Алексей Иванов "Тобол. Много званых"
В жизни писателя иногда случается так, что через него, канал узкий и к горнему вещанию неприспособленный, начинает хлестать какая-то явно превышающая человеческие мощности трансляция. У кого какая, конечно.
У меня сложилось впечатление, что Алексея Иванова ангел русской словесности посещал в "Золоте бунта". Так вот, судя по "Тоболу", куратор Небесной канцелярии заявился к автору опять. И маховыми перьями наподдал, не жалеючи.
Роман об освоении Сибири в Петровские времена населяют люди разного роду-племени (широкая география - от Украины и Швеции через Бухару до Китая и поминаемой не раз Камчатки), сословия и состояния. За спинами мельтешащих, живущих то потихоньку, то в надрыве, подвизающихся, шаманящих, ворующих, без памяти любящих и созидающих смертных ворочаются Силы: тёмная, коренная, таежная, отъедающаяся на остяках и вогулах; та, что тихим вздохом осеняет русских монахов; та, что рукою с царским перстнем из Санкт-Петербурху двигает в Сибирь нового губернатора Гагарина, холодит смертным ужасом Тобольского митрополита Иоанна и железной волей наводит порядок во вздернутой на дыбы стране, нежданно для себя ставшей подавляющей, чудовищной мощи империей.
И да, самая главная, центральная, понимаешь, для образной системы Сила - она. Сама-она. Сибирь. Точнее, вообще, она. Необъятная Родина. И как таймень - это вам не форелька, Обь - не Ока, а соболь - не белка, так и Санкт-Петербурх с "першпективами ", и даже Москва с резными теремами - всего лишь, так сказать, голова анфас, а за Уралом у нас тулово. Реки, как море, у них стрежень - не выгребешь, тайга, туманы, утесы, с горы смотришь - голова кружится, и хочется восторженно материться в закат. Хтоническая мощь, простор, снега саваном, зверья навалом, рыба такая здоровенная, что в справочник не влезает. Духи, демоны, урманная мелочь пузатая, на медяк кучка. И все это Петром взбаламучено, разбужено, растопырено - и оказывается, что там не только тулово и лапы с тяжёлой поступью, но и крылья. И вот оно вздымается над седой водой, и ты понимаешь, что это, блядь, не лебёдушка.
Петровскому неукоснительному упорядочиванию всего, от длины бороды до порядка торговли пушниной, в романе соответствует железная образная дисциплина: персонажи шествуют организованно, часто парами, на манер орла и решки поворачивая туда-сюда портрет Сил. Царь Пётр (похоже, уже ставший куклой-Петрушкой на длани державности - в романе он выведен, бедняга, сущим одержимцем: его носит и топырит замыслами так, что переодеться некогда) - и "Сибирский царь" Гагарин; крещающий в раскол (и огонь) Кормчий Авдоний и креститель остяков инок Филофей; уже знакомые по "Золоту бунта" вогулы - и русские солдаты (с топорами, ага, помните в "золоте бунта": "Рубим иордань!"); старой закваски бандитствующие служивые - и офицеры нового, европейского образования и фасону; обалдевающие от русского разгуляя и срача шведы - и неуклонно подминающие под себя землю русские, которым разгуляй - форма головокружения от обозрения окрестностей ну прямо вот, скажем, с Казачьего взвозу.
Точкой пересечения всех заявленных векторов Сил (и точкой приложения авторских усилий показать не что-нибудь, а русский характер) становится история семьи главного героя - Семена Ремезова, гениального Тобольского зодчего-самоучки: благо что народу в семье много, и крутит там каждого, от холопки до старшего сына, так, что у читателя дух захватывает.
И да, у каждого в романе - своя манера речи и голос, плюс Иванов сумел-таки оседлать лексическую стихию, и читатель больше не тонет в незнакомых словах (как раньше у него все это варилось по рецепту: возьмите Даля, Исторический словарь русского языка, да побольше томиков, ну и сверху залейте кипятком из диалектизмов): все на месте, иллюстративно, дозированно, когда нужно - гомерически смешно. И в целом - абсолютно пропорционально внутренней архитектуре книги: мощь... ээээ... Нелебедушки проявляется в колоссальном языковом ресурсе. Такое ощущение (батюшки, половодье! Я родного языка не знаю!) у меня было только при чтении Мельникова-Печерского.
Сюжет прет решительно, без заминок, действию время от времени прибирают поводья на описаниях природы или исторических экскурсах (передохнуть и кругом полюбоваться надо!), но в занимательности текст не теряет - словом, не роман, а, как писал в мемуарах Кончаловский, "Роллс-Ройс" (он писал про актрис, но мысль та же: убавил скорость - ход плавный, мягкий, прибавил - разогнались без проблем, и опять не трясёт и не шумит).
Словом, ждём тайменя на нерест, в смысле, ждём второй том романа, как автор сказал, "пеплума" (ну что за басурманские выкрутасы, пеплум - то срамная холивудская фильма, а книга - она, как древлие эллины говорили, эпопея, да) :).
Ударные цитаты:
"- Как понял, что не видать мне больше работы, а чудом меня господь не выручит, пошёл я к Михайле Яковлевичу и сам пал в ноги. Прости, говорю. Грешен. Вор. Забери подворье - верни меня к делу. Оно дороже гордыни.
- И что Черкасский? - с любопытством спросил Гагарин.
- Вернул меня. Велел строить Гостиный двор. И подворье оставил. Только обозвал скотом псоватым, скопыжником и блядьим сыном.
- Я бы так же сделал, - удовлетворённо усмехнулся Гагарин."
"- Что скажешь, владыка? - спросил Семён Ульянович.
Он боялся, что Филофей заведёт прежнюю песню попов: «сатанинское чудище», «зверь Бегемот», «утопить в Иртыше»… Для себя самого Семён Ульянович так и не объяснил существование мамонтов, но не сомневался: пусть мамонт будет, никакое он не богохульство.
- Мамонты не суть зло, - сообщил он владыке, придумывая на ходу, чтобы примирить Филофея с чудищем. - Се токмо безвинные кони дьяволов, буцефалы. Когда ангелы и дьяволы бились, то сражённые дьяволы летели с неба в ад, а буцефалы завязли в земле. Оно до Адама ещё было, по Моисееву Пятикнижию - на первых стихах Бытия.
Филофей понимающе усмехнулся.
- Подлинно левиафан сухопутный, - сказал он. - Увидишь его - и ясно, что для господа непростым делом было человека сотворить. Преклоняюсь я пред тобой, Семён Ульянович. Твои познания - дерзанье во Христе. Подвиг.
Семён Ульянович был поражён словами Филофея.
- Я?.. - растерялся он. - Это же ты подвиг совершаешь - крестишь…
- Эх, Семён Ульянович, - вздохнул Филофей. - Без крещенья душа не будет бессмертной. А без познанья мир не будет божьим."
"Изящная и хрупкая на вид карета поплыла над толпой, как парусник. Её волокли по улицам вровень с кровлями на воротах и окошками горниц, по мостикам над речушками, через площади с посадскими церквями. Толпа гудела, воодушевлённая своим подвигом: мгновенное раболепие первого порыва сменилось пугающим разудалым молодечеством. Собаки, ошалев, бежали за толпой и лаяли, мальчишки вопили, бабы крестились. Даже мелкие облака в ярком летнем небе словно взбрыкнули, встопорщив дыбом сияющие гривы. Обер-комендант Бибиков трусил за каретой и подвывал:
- Опустите! Опустите! Уроните же, ироды!
Всё ближе были зелёные откосы Троицкого мыса, стеной встающего над крышами Нижнего посада. Поверху на мысу виднелись бревенчатые терема Воеводского двора и белый кремль Софийского двора - каменные башни и стены. Взлетающий подъём Прямского взвоза был вызовом народу: не по силам людям втащить карету на такую высоту по такой крутизне! Но толпа только весело разъярилась. Всё новые и новые мужики пробивались к карете, чтобы тоже подставить плечо под крепкую раму колымаги.
С надсадным рычаньем толпа взбурлила и попёрла вверх по узкому ущелью взвоза, вознося на себе карету. Мужиков уже не волновало, что Гагарина и Дитмера в карете валяет с боку на бок, как по лодке в бурю. Мужики хрипели от натуги и ругались матом, рубахи трещали на спинах, надувались жилы на загорелых шеях, ноги втаптывали в суглинок склона сбитые шапки. Толпа превратилась в слитную очеловеченную силу, которая ломила тягу земную. В ожесточении упрямства тоболяки поднимали княжескую карету всё выше и выше. Со склона кругами раскрывались непостижимые дали: деревянное ломаное озеро городских крыш, цветущие заливные луга, плоская и блещущая от солнца излучина Иртыша, мреющие заречные просторы, стрела улетающего за окоём Тобола, вогнутое синее сияние небес. В их глубине, почти непроницаемой для взгляда, за ветровыми промельками ангельских крыльев мерещился и таял огромный иконный лик Вседержителя, знающего грозную цену человеческого дерзания: кто может поднять на такую высоту, тот может с неё и сбросить."
У меня сложилось впечатление, что Алексея Иванова ангел русской словесности посещал в "Золоте бунта". Так вот, судя по "Тоболу", куратор Небесной канцелярии заявился к автору опять. И маховыми перьями наподдал, не жалеючи.
Роман об освоении Сибири в Петровские времена населяют люди разного роду-племени (широкая география - от Украины и Швеции через Бухару до Китая и поминаемой не раз Камчатки), сословия и состояния. За спинами мельтешащих, живущих то потихоньку, то в надрыве, подвизающихся, шаманящих, ворующих, без памяти любящих и созидающих смертных ворочаются Силы: тёмная, коренная, таежная, отъедающаяся на остяках и вогулах; та, что тихим вздохом осеняет русских монахов; та, что рукою с царским перстнем из Санкт-Петербурху двигает в Сибирь нового губернатора Гагарина, холодит смертным ужасом Тобольского митрополита Иоанна и железной волей наводит порядок во вздернутой на дыбы стране, нежданно для себя ставшей подавляющей, чудовищной мощи империей.
И да, самая главная, центральная, понимаешь, для образной системы Сила - она. Сама-она. Сибирь. Точнее, вообще, она. Необъятная Родина. И как таймень - это вам не форелька, Обь - не Ока, а соболь - не белка, так и Санкт-Петербурх с "першпективами ", и даже Москва с резными теремами - всего лишь, так сказать, голова анфас, а за Уралом у нас тулово. Реки, как море, у них стрежень - не выгребешь, тайга, туманы, утесы, с горы смотришь - голова кружится, и хочется восторженно материться в закат. Хтоническая мощь, простор, снега саваном, зверья навалом, рыба такая здоровенная, что в справочник не влезает. Духи, демоны, урманная мелочь пузатая, на медяк кучка. И все это Петром взбаламучено, разбужено, растопырено - и оказывается, что там не только тулово и лапы с тяжёлой поступью, но и крылья. И вот оно вздымается над седой водой, и ты понимаешь, что это, блядь, не лебёдушка.
Петровскому неукоснительному упорядочиванию всего, от длины бороды до порядка торговли пушниной, в романе соответствует железная образная дисциплина: персонажи шествуют организованно, часто парами, на манер орла и решки поворачивая туда-сюда портрет Сил. Царь Пётр (похоже, уже ставший куклой-Петрушкой на длани державности - в романе он выведен, бедняга, сущим одержимцем: его носит и топырит замыслами так, что переодеться некогда) - и "Сибирский царь" Гагарин; крещающий в раскол (и огонь) Кормчий Авдоний и креститель остяков инок Филофей; уже знакомые по "Золоту бунта" вогулы - и русские солдаты (с топорами, ага, помните в "золоте бунта": "Рубим иордань!"); старой закваски бандитствующие служивые - и офицеры нового, европейского образования и фасону; обалдевающие от русского разгуляя и срача шведы - и неуклонно подминающие под себя землю русские, которым разгуляй - форма головокружения от обозрения окрестностей ну прямо вот, скажем, с Казачьего взвозу.
Точкой пересечения всех заявленных векторов Сил (и точкой приложения авторских усилий показать не что-нибудь, а русский характер) становится история семьи главного героя - Семена Ремезова, гениального Тобольского зодчего-самоучки: благо что народу в семье много, и крутит там каждого, от холопки до старшего сына, так, что у читателя дух захватывает.
И да, у каждого в романе - своя манера речи и голос, плюс Иванов сумел-таки оседлать лексическую стихию, и читатель больше не тонет в незнакомых словах (как раньше у него все это варилось по рецепту: возьмите Даля, Исторический словарь русского языка, да побольше томиков, ну и сверху залейте кипятком из диалектизмов): все на месте, иллюстративно, дозированно, когда нужно - гомерически смешно. И в целом - абсолютно пропорционально внутренней архитектуре книги: мощь... ээээ... Нелебедушки проявляется в колоссальном языковом ресурсе. Такое ощущение (батюшки, половодье! Я родного языка не знаю!) у меня было только при чтении Мельникова-Печерского.
Сюжет прет решительно, без заминок, действию время от времени прибирают поводья на описаниях природы или исторических экскурсах (передохнуть и кругом полюбоваться надо!), но в занимательности текст не теряет - словом, не роман, а, как писал в мемуарах Кончаловский, "Роллс-Ройс" (он писал про актрис, но мысль та же: убавил скорость - ход плавный, мягкий, прибавил - разогнались без проблем, и опять не трясёт и не шумит).
Словом, ждём тайменя на нерест, в смысле, ждём второй том романа, как автор сказал, "пеплума" (ну что за басурманские выкрутасы, пеплум - то срамная холивудская фильма, а книга - она, как древлие эллины говорили, эпопея, да) :).
Ударные цитаты:
"- Как понял, что не видать мне больше работы, а чудом меня господь не выручит, пошёл я к Михайле Яковлевичу и сам пал в ноги. Прости, говорю. Грешен. Вор. Забери подворье - верни меня к делу. Оно дороже гордыни.
- И что Черкасский? - с любопытством спросил Гагарин.
- Вернул меня. Велел строить Гостиный двор. И подворье оставил. Только обозвал скотом псоватым, скопыжником и блядьим сыном.
- Я бы так же сделал, - удовлетворённо усмехнулся Гагарин."
"- Что скажешь, владыка? - спросил Семён Ульянович.
Он боялся, что Филофей заведёт прежнюю песню попов: «сатанинское чудище», «зверь Бегемот», «утопить в Иртыше»… Для себя самого Семён Ульянович так и не объяснил существование мамонтов, но не сомневался: пусть мамонт будет, никакое он не богохульство.
- Мамонты не суть зло, - сообщил он владыке, придумывая на ходу, чтобы примирить Филофея с чудищем. - Се токмо безвинные кони дьяволов, буцефалы. Когда ангелы и дьяволы бились, то сражённые дьяволы летели с неба в ад, а буцефалы завязли в земле. Оно до Адама ещё было, по Моисееву Пятикнижию - на первых стихах Бытия.
Филофей понимающе усмехнулся.
- Подлинно левиафан сухопутный, - сказал он. - Увидишь его - и ясно, что для господа непростым делом было человека сотворить. Преклоняюсь я пред тобой, Семён Ульянович. Твои познания - дерзанье во Христе. Подвиг.
Семён Ульянович был поражён словами Филофея.
- Я?.. - растерялся он. - Это же ты подвиг совершаешь - крестишь…
- Эх, Семён Ульянович, - вздохнул Филофей. - Без крещенья душа не будет бессмертной. А без познанья мир не будет божьим."
"Изящная и хрупкая на вид карета поплыла над толпой, как парусник. Её волокли по улицам вровень с кровлями на воротах и окошками горниц, по мостикам над речушками, через площади с посадскими церквями. Толпа гудела, воодушевлённая своим подвигом: мгновенное раболепие первого порыва сменилось пугающим разудалым молодечеством. Собаки, ошалев, бежали за толпой и лаяли, мальчишки вопили, бабы крестились. Даже мелкие облака в ярком летнем небе словно взбрыкнули, встопорщив дыбом сияющие гривы. Обер-комендант Бибиков трусил за каретой и подвывал:
- Опустите! Опустите! Уроните же, ироды!
Всё ближе были зелёные откосы Троицкого мыса, стеной встающего над крышами Нижнего посада. Поверху на мысу виднелись бревенчатые терема Воеводского двора и белый кремль Софийского двора - каменные башни и стены. Взлетающий подъём Прямского взвоза был вызовом народу: не по силам людям втащить карету на такую высоту по такой крутизне! Но толпа только весело разъярилась. Всё новые и новые мужики пробивались к карете, чтобы тоже подставить плечо под крепкую раму колымаги.
С надсадным рычаньем толпа взбурлила и попёрла вверх по узкому ущелью взвоза, вознося на себе карету. Мужиков уже не волновало, что Гагарина и Дитмера в карете валяет с боку на бок, как по лодке в бурю. Мужики хрипели от натуги и ругались матом, рубахи трещали на спинах, надувались жилы на загорелых шеях, ноги втаптывали в суглинок склона сбитые шапки. Толпа превратилась в слитную очеловеченную силу, которая ломила тягу земную. В ожесточении упрямства тоболяки поднимали княжескую карету всё выше и выше. Со склона кругами раскрывались непостижимые дали: деревянное ломаное озеро городских крыш, цветущие заливные луга, плоская и блещущая от солнца излучина Иртыша, мреющие заречные просторы, стрела улетающего за окоём Тобола, вогнутое синее сияние небес. В их глубине, почти непроницаемой для взгляда, за ветровыми промельками ангельских крыльев мерещился и таял огромный иконный лик Вседержителя, знающего грозную цену человеческого дерзания: кто может поднять на такую высоту, тот может с неё и сбросить."