Ecce homo. Опыт самоидентификации
Этот город существует уже так долго, что писать о нем как-то неловко - все слова уже давно сказаны, и неоднократно. Что ни скажи, окажется повторением, тусклым отражением, слабеющим эхом. Да что там слова, любое действие, любой факт, наблюдаемый здесь и сейчас, неизбежно окажется повторением события, уже не раз случавшегося на этой земле. И если даже не дословным повторением, то - отражением случившегося некогда поблизости. Потому как вопреки географии расположившийся на краю сразу нескольких ойкумен (египетской, вавилонской, финикийской, европейско-средиземноморской) Иерусалим оказался местом скрещения их судеб, параболическим зеркалом, концентрирующим световые импульсы от этих разных источников и закручивающий их в воронку истории; воронку, горлышко которой уходит туда, куда не дано заглянуть ни одному смертному. Не случайно действие лучшего романа о времени и сути истории разворачивается именно здесь, на земле ханаанской:
«Прошлое - это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным?... Чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы…» Томас Манн «Иосиф и его братья».
Иерусалим - не самый древний город, но ставший архетипом любого города (в этом ему подобен разве что Рим). Город, в котором отразились все другие города. Место, откуда хорошо видны любые времена и любые события, повторяющиеся и отражающиеся друг в друге истории: умирающий и воскресающий Озирис (он же - сгорающий и восстающий из пепла Феникс, растерзанный и воскресший Адонаи или Адонис, распятый и восставший из мертвых Иисус); всемирный потоп (сколько всего их было, этих потопов); Каин, убивающий брата Авеля, Иаков, крадущий первородство у брата Исава. И истоки человечества, если они вообще различимы, тоже виднее отсюда, наверное.
Может, именно за этим я прилетел в Иерусалим на три осенних дня? Что, собственно, я хотел найти? Не самый красивый город - архитектурное великолепие стоит поискать в других местах. Ну, разве что с Масличной горы можно полюбоваться панорамой старого города, да и взгляд в противоположном направлении - от стен города на Гефсиманию - радует. Куббат ас-Сахра (Мечеть Скалы) венчает Храмовую гору, откуда Мухаммед был вознесен на небо, приковывает внимание золотом огромного купола. Зрелище величественное и помпезное. Башня Давида, сооружение не столь красивое, но вызывающее чувство удовлетворения своей основательностью. Пожалуй, все красоты можно перечесть по пальцам одной руки.
Святыни трех великих религий меня, агностика (если уж не совсем атеиста), впечатляют мало. Стоя на виа Долороза, я никак не могу поверить, что у меня под ногами - «те самые камни, по которым две тысячи лет назад!» Не могу хотя бы потому, что «те самые камни» (если даже это были камни, а не утоптанная земля: Иерусалим не был римским городом с его неизменными мостовыми, вряд ли кто замостил окраинную улочку) за две тысячи лет погребены под четырехметровым культурным слоем. Об этом свидетельствуют и раскопки тут же - возле дома Анны. А если б даже и «те самые»? Какое отношение может иметь стертый камень к произошедшей две тысячи лет назад трагедии? Трагедии непонимания и непонятости. Куда меньшее, чем непонимание, наблюдаемое здесь и сейчас и ведущее к бесконечной распре иудеев, христиан, мусульман. Меня не слишком волнует вопрос о подлинности «тех самых камней», даже о достоверности «тех самых событий». Гораздо более важным кажется понять, почему люди столь разные и почему не могут - со времен Авеля и Каина - понять друг друга. В конце концов, это и вопрос о том, что есть человек. Наполнение содержанием отчеканенной здесь же формы: «Ecce homo». В итоге это и вопрос самоидентификации: кто я? И почему бы не попытаться ответить на него именно здесь, в Иерусалиме. Самое подходящее место для русского еврея, космополита и безбожника.
Надо сказать, что о своем половинчато-еврейском происхождении я до сих пор вспоминал только вынуждено: когда о национальности мне напоминали либо антисемиты, либо сдвинутые на еврействе и иудаике соплеменники. А в остальное время вопрос о национальной принадлежности ставил меня в тупик, заставляя припомнить дедушку - полуузбека-полукитайца. Может, в Израиле «торкнет»? И вот я здесь. Оглядываюсь вокруг, мысленно стараясь отделить туристов от местных, затем поделить местных на евреев, арабов, армян, а затем прибавить к местным евреям - евреев приезжих. Арифметика превращается в алгебру, теория дает фундаментальный сбой, так как очерченное таким методом подмножество, которое следовало бы именовать словом «евреи», оказывается менее однородным, чем изначальная тотальная совокупность. С кем себя отождествить бы?
Вот неподалеку от Стены Плача большая группа темнокожих граждан в белых балахонах, чалмах и фесках - поют, притопывая, что-то говорят радостно в микрофон: это эфиопские евреи, приехавшие на прародину.
Неподалеку - большое интеллигентное семейство (мужчины в черных костюмах, женщины - в нарядных европейских платьях). Такие лица были бы весьма уместны в Тбилиси, в аристократическом Ваке. Все правильно: грузинские евреи, о чем свидетельствуют черные с серебряной оторочкой кипы; родственники сопровождают молодоженов в свадебном путешествии.
В канун шабата у Западной стены Храма тут и там группы сефардов исполняют бар-мицву - обряд совершеннолетия достигших 13 лет мальчиков. Смуглые мальчуганы с изумительными темно-карими глазами, в наброшенных на плечи талитах и тфилинах на лбах с радостным осознанием важности момента несут свитки торы.
Солдаты ЦАХАЛа - парни и девчонки, с оружием и без, тоже тусуются на площади. Кто-то молится, кто-то фотографируется. Если честно, то если б не кипа, никогда б мне не отличить сефарда (будь то сабр или олим) от араба.
Ну и, конечно, ближайшие мне «родственники» - ашкенази. Внимание обращаю, конечно же, в первую очередь на хасидов. Черные лапсердаки, черные шляпы (а по случаю шабата - круглые меховые шапки, это в 30-градусную жару!), непременные пейсы и бороды… Уж не знаю почему, но у большинства какой-то карикатурный вид - точь-в-точь как у «агента сионизма» на рисунках Кукрыниксов, сладкий сон антисемитов. Может, это я такой злой? Но впечатление усугубляется, стоит зайти в галерею слева от Стены - тут молятся ортодоксы. Масса черно-белых бородатых мужчин стоит с книгами в руках, бормочет молитвы, быстро и резко покачивая корпусом вперед-назад. Будто невидимый кукловод-дилетант резко дергает за ниточки…
Я равнодушно-скептично отношусь к религии, к любой религии. Обряды индуизма и буддизма вызывают любопытство туриста или интерес исследователя, намаз в Иране или Иордании воспринимается как обыденная составная часть окружающего пейзажа, без удивления или раздражения. Суетливая толчея паломников-христиан в Храме Гроба Господня вызывает легкое недоумение: стоит ли класть поклоны и лобызать камень, на котором - по неподтвержденным преданиям, стоял крест? Бог, если он есть, не здесь, не в этом камне, независимо от подлинности реликвии.
А вот нервная, дерганая молитва евреев почему-то вызвала отторжение, хотя чем она хуже или лучше молитв всех иных? Может, тут дело в том, что мандала и лингам Шивы, «ом манне педме хум» и даже намаз воспринимаю как этнографическую экзотику, компонент чужой цивилизации, не имеющей ко мне прямого отношения (вернее, это я к тем культурам отношения не имею). А тут - евреи, вроде бы соплеменники, вроде - такие же, как и я. Так зачем им этот морок? Зачем сей странный обряд? Я чего-то не понимаю? Или они не понимают? То ли они «неправильные», то ли я «неправильный». Но между нами - стена. Стена непонимания, а не Стена Плача.
Разочаровано ухожу от храмовой горы в лабиринт улочек. Вроде бы небольшой совсем город, а по паутине этих улиц и переулков можно бродить бесконечно. Еврейский квартал, христианский, арабский… Обнаруживаю себя в армянском квартале. И захожу в магазинчик, наполненный чудной керамикой. В углу - хозяин и автор великолепных миниатюр Вик Лепеджян (VicLepejian). Интеллигентный и утонченный, добро-ироничный. И больше похожий не на армянина, а на еврея - но не израильского, а московского, на моих добрых друзей и знакомых. Родился он здесь, учился искусству в Армении, персональные выставки - в десятке городов Европы и США. Смотрю, как он бережно, почти нежно, ведет тонкой кистью по керамическому блюду, и чувствую себя в его тесной лавочке по-домашнему уютно, вполне по-свойски.
То же самое чувство «своего» возникает и в фотолавке. Ее владелец - сын замечательного фотографа Элии Кахведжяна (EliaKahvedjian, 1910-1999), сам фотограф (кстати, и сын его - фотокор в каком-то здешнем издании). Ребенком Элию спасли от турецкой резни, вывезли в Иерусалим, тут он увлекся фотографией, хотя профессионалом не был. Но как внимательно вглядывался его объектив в жизнь Палестины 30-х годов! Смотришь на черно-белые отпечатки и сперва думаешь: вот оно - остановленное мгновение! Потом понимаешь, что запечатлено не мгновение - вечность. Вот идет вглубь кадра человек, поднимаясь по улице-лестнице. Кто он - торговец, закрывший лавку и возвращающийся домой? Или это Матфей идет на встречу с Учителем, на Тайную Вечерю? Или Иуда возвращается от первосвященника с платой за предательство? Не разобрать…
Молодой человек, пасущий овец у ручья - уж не Иаков ли это, отрабатывающий у Лавана семь лет за взятую в жены Рахиль?
Старик, опирающийся на посох - кто он? Авраам, ведущий разговор с Богом, с Вечностью?
Здесь, на этой земле возможно все.
… Покинув Старый город, отправляюсь на такси в пригород, в Яд-ва-Шем, мемориал Холокоста. Здесь собраны свидетельства величайшей катастрофы, унесшей жизни шести миллионов евреев. У входа - музей, самый страшный экспонат которого, на мой взгляд, небольшая диаграмма с цифрами: сколько жило евреев до и сколько осталось после.
За музеем - на многих гектарах, памятники: воинам, павшим на полях сражений;
депортации;
Варшавскому гетто и восстанию в гетто;
узникам концлагерей…
Всех не перечислить. Зал памяти, где в сумраке - вечный огонь в окружении плит с названиями лагерей смерти и непрерывно звучащий кадиш, поминальная молитва…
(с) интернет
Детский мемориал: при входе детские фотографии, затем вступаешь в темноту, среди которой - свет крошечных свечей, отраженный сотнями зеркал, вселенная огоньков, детских душ. Голос из динамика читает бесконечный список имен - полутора миллионов еврейских детей, уничтоженных нацистами.
(с) интернет
У выхода - памятник Янушу Корчаку, на крошечных белых камушках у чугунной скульптуры - имена детей, с которыми вместе Корчак пошел в газовую камеру…
Жара… +30… Но руки ледяные и нечем дышать - никак не проглотить застрявший в горле комок боли и крика…
Может, память о Холокосте роднит меня с шестью миллионами убитых за то, что они евреи?
Вдоль аллей Яд-ва-Шема высажены деревья, возле стволов - таблички с именами. Это аллея праведников, не-евреев, спасавших евреев от нацистов. Часто - ценой собственной жизни. Каждому посвящено дерево. Некоторые деревья - целым народам, например, датчанам.
Есть и парк праведников, где тысячи имен выбиты в мраморе.
От взгляда на эти длинные списки, на эти деревья становится светло. Яд-ва-Шем вообще не мрачен. Это очень светлое место.
Многие посетители не сдерживают слез. Не только евреи… Прикосновение к трагедии Холокоста, ее со-переживание не делает никого евреем. Оно делает нас людьми. Как и любое со-чувствие, переживание любой трагедии. Человек стал человеком не тогда, когда Иегова слепил из глины тело и вдохнул в него жизнь. И даже не когда Адам и Ева были изгнаны из рая. Человек смог стать человеком, лишь когда Каин убил Авеля и был за то проклят. Когда Иаков боролся с богом и был побежден. Людьми нас делают не подвиги и победы, а поражения, боль и сочувствие. Не сила, но слабость. От Авеля до наших дней.
