имели плохую славу на просторах Российской империи. Настолько плохую, что, не умещаясь в государственных границах, она просачивалась в Европу и доходила до слуха обитавшего в лондонской эмиграции Герцена.
Во втором выпуске рубрики «Тамиздат полтора века назад» я уже знакомил читателей этого журнала со статьёй, помещённой Александром Ивановичем на страницах его «Колокола», о непотребствах, творимых полицией Казани. Нынче продолжу. Тем более, что случай примечательный - как всегда это бывает в России, его сложно осмыслить, тяжело понять и почти невозможно принять.
Вид на Императорский Казанский университет сзади. Казань, конец 1860-ых годов. Фотография комиссионер-фотографа Императорского Казанского университета А.А. Рончевского. Взята тут.
Итак, слово - Тамиздату (разбивка на абзацы, пунктуация и орфография - мои) [«Колокол»: Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Вольная русская типография, 1857 - 1867. Лондон - Женева. Факсимильное издание. Выпуск второй: 1859, Лондон. - М.: Издательство Академии Наук СССР, 1962. - с. 321]:
«КАЗАНСКИЕ РОЗГИ.
Нам пишут из Казани: “Желание огласить один возмутительный факт, недавно случившийся у нас, побуждает меня писать к Вам с просьбою дать место письму на страницах Вашего ‘Колокола’. Дело состоит вот в чём:
“Казанский губернатор с недавнего времени начал обращать внимание на возможное улучшение внешности своего города, находящегося в совершенном забросе, и между прочими своими распоряжениями отдал приказание полиции - наблюдать построже за чистотою тротуаров.
Однажды оказалось, что тротуар перед домом г. Толстого не имел надлежащей чистоты. Полиция заметила это и, возгоревшись тем ИСПОЛНИТЕЛЬНЫМ РВЕНИЕМ, которое, к несчастию, уже издавна порождает у нас только одне возмущающие душу несправедливости, входит в двор г. Толстого, требуя дворника. Но так как дворника не оказалось, то она схватила какого-то мальчика из дворовых г. Толстого и потащила его в полицию только потому, что тот имел несчастие первый попасться ей на глаза. В полиции полицеймейстер, не рассуждая много, спрашивает его: ‘Почему нечисты тротуары?’, на что тот отвечает, что чистить тротуары не его дело, и что он не знает, почему они нечисты. Этот простой и совершенно приличный делу ответ полицеймейстеру - не знаю, почему-то, - вздумалось сочесть за грубость, и он приказал дать несчастному и ни в чём не виноватому мальчику 300 ударов розгами, что и было исполнено.
Г. Толстой, узнав об этом диком поступке полицеймейстера, сей час же отправился с жалобою на него к губернатору. Губернатор, поставленный таким образом между г. Толстым и близким своим сподручником, считая, вероятно, что не стоит заводить дела из-за подобных пустяков, убедил полицмейстера просить извинения у Толстого и кончить дело келейно. Полицеймейстер послал к Толстому частного пристава просить ЗА СЕБЯ извинения, но тот заметил этому посланному извиняться по приказанию начальства: ‘Зачем Вам просить извинения у меня? Меня не секли, а пусть лучше полицеймейстер извинится перед самим неправо наказанным мальчиком, да при всей дворне, и даст отцу его 200 руб. сер., тогда дело будет лучше, в противном случае я буду жаловаться в Сенат’.
Не знаю, согласится ли полицеймейстер на предложение Толстого или заблагорассудит перенести дело в Сенат: во всяком случае всё это не помешает быть факту менее отвратительным и менее достойным оглашения”».
Итого - что мы имеем?
Во-первых, в лучших российских традициях губернатор полагает, что любую проблему можно решить только и исключительно запретительными и карательными мерами, что уже само по себе - приговор ему, как управленцу. Губернатору невдомёк, что чисто не там, где не мусорят, а там, где убирают. Как же это знакомо!
Во-вторых, полицейские - опять же: в лучших российских традициях - оказываются теми ещё дубами, кои за здорово живёшь готовы давать в морду, но патологически не способны к самостоятельному принятию решений. Вместо того, чтобы разобраться с проблемой на месте, они тащат пацана в управу - и то верно: у начальства голова большая, пущай оно и решает, кто - верблюд, а кто - лошадь Пржевальского. И снова - как же это знакомо!
Далее - в-третьих: полицеймейстер оказывается ничуть не лучше своих подчинённых. Собственно, а чему тут удивляться? Его же не с Марса в Казань прислали: он плоть от плоти своих подчинённых! И потому вместо того, чтобы дать им по шапке и отправить мальчугана восвояси, учиняет тому допрос и жутко возмущается, что тот не падает ниц перед белым сахибом, а смеет тому возражать. Не иначе полицеймейстер из военных - такой же дуболом. И опять - как же это знакомо!
В-четвёртых, чем дать мальцу леща - мы же с вами понимаем, что без рукоприкладства на этой части суши ещё долго нельзя будет обойтись, - и отпустить с Богом, полицеймейстер приказывает дать ребёнку плетей. И хорошо так дать - 300 (прописью: триста) плетей! Интересно, он сам-то понимает, что мальчик может после такого внушения просто-напросто помереть? Хотя - о чём это я: кому интересна судьба дворового мальчишки? Уже традиционно: как же это знакомо!
В-пятых, столкнувшись с норовистым барином, внезапно вставшим на защиту своего имущества, полицеймейстер, исключительно для спасения своей карьеры (да и то после уговоров губернатора!), решает извиниться… перед барином. Ну, ладно. Допустим, ему вера не позволяет принести извинения дворовому мальчику, но почему бы извинения г-ну Толстому (причём явно ведь графу Толстому, т.е. даже не рядовому дворянину, но титулованному аристократу!) не принести лично? Ах, да! Я запамятовал, что полицеймейстер - дуб дубом: он, видимо, привык только зуботычины раздавать подчинённым и принимать от вышестоящего начальства, а битые люди понятия не имеют о чести. Потому и не понимает, что извинение, переданное графу Толстому через подчинённого (ну, кто таков этот пристав, право дело?!), - это уже не извинение, а оскорбление.
И ещё - просто интересно: полицеймейстер действительно полагал, что исполосовав спину ребёнка и де-факто поставив его на грань между жизнью и смертью, потом можно прийти к нему, пролепетать, потупив глаза, «Простите» и на этом вопрос будет исчерпан?..