(no subject)
Рассеянность моя бесконечна. Один от нее прок, что удерживает от объятий духовности. В церкви добрая женщина, которую я туда сопровождала, оглядевшись, сказала:
- Везде, во всех конфессиях, можно сидеть. И только у нас нельзя.
Следуя дурацкой привычке немедленно вступаться за обругиваемых, заспорила:
- В Казанском соборе уже есть стулья. И наверное, в других тоже постепенно появятся.
Но женщина взглянула на меня неодобрительно.
- Зачем это? Не нужно. Когда мы идем в храм, то приносим жертву. Какая же это жертва, если комфортно сидеть?
Она отошла поставить свечку, а когда вернулась, я уже безмятежно сидела на своем раскладном стульчике и с умилением разглядывала Пантелеймона Целителя.
Без всякого намерения ее уязвить, честное слово. Просто как только она отошла, разговор вывалился у меня из головы как совершенно неконструктивный.
- Везде, во всех конфессиях, можно сидеть. И только у нас нельзя.
Следуя дурацкой привычке немедленно вступаться за обругиваемых, заспорила:
- В Казанском соборе уже есть стулья. И наверное, в других тоже постепенно появятся.
Но женщина взглянула на меня неодобрительно.
- Зачем это? Не нужно. Когда мы идем в храм, то приносим жертву. Какая же это жертва, если комфортно сидеть?
Она отошла поставить свечку, а когда вернулась, я уже безмятежно сидела на своем раскладном стульчике и с умилением разглядывала Пантелеймона Целителя.
Без всякого намерения ее уязвить, честное слово. Просто как только она отошла, разговор вывалился у меня из головы как совершенно неконструктивный.