Голоса Америки. Лев Стеюк
Канада располагает к себе сразу и навсегда. Прозрачными дождями, стремительными ветрами, северной сдержанностью и необъятными небесами. Осень здесь пахнет неспелой ежевикой, хвойным лесом, морской волной, зябкими туманами. И рыбацкими сетями, оплетшими берега прочной - не пробиться - паутиной.
Города здесь разные, у каждого - свой неповторимый облик. Торонто тёпел и неприступен, Монреаль промозгл и насторожен, Ванкувер напоминает стеклянный шар с секретиком, потряси его - и он каждый раз будет показывать новую картинку. А Виктория… Виктория похожа на выпавшую из ожерелья бусину - лежит себе на обочине, поймает лучик солнца, поиграет с ним - и отпустит дальше скакать по траве.
- Хороший город, - улыбаюсь я.
- Хороший, - соглашается Лёва.
Он большой и шумный, и немного похож на великана из армянской сказки: они раскуривали свои трубки от солнца и, укладываясь спать, передвигали холмы, чтобы удобнее было лечь.
Мне холодно, я кутаюсь в куртку и прячу лицо в шарф. Лёва ходит в футболке и шортах. Он размахивает руками, громко хохочет, вкусно ест, интересно рассказывает.
Шура, жена Лёвы, тихая и молчаливая, из тех женщин, к которым сразу проникаешься доверием. На мужа она смотрит, как на нашкодившего старшеклассника - с любовью и снисхождением. Лёва всё знает о себе, о жене, о городе, где живёт уже много лет и который искренне любит.
- Где вы родились?
- В Черновцах.
Я давлюсь водой, хватаю ртом воздух, откашливаюсь, размахиваю руками. Выгляжу со стороны цаплей, которую ударило током.
- Из Черновцов! У меня там живут любимые люди: подруга Маруся и её чудесная семья. Вы ведь читали Марианну Гончарову! Она так пишет о Черновцах, что мне иногда кажется - в прошлой жизни я жила там. Она ведь Шагал в слове, моя Маруся, герои её рассказов парят над городами, раскинув в полёте руки - трогательные, нелепые, смешные, до боли знакомые мужчины и женщины - в сюртучках и картузах, в вышиванках и веночках, в сарафанах и архалуках. Каждого, каждого хочется прижать к груди и не отпускать!
Лёва кивает, соглашаясь. Всё так.
Когда попадаешь в еврейский дом, вся семья - бабушки-дедушки, мамы, папы и дети, черепахи и попугаи, и даже студенты-постояльцы превращаются в идише мам. Каждый принимается заботливо хлопотать над тобой, как бы ненароком подсовывая бутербродик, тёплый плед, конфету или яблоко, чашечку чая или может быть кофе, а то до обеда далеко, целых двадцать минут, и нужно как-то эту вечность продержаться. Кормят на три месяца вперёд. Собирают в путь-дорогу, будто на необитаемый остров, настоятельно подсовывая то одно, то другое. Попытка отвертеться смерти подобна, потому уезжаю из Виктории с огромной коробкой драгоценной женьшеневой настойки.
- У тебя тур тяжёлый, нужно продержаться! - возмущается моему отнекиванию Лёва.
- По бутылочке в день, лучше на голодный желудок, - напутствует Шура.
Напоследок меня кормят классическим канадским завтраком. Еда основательная - яйца бенедикт, жареная картошка, малосольная сёмга, салат, тосты, сливочный сыр, кофе. Я ем, подставив лицо солнцу - Виктория удивительно тёплый город. Благодарю Лёву и Шуру за родственный приём.
- Мне с вами было очень хорошо.
Время терпит, и Лёва рассказывает о своём родном городе.
В Черновцах был очень богатый центр румынской православной церкви. По его богатству можно судить по резиденции митрополита (ныне это Черновицкий университет). В Первую мировую митрополитом был Владимир Репта. Война не миновала Буковины. Во время знаменитого Брусиловского прорыва на всём протяжении линии фронта происходили колоссальные еврейские погромы. Митрополит Владимир сделал несколько вещей: написал генералу Брусилову, что местное еврейское население очень лояльно относится к православной церкви (это письмо нашёл, работая в архиве, Яков Стеюк, отец Лёвы), взял на хранение 63 свитка Торы из главной синагоги (их вернули после окончания войны), развесил по всему городу объявления, что молодые девушки и женщины, опасающиеся насилия со стороны солдат, могут укрыться на территории резиденции.
В Черновцах погрома не было.
В 1926 году, когда Владимир Репта умер, Якову Стеюку было 11 лет. Он вспоминал, как всех учеников еврейской гимназии, в том числе и его, вывели на улицу прощаться с митрополитом.
У Лёвы срывается голос, он смущённо улыбается - старею, что ли. Шура гладит его по руке. У Шуры тонкие длинные пальцы, голубые глаза и рыжие конопушки. Я так и вижу, как её бабушка, такая же высокая статная красавица, раскатывает слоёное тесто для маины - мясного пирога с вермишелью и яйцом. Размеренное движение её рук - самое средоточие жизни, её суть и предназначение. Рука, раскатывающая тесто. Рука, качающая колыбель. Рука, отводящая беду.
Справившись с волнением, Лёва продолжает:
- Путь от собора, где отпевали митрополита, и до кладбища проходил в стороне от главной синагоги. И раввины вынесли Тору на улицу, по которой проходила похоронная толпа.
- Тору ведь не выносят из синагоги? - уточняю я.
- Никогда!
Канада - страна сиплого октябрьского неба, пёстрой россыпи рябиновых ягод и зеркальных облаков: посмотришь вверх и обязательно поймаешь своё отражение. Небо здесь низкое, медлительное, кажется - его накинули на города, чтобы им было не так холодно. Весёлый работник монреальской таможни озабоченно спрашивает, перекатывая на ладони несколько бутылочек с женьшеневой настойкой: «Что это такое?» Моего английского хватает только на «чайный концентрат». Молодой человек с уважением цокает языком. Узнав, что я прилетела из России, с гордостью выдаёт три русских слова: «Ахуэц, спасиба и дасвидани». Мой смех, наверное, слышно на том конце аэропорта.
Пока я лечу в Бостон, там, в Черновцах, живут своей трогательной жизнью герои рассказов Маруси. «Янкель, инклоц ин барабан!» - кричит Матвей брату с румынского берега Прута, и Янкель приводит к реке целый оркестр, чтобы поиграть на барабанах, а старенькая мама Ева Наумовна, навсегда разлученная с сыном границей, разглядывает своего Янкеля в бинокль, слушает, как он играет, смеётся и плачет. Смеётся - и плачет.
Бутылочек с женьшеневой настойкой хватает на весь мой американский тур. Последнюю откупориваю уже в Нью-Йорке, в день вылета в Москву.
Города здесь разные, у каждого - свой неповторимый облик. Торонто тёпел и неприступен, Монреаль промозгл и насторожен, Ванкувер напоминает стеклянный шар с секретиком, потряси его - и он каждый раз будет показывать новую картинку. А Виктория… Виктория похожа на выпавшую из ожерелья бусину - лежит себе на обочине, поймает лучик солнца, поиграет с ним - и отпустит дальше скакать по траве.
- Хороший город, - улыбаюсь я.
- Хороший, - соглашается Лёва.
Он большой и шумный, и немного похож на великана из армянской сказки: они раскуривали свои трубки от солнца и, укладываясь спать, передвигали холмы, чтобы удобнее было лечь.
Мне холодно, я кутаюсь в куртку и прячу лицо в шарф. Лёва ходит в футболке и шортах. Он размахивает руками, громко хохочет, вкусно ест, интересно рассказывает.
Шура, жена Лёвы, тихая и молчаливая, из тех женщин, к которым сразу проникаешься доверием. На мужа она смотрит, как на нашкодившего старшеклассника - с любовью и снисхождением. Лёва всё знает о себе, о жене, о городе, где живёт уже много лет и который искренне любит.
- Где вы родились?
- В Черновцах.
Я давлюсь водой, хватаю ртом воздух, откашливаюсь, размахиваю руками. Выгляжу со стороны цаплей, которую ударило током.
- Из Черновцов! У меня там живут любимые люди: подруга Маруся и её чудесная семья. Вы ведь читали Марианну Гончарову! Она так пишет о Черновцах, что мне иногда кажется - в прошлой жизни я жила там. Она ведь Шагал в слове, моя Маруся, герои её рассказов парят над городами, раскинув в полёте руки - трогательные, нелепые, смешные, до боли знакомые мужчины и женщины - в сюртучках и картузах, в вышиванках и веночках, в сарафанах и архалуках. Каждого, каждого хочется прижать к груди и не отпускать!
Лёва кивает, соглашаясь. Всё так.
Когда попадаешь в еврейский дом, вся семья - бабушки-дедушки, мамы, папы и дети, черепахи и попугаи, и даже студенты-постояльцы превращаются в идише мам. Каждый принимается заботливо хлопотать над тобой, как бы ненароком подсовывая бутербродик, тёплый плед, конфету или яблоко, чашечку чая или может быть кофе, а то до обеда далеко, целых двадцать минут, и нужно как-то эту вечность продержаться. Кормят на три месяца вперёд. Собирают в путь-дорогу, будто на необитаемый остров, настоятельно подсовывая то одно, то другое. Попытка отвертеться смерти подобна, потому уезжаю из Виктории с огромной коробкой драгоценной женьшеневой настойки.
- У тебя тур тяжёлый, нужно продержаться! - возмущается моему отнекиванию Лёва.
- По бутылочке в день, лучше на голодный желудок, - напутствует Шура.
Напоследок меня кормят классическим канадским завтраком. Еда основательная - яйца бенедикт, жареная картошка, малосольная сёмга, салат, тосты, сливочный сыр, кофе. Я ем, подставив лицо солнцу - Виктория удивительно тёплый город. Благодарю Лёву и Шуру за родственный приём.
- Мне с вами было очень хорошо.
Время терпит, и Лёва рассказывает о своём родном городе.
В Черновцах был очень богатый центр румынской православной церкви. По его богатству можно судить по резиденции митрополита (ныне это Черновицкий университет). В Первую мировую митрополитом был Владимир Репта. Война не миновала Буковины. Во время знаменитого Брусиловского прорыва на всём протяжении линии фронта происходили колоссальные еврейские погромы. Митрополит Владимир сделал несколько вещей: написал генералу Брусилову, что местное еврейское население очень лояльно относится к православной церкви (это письмо нашёл, работая в архиве, Яков Стеюк, отец Лёвы), взял на хранение 63 свитка Торы из главной синагоги (их вернули после окончания войны), развесил по всему городу объявления, что молодые девушки и женщины, опасающиеся насилия со стороны солдат, могут укрыться на территории резиденции.
В Черновцах погрома не было.
В 1926 году, когда Владимир Репта умер, Якову Стеюку было 11 лет. Он вспоминал, как всех учеников еврейской гимназии, в том числе и его, вывели на улицу прощаться с митрополитом.
У Лёвы срывается голос, он смущённо улыбается - старею, что ли. Шура гладит его по руке. У Шуры тонкие длинные пальцы, голубые глаза и рыжие конопушки. Я так и вижу, как её бабушка, такая же высокая статная красавица, раскатывает слоёное тесто для маины - мясного пирога с вермишелью и яйцом. Размеренное движение её рук - самое средоточие жизни, её суть и предназначение. Рука, раскатывающая тесто. Рука, качающая колыбель. Рука, отводящая беду.
Справившись с волнением, Лёва продолжает:
- Путь от собора, где отпевали митрополита, и до кладбища проходил в стороне от главной синагоги. И раввины вынесли Тору на улицу, по которой проходила похоронная толпа.
- Тору ведь не выносят из синагоги? - уточняю я.
- Никогда!
Канада - страна сиплого октябрьского неба, пёстрой россыпи рябиновых ягод и зеркальных облаков: посмотришь вверх и обязательно поймаешь своё отражение. Небо здесь низкое, медлительное, кажется - его накинули на города, чтобы им было не так холодно. Весёлый работник монреальской таможни озабоченно спрашивает, перекатывая на ладони несколько бутылочек с женьшеневой настойкой: «Что это такое?» Моего английского хватает только на «чайный концентрат». Молодой человек с уважением цокает языком. Узнав, что я прилетела из России, с гордостью выдаёт три русских слова: «Ахуэц, спасиба и дасвидани». Мой смех, наверное, слышно на том конце аэропорта.
Пока я лечу в Бостон, там, в Черновцах, живут своей трогательной жизнью герои рассказов Маруси. «Янкель, инклоц ин барабан!» - кричит Матвей брату с румынского берега Прута, и Янкель приводит к реке целый оркестр, чтобы поиграть на барабанах, а старенькая мама Ева Наумовна, навсегда разлученная с сыном границей, разглядывает своего Янкеля в бинокль, слушает, как он играет, смеётся и плачет. Смеётся - и плачет.
Бутылочек с женьшеневой настойкой хватает на весь мой американский тур. Последнюю откупориваю уже в Нью-Йорке, в день вылета в Москву.