(no subject)
Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, бездонным. Ветер бил странно, будто косой дождь, тянул капризными пальцами крепкие нити из облаков, привязывал их концы к конькам черепичных крыш. Казалось - вознамерившись ткать ковёр, он налаживал над городом раму станка. Августовский полдень совсем по-осеннему шелестел обожжённой листвяной шелухой: повинуясь капризам ветра, она то устилала каменные тротуары пыльными лоскутами, то со вздохом распадалась. Оглушительно стрекотали южные цикады. Звала горлица - протяжно, неустанно. Под потолками палаццо Тринчи парила юная Мария - в тонком цветастом платье, в пушистом веночке медовых волос, улыбалась, светясь. В зале императоров сошли со стен великаны, стерегли вход, прикладывали пальцы к губам: «Шшшш, ничего не говорите, пусть она побудет в неведении, пусть помечтает». Никто не проговорился.
Она же улыбалась и парила.
В Санта-Мария-Маджоре от неведения её не уберегли. На «Благовещении» она была совсем другой: напуганная и кроткая, всё ещё не смирившаяся с выпавшей на её долю участью, но, кажется, принявшая её. Угасло медовое сияние волос, ушла улыбка, пропала нежная округлость щек. Она не смела поднять глаза ни на ангела, преклонившего перед ней колени, ни на Бога, глядящего на неё с небес. Единственный великан на стене - Пинтуриккьо, изобразивший себя на фреске. Но он заперт в раму собственного портрета, ему её не защитить.
Небо над Спелло ясное, словно промытое стекло, и перегретое - лбом не прислониться. На террасе крохотной остерии пожилая немецкая пара с наслаждением ест пиццу. В ногах, лениво метя чёрным хвостом, лежит всклокоченный огромный зенненхаунд. Хозяева выковыряли мясо из пиццы, и, переложив на тарелку, сунули ему под нос. Пёс жуёт с неохотой, искоса разглядывает прохожих. По ночам ему снятся прохладные Альпы.
«Это Берд, только во стократ красивее, счастливее и без войны», - написала я маме из Перуджи. Он оказался самым каменным городом из всех виденных мной. И даже небо было плоским и шершавым, словно мельничный жёрнов, надвинутый на высокие шпили церквей. Меж домов шнырял разгорячённый ветер, бесцеремонно втискивался в узкие коридоры улочек, скрипел деревянными ставнями и вывесками, закручивался в вертуны на порогах колоколен. Отовсюду, разинув грозные клювы, смотрели бронзовые и каменные грифоны - символы города.
В Колледжио дель Камбио Младенец лежал между ней и святым Иосифом, преклонили колени пастухи, под аркой пели гимн ангелы. Она ошеломлена и растеряна, она впервые осознала себя матерью, отныне и навечно преданной и любящей. Но даже в миг наичистейшего её счастья Перуджино не забывает о грядущих испытаниях и вплетает ей в волосы чёрную ленту. Метка страданий. Метка смерти. Она о ней знает, но не перестаёт надеяться.
«Пьету Ронданинис» Микеланджело задумал совсем другой, но спустя девять лет вернулся к ней, чтобы переделать. Он убрал вторую фигуру, поддерживающую тело снятого с креста Христа, оставив только Марию. Он изменил положение рук Спасителя, теперь они были не раскинуты, а прижаты к матери. Он изменил наклон их голов. Меняя скульптурную композицию, он использовал тело матери - для сына, и тело сына - для матери. Христос на «Пьете Ронданини» едва касается ногами земли, но нет ощущения, что Мария его поддерживает. Скорее наоборот, она облокачивается на плечо сына, а он старается не дать ей упасть. Он, уже мертвый и ещё не воскресший, прощается с ней навсегда. Она молчит: её горе выше слёз и скорби, её горе больше веры. Она не смирилась, она его не отдала. Она остаётся с ним навсегда.
Миланский ветер пахнет скорыми дождями. На макушках платанов проступает первая, пока редкая, седина, солнце не печёт, а ласково греет. До ужина ещё далеко. Из кофеен несёт крепким кофе, сладкой выпечкой и счастливым смехом.
Она же улыбалась и парила.
В Санта-Мария-Маджоре от неведения её не уберегли. На «Благовещении» она была совсем другой: напуганная и кроткая, всё ещё не смирившаяся с выпавшей на её долю участью, но, кажется, принявшая её. Угасло медовое сияние волос, ушла улыбка, пропала нежная округлость щек. Она не смела поднять глаза ни на ангела, преклонившего перед ней колени, ни на Бога, глядящего на неё с небес. Единственный великан на стене - Пинтуриккьо, изобразивший себя на фреске. Но он заперт в раму собственного портрета, ему её не защитить.
Небо над Спелло ясное, словно промытое стекло, и перегретое - лбом не прислониться. На террасе крохотной остерии пожилая немецкая пара с наслаждением ест пиццу. В ногах, лениво метя чёрным хвостом, лежит всклокоченный огромный зенненхаунд. Хозяева выковыряли мясо из пиццы, и, переложив на тарелку, сунули ему под нос. Пёс жуёт с неохотой, искоса разглядывает прохожих. По ночам ему снятся прохладные Альпы.
«Это Берд, только во стократ красивее, счастливее и без войны», - написала я маме из Перуджи. Он оказался самым каменным городом из всех виденных мной. И даже небо было плоским и шершавым, словно мельничный жёрнов, надвинутый на высокие шпили церквей. Меж домов шнырял разгорячённый ветер, бесцеремонно втискивался в узкие коридоры улочек, скрипел деревянными ставнями и вывесками, закручивался в вертуны на порогах колоколен. Отовсюду, разинув грозные клювы, смотрели бронзовые и каменные грифоны - символы города.
В Колледжио дель Камбио Младенец лежал между ней и святым Иосифом, преклонили колени пастухи, под аркой пели гимн ангелы. Она ошеломлена и растеряна, она впервые осознала себя матерью, отныне и навечно преданной и любящей. Но даже в миг наичистейшего её счастья Перуджино не забывает о грядущих испытаниях и вплетает ей в волосы чёрную ленту. Метка страданий. Метка смерти. Она о ней знает, но не перестаёт надеяться.
«Пьету Ронданинис» Микеланджело задумал совсем другой, но спустя девять лет вернулся к ней, чтобы переделать. Он убрал вторую фигуру, поддерживающую тело снятого с креста Христа, оставив только Марию. Он изменил положение рук Спасителя, теперь они были не раскинуты, а прижаты к матери. Он изменил наклон их голов. Меняя скульптурную композицию, он использовал тело матери - для сына, и тело сына - для матери. Христос на «Пьете Ронданини» едва касается ногами земли, но нет ощущения, что Мария его поддерживает. Скорее наоборот, она облокачивается на плечо сына, а он старается не дать ей упасть. Он, уже мертвый и ещё не воскресший, прощается с ней навсегда. Она молчит: её горе выше слёз и скорби, её горе больше веры. Она не смирилась, она его не отдала. Она остаётся с ним навсегда.
Миланский ветер пахнет скорыми дождями. На макушках платанов проступает первая, пока редкая, седина, солнце не печёт, а ласково греет. До ужина ещё далеко. Из кофеен несёт крепким кофе, сладкой выпечкой и счастливым смехом.