no more
она ушла. потом кто-то сказал мне, что она исчезла. кто-то говорил, что ее сбила машина. кто-то вспомнил о болезни. но я-то знала, что она ушла. на столе остались овсяные хлопья, к которым она даже не притронулась. на кровати аккуратно разложены её юбки, свитера, футболки. «да,нет, она шутит» - думала я. бывает, она уходила.
но в этот раз она ушла.
навсегда.
-навсегда, понимаешь? - чашка с чаем выскользнула из рук и шмякнулась на пол.
-навсегда? - он улыбнулся. - в чем же проблема?
я любила ее. любила больше, чем даже ее собака.
ты где? смотрю, она, вдруг, уже одетая и накрашенная, отказывалась идти в гости, ложилась на диван и скорбно смотрела в потолок. что такое? она не может… почему? потому… нет, в чем дело? заболела? что случилось? ей ставили западни: выроют яму, прикроют ветвями и подталкивают, подталкивают…ничего, в следующий раз сходим, успокаиваюсь, надев пальто, ухожу. возможно, если бы я не отставила ее одну, она бы не исчезла.
хлопья снега гуще, плотнее белая пелена, качается уличный фонарь, провожая ее фигуру, метель заметает слабые, еле видные следы. замороженным трамваем, сквозь черный закат ехала она, вбегала в мою квартиру, холодная от яркого летнего солнца.никто не знал и никогда не узнает, какие слова посылала она людям, когда проходила мимо них.
а ведь она и вправду, на самом деле, была когда-то! подумать только - и небесный свет был тогда ни чуть не бледнее, чем теперь, и такие же черные бархатные бабочки трепетали над пышными розовыми клумбами, и так же шелковисто шелестело ее синее платье.
каждый день возвращаясь в пустую квартиру, я смотрела на ту тарелку с размякшей кашицей хлопьев, которую спустя пару месяцев вылизал ее котенок. а теперь уже никто, постукивая, поскрипывая и шелестя, нашаривая дорогу сквозь сумрак дома, не пробирается к моей кровати, чтобы, усевшись поудобнее, повести нескончаемый рассказ о давно минувших минутах, о ветре, разбросавшем ее от тех, кого она любила по огромному миру - кто исчез, кто вырос и забыл, кто распался в прах. теплой тенью кружатся сны, из незримого облачка мыла и мяты доносится лишь ее голос, улыбающийся, соболезнующий и мягкий, неторопливый, как блаженный июньский день. прозрачные видения плавают в полусонной воде, выплывает далекий мальчик, темноглазый, темноволосый старинный мальчик, который вот же давным-давно, в каком-то растаявшем неправдоподобном году, лежа в головокружительно далекой белой кровати, слушал журчание ее слов, журчание, взлет и падение голоса, качание лодки по волнам дремоты, слипались его глаза, разжимались пальцы. мальчик засыпал, и немота его сливалась с немотой ночи, и ладья его кровати уплывала по темной воде под низкие своды сна. всегда хотелось с ним повидаться.
если обычно душа наша устроена на манер некого темного лабиринта, и всякое чувство, вбежав через один его конец, выскакивает с другого, смятенное и всколоченное, и щурится от яркого света и хочет, пожалуй, вернуться назад, то ее душа представляла собой подобие гладкой трубы - безо всяких там закоулков, тупичков, тайничков или кривых зеркал.
я бы никогда не стала бы писать о ней, но так уж заведено, что все пишут о своих умерших друзьях или исчезнувших, или тех, которых сбила машина…
вот и все, и больше совсем ничего не было, а вскоре и исчезло куда-то, и некого было спросить. я недослушала ее длинные рассказы, и никто теперь не узнает чем закончилась история немого мальчика, я выбросила, не дочитав, подаренные ею книги.
надвинулся сентябрь, спустился вечер. спиной ко мне, лицом к закату стоит черный лес, смотрит, как высоко над головой в апельсиновых морях догорают жидкие алые острова. вышла первая звезда. подбирается ночная сырость. девушки, сидящие на скамьях, натягивают юбки на колени, говорят тише, поднимают темные лица к небесной тишине. полосатая кошка бесшумно выходит из черной травы, кладет на ступеньку черную мышку. «да, вы чего? ее же нет!»но скоро погаснет последний небесный остров, двинется тьма, озеро глубоко заговорит тяжелыми волнами. все будет так же. только ее не будет. никогда. тогда я ухожу в ночь гнать колючие безымянные клубки в поисках ее по остывшим клеверными долинам, по нехоженым пересылкам, и загудев, взовьется к растревоженному небу воспоминание, которое сдует слабый, мимолетный, соскальзывающий в бездну звезд след того самого мальчика, который знает о ней больше остальных. скоро надо уже встать, вздрогнуть, стряхнуть наваждение, протопать по старому полу - и забренчат чашки, вспыхнет голубыми астрами газ, запоет вечерний чай, захлопают холодильники, и я уставлюсь бессмысленным, отсутствующим взглядом в свое урчащее голодное нутро, медленно опознавая контр замерзшего туповатого творога.
и только иногда она пройдется по дому, затаив дыхание, чтобы не спугнуть тишины, положит мне руки на плечи - сухие холодные руки - и я вдруг почувствую какая же она далекая, и как легко ночному ветру унести ее в зашумевшие темные дали. и спешит сказать мне - но поздно, в порыве ветра уносятся ее слова, я вижу, как шевелятся ее губы, как тянется странный взгляд, ветер подхватывает ее, и звездами будут сыпаться года, и, упав в жадную землю, все зацветет забвеньем.
время прошло и мы стали взрослыми.
«а я так много слов берег для тебя.»
но в этот раз она ушла.
навсегда.
-навсегда, понимаешь? - чашка с чаем выскользнула из рук и шмякнулась на пол.
-навсегда? - он улыбнулся. - в чем же проблема?
я любила ее. любила больше, чем даже ее собака.
ты где? смотрю, она, вдруг, уже одетая и накрашенная, отказывалась идти в гости, ложилась на диван и скорбно смотрела в потолок. что такое? она не может… почему? потому… нет, в чем дело? заболела? что случилось? ей ставили западни: выроют яму, прикроют ветвями и подталкивают, подталкивают…ничего, в следующий раз сходим, успокаиваюсь, надев пальто, ухожу. возможно, если бы я не отставила ее одну, она бы не исчезла.
хлопья снега гуще, плотнее белая пелена, качается уличный фонарь, провожая ее фигуру, метель заметает слабые, еле видные следы. замороженным трамваем, сквозь черный закат ехала она, вбегала в мою квартиру, холодная от яркого летнего солнца.никто не знал и никогда не узнает, какие слова посылала она людям, когда проходила мимо них.
а ведь она и вправду, на самом деле, была когда-то! подумать только - и небесный свет был тогда ни чуть не бледнее, чем теперь, и такие же черные бархатные бабочки трепетали над пышными розовыми клумбами, и так же шелковисто шелестело ее синее платье.
каждый день возвращаясь в пустую квартиру, я смотрела на ту тарелку с размякшей кашицей хлопьев, которую спустя пару месяцев вылизал ее котенок. а теперь уже никто, постукивая, поскрипывая и шелестя, нашаривая дорогу сквозь сумрак дома, не пробирается к моей кровати, чтобы, усевшись поудобнее, повести нескончаемый рассказ о давно минувших минутах, о ветре, разбросавшем ее от тех, кого она любила по огромному миру - кто исчез, кто вырос и забыл, кто распался в прах. теплой тенью кружатся сны, из незримого облачка мыла и мяты доносится лишь ее голос, улыбающийся, соболезнующий и мягкий, неторопливый, как блаженный июньский день. прозрачные видения плавают в полусонной воде, выплывает далекий мальчик, темноглазый, темноволосый старинный мальчик, который вот же давным-давно, в каком-то растаявшем неправдоподобном году, лежа в головокружительно далекой белой кровати, слушал журчание ее слов, журчание, взлет и падение голоса, качание лодки по волнам дремоты, слипались его глаза, разжимались пальцы. мальчик засыпал, и немота его сливалась с немотой ночи, и ладья его кровати уплывала по темной воде под низкие своды сна. всегда хотелось с ним повидаться.
если обычно душа наша устроена на манер некого темного лабиринта, и всякое чувство, вбежав через один его конец, выскакивает с другого, смятенное и всколоченное, и щурится от яркого света и хочет, пожалуй, вернуться назад, то ее душа представляла собой подобие гладкой трубы - безо всяких там закоулков, тупичков, тайничков или кривых зеркал.
я бы никогда не стала бы писать о ней, но так уж заведено, что все пишут о своих умерших друзьях или исчезнувших, или тех, которых сбила машина…
вот и все, и больше совсем ничего не было, а вскоре и исчезло куда-то, и некого было спросить. я недослушала ее длинные рассказы, и никто теперь не узнает чем закончилась история немого мальчика, я выбросила, не дочитав, подаренные ею книги.
надвинулся сентябрь, спустился вечер. спиной ко мне, лицом к закату стоит черный лес, смотрит, как высоко над головой в апельсиновых морях догорают жидкие алые острова. вышла первая звезда. подбирается ночная сырость. девушки, сидящие на скамьях, натягивают юбки на колени, говорят тише, поднимают темные лица к небесной тишине. полосатая кошка бесшумно выходит из черной травы, кладет на ступеньку черную мышку. «да, вы чего? ее же нет!»но скоро погаснет последний небесный остров, двинется тьма, озеро глубоко заговорит тяжелыми волнами. все будет так же. только ее не будет. никогда. тогда я ухожу в ночь гнать колючие безымянные клубки в поисках ее по остывшим клеверными долинам, по нехоженым пересылкам, и загудев, взовьется к растревоженному небу воспоминание, которое сдует слабый, мимолетный, соскальзывающий в бездну звезд след того самого мальчика, который знает о ней больше остальных. скоро надо уже встать, вздрогнуть, стряхнуть наваждение, протопать по старому полу - и забренчат чашки, вспыхнет голубыми астрами газ, запоет вечерний чай, захлопают холодильники, и я уставлюсь бессмысленным, отсутствующим взглядом в свое урчащее голодное нутро, медленно опознавая контр замерзшего туповатого творога.
и только иногда она пройдется по дому, затаив дыхание, чтобы не спугнуть тишины, положит мне руки на плечи - сухие холодные руки - и я вдруг почувствую какая же она далекая, и как легко ночному ветру унести ее в зашумевшие темные дали. и спешит сказать мне - но поздно, в порыве ветра уносятся ее слова, я вижу, как шевелятся ее губы, как тянется странный взгляд, ветер подхватывает ее, и звездами будут сыпаться года, и, упав в жадную землю, все зацветет забвеньем.
время прошло и мы стали взрослыми.
«а я так много слов берег для тебя.»