(no subject)
Когда-то давно я работала на заводе. Без особой, впрочем, пользы для народного хозяйства. На этом заводе делали книги, и больше ничего. Закрома родины моими усилиями не пополнялись, хотя звучало солидно - полиграфкомбинат, да и трудящиеся воспринимали продукцию как нормальную - посильно тырили все, что представляло хоть какую-то ценность. Особенным успехом среди строителей светлого коммунистического будущего пользовалась зарубежная фантастика.
Первое время я одевала книги в переплетном цехе, и только через полгода перешла в осмысленный наборный. Не без труда - не хотели брать за общую несерьезность. Тетки в отделе кадров сидели проницательные.
На новом месте меня вручили виртуозу набора Любке для обучения. Наставница, могучая бабища, крепко зашибала и звукописно материлась. Может потому и была высококлассным профи, хотя иной раз усомнишься, что тут первично. Любка в два прихлопа, почти небрежно, обучила меня печати вслепую - навык врезался в память пальцев намертво. Триста шестьдесят знаков в минуту в среднем темпе, и жарь по клавишам, наверчивая неслышного Шуберта, восемь часов в день посменно, с половины седьмого утра до трех и с трех до половины двенадцатого ночи.
Наборщицы по умолчанию считались полиграфической аристократией. Иногда нас, белоручек, вместе с суровыми офсетчиками и переплетчиками посылали на помощь селянам. Смычка города и деревни происходила на заготовке сена. Деревенских изработавшихся старух легкомысленные щебечущие наборщицы дико раздражали. «Сталина на вас, блядей, нет», - угрюмо бормотали они. И в совершенное неистовство их приводила наша бесстыжесть - завидев луг с кучками сена, которое полагалось ворошить, девицы стремительно разоблачались, чтобы поймать квелое северное солнце. Загар мы оттуда привозили сногсшибательный, куда там Ривьере. Старухи же мстительно грозили нам абортами, хотя было непонятно, откуда они вдруг возьмутся - совхозные селадоны, гарцевавшие вокруг на тракторах, интерес у нахальных горожанок вызывали исключительно этнографический.
Весенний визит на овощебазу оказался значительно менее приятным: темно, холодно и никакого загара, разве что под ногтями. Гадостно несло протухшими чиполлинами. Но бежать от трудповинности было некуда и не на чем. Там не было даже самоката, не то что трактора. Рассевшись на ящиках небольшими компаниями, мы мрачно ковырялись в луковом горе. В какой-то момент девки, проклиная все овощи страны советов, побрели на улицу курить, сопровождаемые начальственным брюзжанием приставленной к нам бригадирши. Я же, как некурящая, осталась на пару с незнакомой девчонкой из макетного цеха.
У девчонки было очень бледное, словно она никогда не вылезала наружу из этого подвала, широкое лицо, светло-зеленые прозрачные глаза и крупные ладони. Кажется, ее звали Оля. Она немного порассказывала про свой родной город - Северодвинск. Впервые я услышала, что есть закрытые города. Это казалось небывалым, сказочным - закрытый, запретный город на Белом море. Довольно быстро выяснили, что обе повернуты на книгах. Я тогда была равнодушна к поэзии, о чем бесхитростно и заявила. Оля внимательно присмотрелась ко мне своими странными глазами, немного помолчала и вдруг произнесла:
- Скудный луч холодной мерою… сеет свет в сыром лесу… Я печаль, как птицу серую, в сердце медленно несу…
Снаружи у входа над чем-то хохотали беглянки из подвала. Пахло гнилью и сыростью.
- Что мне делать с птицей раненой? - медленно продолжила Оля.
Так я впервые узнала про Мандельштама. В школе нам о нем, естественно, не рассказывали. Оля читала его стихи минут пятнадцать, пока не вернулись развеселившиеся девицы. И «Век мой, зверь мой», и «За гремучую доблесть грядущих веков», и «Сусальным золотом горят». Я сидела оглушенная.
Потом она принесла мне сборник - кажется, это был самиздат. И я переписала все, буква за буквой. Целиком общую тетрадь. Она и сейчас у меня стоит, эта тетрадь двадцатипятилетней давности, - между Бернсом и Полонским. Я очень долго помнила все оттуда наизусть, сейчас только понемногу начинает затушевываться. Но нет-нет да и всплывает в памяти холодный подвал, луковая гора, хохот за дверями и бледная девчонка, вполголоса читающая: «Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой».
Первое время я одевала книги в переплетном цехе, и только через полгода перешла в осмысленный наборный. Не без труда - не хотели брать за общую несерьезность. Тетки в отделе кадров сидели проницательные.
На новом месте меня вручили виртуозу набора Любке для обучения. Наставница, могучая бабища, крепко зашибала и звукописно материлась. Может потому и была высококлассным профи, хотя иной раз усомнишься, что тут первично. Любка в два прихлопа, почти небрежно, обучила меня печати вслепую - навык врезался в память пальцев намертво. Триста шестьдесят знаков в минуту в среднем темпе, и жарь по клавишам, наверчивая неслышного Шуберта, восемь часов в день посменно, с половины седьмого утра до трех и с трех до половины двенадцатого ночи.
Наборщицы по умолчанию считались полиграфической аристократией. Иногда нас, белоручек, вместе с суровыми офсетчиками и переплетчиками посылали на помощь селянам. Смычка города и деревни происходила на заготовке сена. Деревенских изработавшихся старух легкомысленные щебечущие наборщицы дико раздражали. «Сталина на вас, блядей, нет», - угрюмо бормотали они. И в совершенное неистовство их приводила наша бесстыжесть - завидев луг с кучками сена, которое полагалось ворошить, девицы стремительно разоблачались, чтобы поймать квелое северное солнце. Загар мы оттуда привозили сногсшибательный, куда там Ривьере. Старухи же мстительно грозили нам абортами, хотя было непонятно, откуда они вдруг возьмутся - совхозные селадоны, гарцевавшие вокруг на тракторах, интерес у нахальных горожанок вызывали исключительно этнографический.
Весенний визит на овощебазу оказался значительно менее приятным: темно, холодно и никакого загара, разве что под ногтями. Гадостно несло протухшими чиполлинами. Но бежать от трудповинности было некуда и не на чем. Там не было даже самоката, не то что трактора. Рассевшись на ящиках небольшими компаниями, мы мрачно ковырялись в луковом горе. В какой-то момент девки, проклиная все овощи страны советов, побрели на улицу курить, сопровождаемые начальственным брюзжанием приставленной к нам бригадирши. Я же, как некурящая, осталась на пару с незнакомой девчонкой из макетного цеха.
У девчонки было очень бледное, словно она никогда не вылезала наружу из этого подвала, широкое лицо, светло-зеленые прозрачные глаза и крупные ладони. Кажется, ее звали Оля. Она немного порассказывала про свой родной город - Северодвинск. Впервые я услышала, что есть закрытые города. Это казалось небывалым, сказочным - закрытый, запретный город на Белом море. Довольно быстро выяснили, что обе повернуты на книгах. Я тогда была равнодушна к поэзии, о чем бесхитростно и заявила. Оля внимательно присмотрелась ко мне своими странными глазами, немного помолчала и вдруг произнесла:
- Скудный луч холодной мерою… сеет свет в сыром лесу… Я печаль, как птицу серую, в сердце медленно несу…
Снаружи у входа над чем-то хохотали беглянки из подвала. Пахло гнилью и сыростью.
- Что мне делать с птицей раненой? - медленно продолжила Оля.
Так я впервые узнала про Мандельштама. В школе нам о нем, естественно, не рассказывали. Оля читала его стихи минут пятнадцать, пока не вернулись развеселившиеся девицы. И «Век мой, зверь мой», и «За гремучую доблесть грядущих веков», и «Сусальным золотом горят». Я сидела оглушенная.
Потом она принесла мне сборник - кажется, это был самиздат. И я переписала все, буква за буквой. Целиком общую тетрадь. Она и сейчас у меня стоит, эта тетрадь двадцатипятилетней давности, - между Бернсом и Полонским. Я очень долго помнила все оттуда наизусть, сейчас только понемногу начинает затушевываться. Но нет-нет да и всплывает в памяти холодный подвал, луковая гора, хохот за дверями и бледная девчонка, вполголоса читающая: «Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой».