(no subject)
В горах папа делается суетливым и многословным. По-детски оживлённым и неудержимым. В горах у него столько энергии - хоть отбавляй. Папа вырос в горах, там его место силы.
Дорога туда невозможно плохая - не всякая машина проедет. Папа держится края ущелья - у меня заходится сердце, я зажмуриваюсь и отворачиваюсь, я давно живу в городе и научилась бояться высоты, но папа не замечает этого, он рулит по самой кромке горного серпантина, и рассказывает, рассказывает.
- Вооон в том разрушенном доме жила Макаранц Рипсиме. Глазливая была женщина, недобрая. Однажды прокляла нашу корову Марал. Марал и так давала не очень много молока, а тут совсем перестала. Нани Магтахинэ поостереглась идти скандалить с Рипсиме, вдруг та порчу похлеще наведёт. Привела нас в хлев, восемь голодных ртов, старшему двенадцать, младшему три. Велела встать полукругом, чтобы корова видела всех.
- Марал джан, вот ты, а вот они. Как решишь - так и будет. Дашь молоко - будут жить. Нет - помрут.
Корова горько замычала - повинилась. Утром дала молока, неожиданно много, почти целое ведро. Нани Магтахинэ налила немного в ковшик, пришла к Рипсиме, плеснула молоком на порог ее дома.
- Ещё раз сглазишь - оно превратится в бельмо на твоем глазу, - крикнула в закрытую дверь.
С того дня мы не боялись Рипсимэ. Она чувствовала это, злилась. Но больше нас не трогала.
- Чудеса, да и только.
- Может было иначе, но я запомнил именно так.
- Не хочешь у своего брата спросить? Он старше, наверное помнит, как всё на самом деле было.
- Не хочу. Пусть будет, как я запомнил. Моё прошлое - мои воспоминания. Его прошлое - его воспоминания.
Знаешь, как осень приходит в горы? Молчанием. Просыпаешься в самую рань - а кругом такая тишина, словно отключили звук. Только ветер шумит в остывшей печной трубе. Лежишь с закрытыми глазами, зарывшись носом в кусачее шерстяное одеяло, и слушаешь молчание гор.
Пробудившись, нани Магтахинэ первым делом проводила рукой по моему лицу. Если нос холодный - накидывала поверх одеяла свою шаль. До сих пор помню запах этой шали.
Осенью она варила кчахаш. Замачивала на ночь кукурузу, фасоль, полбу. Утром сливала воду, заливала свежую. Затапливала жестяную печку, давала ей сначала разогреться, потом немного подостыть. Подбрасывала дрова умеючи, чтобы огонь не горячился, но и не тлел. Ставила кастрюлю на печь. Теперь главное было постоянно помешивать кчахаш, ведь по мере варки он густел, напитывался клейковиной, набухал. Готовился по пять-шесть часов, только к обеду и поспевал. Нани Магтах разольёт кчахаш по глиняным мискам, накрошит сверху солёной капусты, даст каждому по куску хлеба. Ели, словно манну небесную.
- Масла в обед не добавляла? - спрашиваю я.
Папа удивлённо цокает языком.
- Вроде знаешь не понаслышке, что такое голод, и такие безголовые вопросы задаёшь!
Виновато киваю. Знаю, всё знаю. Сглупила, да.
Доезжаем до Ущелья Сов. Оно разделяет горный хребет ровно пополам. У самой высокой скалы сдвоенная макушка - такое впечатление, что над тобой, встопорщившись перьевыми ушками, навис огромный филин. Впадина между ушками озаряется на закате солнечными лучами, переливается обманчивым мерцанием - на сколе глянцевые камни сияют, словно драгоценности. Там, на той драгоценной вышине, бабушка протянула мне горсть летнего червивого снега - посмотри, Наринэ, всюду жизнь.
Рассказываю папе, он слушает, не отрывая взгляда от верхушки скалы. Он никогда не смотрит в глаза, когда говоришь о Тате. Тата - это слишком больно. Она ушла, когда ему было 36. Ему 36, мне 10. Потому о ней мы говорим редко, и так, словно наедине с собой.
Папа дослушивает меня, и, когда умолкаю, произносит куда-то вверх:
- Когда-нибудь мы тоже будем там.
И я представляю, как однажды, взмахнув крылом, улетаю на макушку совиной горы, туда, где меня дожидаются все, кого я так люблю: прапрабабушка Шаракан, прожившая сорок лет с проломленной головой (աշէ, էսիգ թուրքերն են զարգել), архангельская прабабушка Анна, не пережившая раскулачивания, прабабушка Анатолия, похоронившая всех своих сыновей, прадед Арутюн, не доживший до двадцати пяти лет, прадед Василий, ушедший в самый голод, прабабушка Антарам, оставившая сиротами пятерых детей, прабабушка Тамар, полюбившая этих детей, как родных… Дед Андраник, бабушка Анастасия, дед Драстамат, двоюродные бабушки Шушик и Кнарик. Тата.
Когда-нибудь придёт и мой черёд превратиться в воспоминание. А пока я стою на склоне Филин-горы и смотрю вверх. И единственное, о чём прошу - возможности как можно дольше простоять так не одной, а вместе с родителями.
Дорога туда невозможно плохая - не всякая машина проедет. Папа держится края ущелья - у меня заходится сердце, я зажмуриваюсь и отворачиваюсь, я давно живу в городе и научилась бояться высоты, но папа не замечает этого, он рулит по самой кромке горного серпантина, и рассказывает, рассказывает.
- Вооон в том разрушенном доме жила Макаранц Рипсиме. Глазливая была женщина, недобрая. Однажды прокляла нашу корову Марал. Марал и так давала не очень много молока, а тут совсем перестала. Нани Магтахинэ поостереглась идти скандалить с Рипсиме, вдруг та порчу похлеще наведёт. Привела нас в хлев, восемь голодных ртов, старшему двенадцать, младшему три. Велела встать полукругом, чтобы корова видела всех.
- Марал джан, вот ты, а вот они. Как решишь - так и будет. Дашь молоко - будут жить. Нет - помрут.
Корова горько замычала - повинилась. Утром дала молока, неожиданно много, почти целое ведро. Нани Магтахинэ налила немного в ковшик, пришла к Рипсиме, плеснула молоком на порог ее дома.
- Ещё раз сглазишь - оно превратится в бельмо на твоем глазу, - крикнула в закрытую дверь.
С того дня мы не боялись Рипсимэ. Она чувствовала это, злилась. Но больше нас не трогала.
- Чудеса, да и только.
- Может было иначе, но я запомнил именно так.
- Не хочешь у своего брата спросить? Он старше, наверное помнит, как всё на самом деле было.
- Не хочу. Пусть будет, как я запомнил. Моё прошлое - мои воспоминания. Его прошлое - его воспоминания.
Знаешь, как осень приходит в горы? Молчанием. Просыпаешься в самую рань - а кругом такая тишина, словно отключили звук. Только ветер шумит в остывшей печной трубе. Лежишь с закрытыми глазами, зарывшись носом в кусачее шерстяное одеяло, и слушаешь молчание гор.
Пробудившись, нани Магтахинэ первым делом проводила рукой по моему лицу. Если нос холодный - накидывала поверх одеяла свою шаль. До сих пор помню запах этой шали.
Осенью она варила кчахаш. Замачивала на ночь кукурузу, фасоль, полбу. Утром сливала воду, заливала свежую. Затапливала жестяную печку, давала ей сначала разогреться, потом немного подостыть. Подбрасывала дрова умеючи, чтобы огонь не горячился, но и не тлел. Ставила кастрюлю на печь. Теперь главное было постоянно помешивать кчахаш, ведь по мере варки он густел, напитывался клейковиной, набухал. Готовился по пять-шесть часов, только к обеду и поспевал. Нани Магтах разольёт кчахаш по глиняным мискам, накрошит сверху солёной капусты, даст каждому по куску хлеба. Ели, словно манну небесную.
- Масла в обед не добавляла? - спрашиваю я.
Папа удивлённо цокает языком.
- Вроде знаешь не понаслышке, что такое голод, и такие безголовые вопросы задаёшь!
Виновато киваю. Знаю, всё знаю. Сглупила, да.
Доезжаем до Ущелья Сов. Оно разделяет горный хребет ровно пополам. У самой высокой скалы сдвоенная макушка - такое впечатление, что над тобой, встопорщившись перьевыми ушками, навис огромный филин. Впадина между ушками озаряется на закате солнечными лучами, переливается обманчивым мерцанием - на сколе глянцевые камни сияют, словно драгоценности. Там, на той драгоценной вышине, бабушка протянула мне горсть летнего червивого снега - посмотри, Наринэ, всюду жизнь.
Рассказываю папе, он слушает, не отрывая взгляда от верхушки скалы. Он никогда не смотрит в глаза, когда говоришь о Тате. Тата - это слишком больно. Она ушла, когда ему было 36. Ему 36, мне 10. Потому о ней мы говорим редко, и так, словно наедине с собой.
Папа дослушивает меня, и, когда умолкаю, произносит куда-то вверх:
- Когда-нибудь мы тоже будем там.
И я представляю, как однажды, взмахнув крылом, улетаю на макушку совиной горы, туда, где меня дожидаются все, кого я так люблю: прапрабабушка Шаракан, прожившая сорок лет с проломленной головой (աշէ, էսիգ թուրքերն են զարգել), архангельская прабабушка Анна, не пережившая раскулачивания, прабабушка Анатолия, похоронившая всех своих сыновей, прадед Арутюн, не доживший до двадцати пяти лет, прадед Василий, ушедший в самый голод, прабабушка Антарам, оставившая сиротами пятерых детей, прабабушка Тамар, полюбившая этих детей, как родных… Дед Андраник, бабушка Анастасия, дед Драстамат, двоюродные бабушки Шушик и Кнарик. Тата.
Когда-нибудь придёт и мой черёд превратиться в воспоминание. А пока я стою на склоне Филин-горы и смотрю вверх. И единственное, о чём прошу - возможности как можно дольше простоять так не одной, а вместе с родителями.