Одна война
Как и обо всем, о войне я тоже узнавала больше от людей. Никакие стрелки из контурных карт по истории не отпечатались в моей голове так, как разговоры с теми, кто остался жив, жил тогда, был ребенком... Мой наивный детский ум когда-то представлял себе войну как танцы русских женщин с немецкими солдатами. Не знаю почему. Так было. Деревянные полы, кирзовые сапоги, военная форма, звуки патефона. Пары танцуют и иногда внезапно, необъяснимо почему, пытаются накренить друг друга набок. Эту картинку перебила та, о которой мне рассказывал мой первый собеседник-ветеран Великой отечественной. Я не помню, к сожалению, его имени... помню фамилию. Я перешла в одиннадцатый класс и летом была у него. Не помню, как меня занесло, быть может, редакционное задание.
Он не хотел рассказывать, ему было тяжело. Я видела на его руках следы ранений - ямки... и то, как он рассказывал, глядя вдаль своих воспоминаний, порой, отворачивая от них голову и закрывая глаза... как открыли какой-то амбар в одном из украинских сел, а там друг на друге тела расстрелянных жителей села. Голые... Больше мы говорили про сегодня. Я не успела встретиться с ним еще раз. Он умер.
Сегодня я знаю о войне чуть больше, благодаря Диме. Он из Волгограда, а для волгоградцев это - часть повседневной реальности, как для меня, уроженки Котласа, построенного ссыльными, - репрессии.
Я хочу показать вам интервью, которое делала три года назад. Я ехала на снегоходе в отдаленную деревушку, в почти минус тридцать по льду огромного озера, к ветерану, которому на тот момент было вот-вот девяносто. Я боялась, что будет сложно разговаривать, не услышит, не скажет... но он ничего не забыл, он хотел, знаете, даже больше не рассказать, а свидетельствовать о жестокости. Не немцев к русским, не русских к немцам, а человека - к человеку, людей - к людям... и о помощи людей - людям.
Он рассказывал, показывал раздробленную ногу, следы немецких плетей на спине, будто даже привычным движением пытаясь задрать свитер (руки плохо слушались), чтобы в который раз показать свидетельство боли... он плакал и сказал в тот момент то, о чем я до сих пор думаю "хорошо было бы, если бы этого не было в моей жизни". Да, можно много говорить о мудрости принять, но всем нам сложно осознать необходимость в нашей жизни форс-мажоров, грубо вторгающихся в нее обстоятельств, назвать это милостью Божьей, найти этому оправдание.
Я до сих пор думаю, как тяжело, когда даже на излете жизни воспоминания причиняют такую боль, что их не хочется признавать частью своего пути. Это были слова, которые мне нанесли рану что ли, тем, что я поняла... есть люди, которые перенесли такое, о наличии чего в своей жизни непреодолимо сожалеют. И я понимаю, что людям того времени, пережившим трудности гражданской жизни, ужасы войны, выпало от судьбы не так много бонусов... если считать по балансу. И им сложно говорить, глядя на более благополучные поколения, что все в их жизни было хорошо. Я после тех слов почувствовала эту боль, которая осталась, наверное, у многих, боль от желания другой жизни, несогласия со своей... с тем в ней, что от тебя совсем не зависело. Ты просто родился в это время. Вдобавок кто-то... не пришел к вере, когда можно сказать "так было дано Богом".
Но у этих людей без всякой веры есть главный бонус, ограненные всеми трудностями, - они светлы. Такими не быть головам, сидящим перед мониторами и одним местом в привычном тепле. Те, кто пережили войну, не ропщут на небо, им просто по-земному больно. Я не рассказывала никому почти об этом интервью и сегодня собрала мысли...
Вот текст. Как и у всех героев интервью, я сохранила все особенности речи, построение предложений, все эти так тонко поставленные на свои места слова. Вслушайтесь в наш деревенский северный говорок. Я его очень люблю.)
Одна война
Сложно судить, что в войне самое страшное… Голод? Разруха? Боль? Потери? Мне кажется… неизвестность. Неизвестно первое, когда весь ужас закончится. И неизвестно главное - не без тебя ли будут праздновать победу. И каждый ждал и верил, по капле делами вкладывая в победу, по минуте, не зная, сколько их будет, приближаясь к ней… и каждому война показало свое лицо.
Никита Максимович Болознев (село Зехново, Архангельская область) рассказывает о том лице войны, которое увидел он…
- Я в то время в армии служил в Каунасе. Все спали, а уж тревогу сделали. На машину посадили сразу и с немцей встретились лоб в лоб. Город Мариамполь, от Каунаса шестьдесят километров. Немцы уж границу перешли.
Я недолго воевал. Шесть дней. Ранило потом на одной из переправ. Ногу перебило. Да и свои добавили, картечью осколок в спину. Меня ранило 27 июня, а 29 я уж попал в плен.
Сутки езды в поезде. Машинист-то литовец был, они же в Союзе только один год были, так они на нас как на врагов глядели, эти литовцы. Были пути свободны, можно было состав увести. Может быть, можно было бы и уйти, но куда - раненый. А немцы на станциях заходили. Это было на станции Кошидар.
Немцы захватили поезд. Кто был ранен - уйти не могли. Из семисот раненых в эшелоне в живых через три дня остались около трехсот. Кого расстреляли, кто кровью истек. Помер. Меня в поезде еще два раза ранило - в голову осколок, неглубоко, врач сразу пинцетом вытащил, а потом еще осколок в спину.
Соломы настелено, на солому раненые повалены. Где-то там огонь зажгли, огонь перекинулся на солому, я сижу, солому отпихиваю. Все, кто мог - ушли. А у меня нога перебита. Хорошо, что к нам в вагон заскочил парень, я попросил его, чтобы он меня вытащил.
Три месяца мы в госпитале полежали, потом нас перевезли к полякам. Еще шесть месяцев я пролежал там. А после выписали и в Германию увезли. Шина у меня была наложена по самую ягодицу. Потом пришли двое, взяли лестницу, на нее повалили меня да внесли, а потом в госпиталь.
А в Германии - на 200 грамм хлеба в день жили. Но кто работать не может, даром ведь не будут кормить. Деревья такие, граб называются, они из орехов этих деревьев маргарин делали. Строили бараки щитовые, мы собирали готовые. Всякой работы поработали.
Издевались немцы, еще как издевались. В больнице укол сестра стала делать, что у тебя, мол, такое, говорит, на спине, а я отвечаю, мол, это у меня немецкая культура. Все было рассечено. За что? Кто здоровый, тот убегал, а я не мог ходить, так что плеткой попадало больше мне.
Я 41 день в карцере отсидел за то, что назвал унтер-офицера фрицем. Я тогда из пистолета не умел стрелять. Он мне пистолетом стал угрожать, я вырвал, а пистолет не заряжен. Если бы там был хоть один патрон, я бы его сразу застрелил. А у меня пистолет сразу отняли полицаи. И высекли. Полицаи-то, кто из наших, хуже немцев были. Они порядок наводили в лагере. Кто провинится маленько - били, чтобы показать, что хорошо работают. Пока не убьют. Один был хороший полицай, переводчик. Он не бил. А были и такие, кто людей под вагоны сшибали. В лагере были и дети и женщины.
Еще в 42 году я не мог ходить. Ни за что не думал, что столько проживу. Отощал, был избит. Повезло, что у меня было 5 немецких марок. Ребята стирали белье, а я не мог стирать, караулил, чтобы его не украли.
Лагеря-то, как были - натянута колючая проволока, а метров через десять, тоже за проволокой, еще лагерь. А парень пришел один, я ему марки показываю, мол, возьми сигарет для моего друга. Парень тот увидел деньги - две пачки кинул. Я пришел и другу своему говорю, мол, я курево тебе нашел. А тогда полпайки хлеба отдавали за папиросу. Те, кто курил, почти все померли. Долго ли так поживешь? Я ему папиросы дал, мол, кури, а от тебя мне ничего не надо. Он мне сказал, помню, что его зовут Николай Иванович, может, мол, тебя подлечить, а то умрешь. Если бы не он, я бы умер, я сильно истощал. Он за мной ходил, лекарства мне выписал. Нас угнали с того лагеря, больше я этого человека никогда не видел. Адресов мы друг у друга не брали. Я только имя его знаю и то, что сам он был из Ленинграда.
Никита Максимович и Вера Николаевна Болозневы. 65 лет вместе - это ли не Победа!
Мы в плену ничего не знали, кто и где наступает, отступает. Только в последние годы солдаты стали рассказывать.
Меня освободили в 45 году американцы, на реке Рейн в Западной Германии. У них я пробыл еще месяца полтора, а потом нас увезли на территорию, где на Эльбе был встреча с американцами. Там дней десять мы побыли, потом нас увезли в Берлин. Когда в Берлин попали к своим, только тогда стали со своими родными общаться письмами, а так, у нас ведь международный красный крест не работал.
9 мая я был при американцах, на реке Рейн. Каждый по своей вере праздновал - кто как сумел. Мы-то хорошо праздновали, сходили на завод, где делали конфеты, спирт у них взяли, нашли телегу-одноколку, привезли все это добро. 60 человек праздновали вместе.
Я еще полгода потом служил в армии, а потом комиссовали, тех, кто не годен к строевой - отправили домой. Меня из-за ноги отправили пораньше. Я в декабре домой прибыл.
Потом приехал, стал работать.
До сих пор мне снится этот лагерь. Воспоминания не стираются. Не дай Бог. Я еще в 42-году не мог ходить, а вот уж сколько времени прошло. Хорошо, а куда денешься. Живой могилы нет.
С женой своей, Верой Николаевной, мы гуляли три вечера, а на четвертый женились. И вот уже 65 годов спорим друг с другом. Она все-таки на пять годов меня помоложе. А пять годов под старость - большое дело. Сейчас девяностый год. Я самый богатый дедушка - 8 детей, 14 внуков и 15 правнуков. И все сюда летом приезжают.
Елена Попова, апрель 2010 года
Мы победили!
Всех с наступающим Днем Победы!
Он не хотел рассказывать, ему было тяжело. Я видела на его руках следы ранений - ямки... и то, как он рассказывал, глядя вдаль своих воспоминаний, порой, отворачивая от них голову и закрывая глаза... как открыли какой-то амбар в одном из украинских сел, а там друг на друге тела расстрелянных жителей села. Голые... Больше мы говорили про сегодня. Я не успела встретиться с ним еще раз. Он умер.
Сегодня я знаю о войне чуть больше, благодаря Диме. Он из Волгограда, а для волгоградцев это - часть повседневной реальности, как для меня, уроженки Котласа, построенного ссыльными, - репрессии.
Я хочу показать вам интервью, которое делала три года назад. Я ехала на снегоходе в отдаленную деревушку, в почти минус тридцать по льду огромного озера, к ветерану, которому на тот момент было вот-вот девяносто. Я боялась, что будет сложно разговаривать, не услышит, не скажет... но он ничего не забыл, он хотел, знаете, даже больше не рассказать, а свидетельствовать о жестокости. Не немцев к русским, не русских к немцам, а человека - к человеку, людей - к людям... и о помощи людей - людям.
Он рассказывал, показывал раздробленную ногу, следы немецких плетей на спине, будто даже привычным движением пытаясь задрать свитер (руки плохо слушались), чтобы в который раз показать свидетельство боли... он плакал и сказал в тот момент то, о чем я до сих пор думаю "хорошо было бы, если бы этого не было в моей жизни". Да, можно много говорить о мудрости принять, но всем нам сложно осознать необходимость в нашей жизни форс-мажоров, грубо вторгающихся в нее обстоятельств, назвать это милостью Божьей, найти этому оправдание.
Я до сих пор думаю, как тяжело, когда даже на излете жизни воспоминания причиняют такую боль, что их не хочется признавать частью своего пути. Это были слова, которые мне нанесли рану что ли, тем, что я поняла... есть люди, которые перенесли такое, о наличии чего в своей жизни непреодолимо сожалеют. И я понимаю, что людям того времени, пережившим трудности гражданской жизни, ужасы войны, выпало от судьбы не так много бонусов... если считать по балансу. И им сложно говорить, глядя на более благополучные поколения, что все в их жизни было хорошо. Я после тех слов почувствовала эту боль, которая осталась, наверное, у многих, боль от желания другой жизни, несогласия со своей... с тем в ней, что от тебя совсем не зависело. Ты просто родился в это время. Вдобавок кто-то... не пришел к вере, когда можно сказать "так было дано Богом".
Но у этих людей без всякой веры есть главный бонус, ограненные всеми трудностями, - они светлы. Такими не быть головам, сидящим перед мониторами и одним местом в привычном тепле. Те, кто пережили войну, не ропщут на небо, им просто по-земному больно. Я не рассказывала никому почти об этом интервью и сегодня собрала мысли...
Вот текст. Как и у всех героев интервью, я сохранила все особенности речи, построение предложений, все эти так тонко поставленные на свои места слова. Вслушайтесь в наш деревенский северный говорок. Я его очень люблю.)
Одна война
Сложно судить, что в войне самое страшное… Голод? Разруха? Боль? Потери? Мне кажется… неизвестность. Неизвестно первое, когда весь ужас закончится. И неизвестно главное - не без тебя ли будут праздновать победу. И каждый ждал и верил, по капле делами вкладывая в победу, по минуте, не зная, сколько их будет, приближаясь к ней… и каждому война показало свое лицо.
Никита Максимович Болознев (село Зехново, Архангельская область) рассказывает о том лице войны, которое увидел он…
- Я в то время в армии служил в Каунасе. Все спали, а уж тревогу сделали. На машину посадили сразу и с немцей встретились лоб в лоб. Город Мариамполь, от Каунаса шестьдесят километров. Немцы уж границу перешли.
Я недолго воевал. Шесть дней. Ранило потом на одной из переправ. Ногу перебило. Да и свои добавили, картечью осколок в спину. Меня ранило 27 июня, а 29 я уж попал в плен.
Сутки езды в поезде. Машинист-то литовец был, они же в Союзе только один год были, так они на нас как на врагов глядели, эти литовцы. Были пути свободны, можно было состав увести. Может быть, можно было бы и уйти, но куда - раненый. А немцы на станциях заходили. Это было на станции Кошидар.
Немцы захватили поезд. Кто был ранен - уйти не могли. Из семисот раненых в эшелоне в живых через три дня остались около трехсот. Кого расстреляли, кто кровью истек. Помер. Меня в поезде еще два раза ранило - в голову осколок, неглубоко, врач сразу пинцетом вытащил, а потом еще осколок в спину.
Соломы настелено, на солому раненые повалены. Где-то там огонь зажгли, огонь перекинулся на солому, я сижу, солому отпихиваю. Все, кто мог - ушли. А у меня нога перебита. Хорошо, что к нам в вагон заскочил парень, я попросил его, чтобы он меня вытащил.
Три месяца мы в госпитале полежали, потом нас перевезли к полякам. Еще шесть месяцев я пролежал там. А после выписали и в Германию увезли. Шина у меня была наложена по самую ягодицу. Потом пришли двое, взяли лестницу, на нее повалили меня да внесли, а потом в госпиталь.
А в Германии - на 200 грамм хлеба в день жили. Но кто работать не может, даром ведь не будут кормить. Деревья такие, граб называются, они из орехов этих деревьев маргарин делали. Строили бараки щитовые, мы собирали готовые. Всякой работы поработали.
Издевались немцы, еще как издевались. В больнице укол сестра стала делать, что у тебя, мол, такое, говорит, на спине, а я отвечаю, мол, это у меня немецкая культура. Все было рассечено. За что? Кто здоровый, тот убегал, а я не мог ходить, так что плеткой попадало больше мне.
Я 41 день в карцере отсидел за то, что назвал унтер-офицера фрицем. Я тогда из пистолета не умел стрелять. Он мне пистолетом стал угрожать, я вырвал, а пистолет не заряжен. Если бы там был хоть один патрон, я бы его сразу застрелил. А у меня пистолет сразу отняли полицаи. И высекли. Полицаи-то, кто из наших, хуже немцев были. Они порядок наводили в лагере. Кто провинится маленько - били, чтобы показать, что хорошо работают. Пока не убьют. Один был хороший полицай, переводчик. Он не бил. А были и такие, кто людей под вагоны сшибали. В лагере были и дети и женщины.
Еще в 42 году я не мог ходить. Ни за что не думал, что столько проживу. Отощал, был избит. Повезло, что у меня было 5 немецких марок. Ребята стирали белье, а я не мог стирать, караулил, чтобы его не украли.
Лагеря-то, как были - натянута колючая проволока, а метров через десять, тоже за проволокой, еще лагерь. А парень пришел один, я ему марки показываю, мол, возьми сигарет для моего друга. Парень тот увидел деньги - две пачки кинул. Я пришел и другу своему говорю, мол, я курево тебе нашел. А тогда полпайки хлеба отдавали за папиросу. Те, кто курил, почти все померли. Долго ли так поживешь? Я ему папиросы дал, мол, кури, а от тебя мне ничего не надо. Он мне сказал, помню, что его зовут Николай Иванович, может, мол, тебя подлечить, а то умрешь. Если бы не он, я бы умер, я сильно истощал. Он за мной ходил, лекарства мне выписал. Нас угнали с того лагеря, больше я этого человека никогда не видел. Адресов мы друг у друга не брали. Я только имя его знаю и то, что сам он был из Ленинграда.
Никита Максимович и Вера Николаевна Болозневы. 65 лет вместе - это ли не Победа!
Мы в плену ничего не знали, кто и где наступает, отступает. Только в последние годы солдаты стали рассказывать.
Меня освободили в 45 году американцы, на реке Рейн в Западной Германии. У них я пробыл еще месяца полтора, а потом нас увезли на территорию, где на Эльбе был встреча с американцами. Там дней десять мы побыли, потом нас увезли в Берлин. Когда в Берлин попали к своим, только тогда стали со своими родными общаться письмами, а так, у нас ведь международный красный крест не работал.
9 мая я был при американцах, на реке Рейн. Каждый по своей вере праздновал - кто как сумел. Мы-то хорошо праздновали, сходили на завод, где делали конфеты, спирт у них взяли, нашли телегу-одноколку, привезли все это добро. 60 человек праздновали вместе.
Я еще полгода потом служил в армии, а потом комиссовали, тех, кто не годен к строевой - отправили домой. Меня из-за ноги отправили пораньше. Я в декабре домой прибыл.
Потом приехал, стал работать.
До сих пор мне снится этот лагерь. Воспоминания не стираются. Не дай Бог. Я еще в 42-году не мог ходить, а вот уж сколько времени прошло. Хорошо, а куда денешься. Живой могилы нет.
С женой своей, Верой Николаевной, мы гуляли три вечера, а на четвертый женились. И вот уже 65 годов спорим друг с другом. Она все-таки на пять годов меня помоложе. А пять годов под старость - большое дело. Сейчас девяностый год. Я самый богатый дедушка - 8 детей, 14 внуков и 15 правнуков. И все сюда летом приезжают.
Елена Попова, апрель 2010 года
Мы победили!
Всех с наступающим Днем Победы!