Сто дней после детства. Глава одиннадцатая (часть первая).

[grandbadger]

Глава десятая не найдена!

Видно что-то случилось с летом. Все быстрее и быстрее летели дни, бесследно исчезая за спиной, как облачка дыма. Снова, среди быстротекущих дней, особенно если они ничем не заняты, нет-нет и придет грусть, завладеет сердцем. Кончились долгие-долгие дни, давно прошел самый длинный день, как потом оказалось, день приезда, который он помнит поминутно, каждая минута оставила в нем глубокий след, прошла первая смена, длинная, бесконечная, и вот недавно началась вторая смена, а уже кончается, выходит третью и не заметишь. Конечно, это радостно вернуться в Москву, чтобы все пошло по-старому, но и грустно. Сколько он может рассказать о первой смене, сколько он о ней передумал, а вот о второй неизмеримо меньше! Полетели, защелкали, как костяшки на счетах, незримые дни. Что сталось с летом? Куда оно несется? Страшная вещь время, необъяснимая. Кто гонит его сейчас? Вот взбиралось, взбиралось лето на гору, напряженно, долго, устало и наконец хребет, открылись внизу долины, богатые сады, диковинные плоды, на деревьях - яблоки, груши дозревают на ветках, и понеслось время, покатилось с горы, и не остановить лета. Все быстрей несется оно вскачь, а потом посыпет лето листьями, замедлит свой ход, когда покажется степь, и станет уже не лето, осень, и все медленней, медленней, вот и зима, остановилось время. Странная и страшная вещь! Скучно тогда будет, да и сейчас уже ближе к этой скуке, чем от нее.



Миша слонялся по лагерю, и опять у него не было определенного дела. Сережа Панин ушел на танцы, звал он и Мишу, но тот отказался. И теперь вот милая музыка в вечернем воздухе, доносившаяся с волейбольной площадки, манила его и отталкивала, и навевала грусть. «Когда человек один, - думал Миша, - и издали доносится музыка, по-моему не может быть не грустно. Обязательно должно быть грустно». И Миша грустил. Ему стало жалко себя, и он попытался разобраться в этом чувстве. Почему он одинок даже сейчас, когда он дружит с Паниным? Дружба вроде бы наладилась, когда был Бураков. В чем тут дело? Почему он не пошел на танцы? Ему просто не хотелось танцевать. Ну и что ж? Но ему нужно было быть со всеми вместе. Но зачем ему все? Что он с ними дружит? Что у них есть какие-то общие интересы. Может быть он кого-нибудь из них любит? Нет! И вдруг он подумал о том, о чем раньше никогда не задумывался, и эта мысль открыла ему многое. Он впервые увидел ясно, что совсем не любит людей, и никогда не любил, а всегда, всегда любил одного лишь себя.

«Ну и хорошо, - размышлял Миша. - Может быть и надо любить одного себя, а кто же себя не любит? А как я могу любить кого-нибудь другого, когда я не знаю, кто он такой. А когда узнаю, то наверное тем более не смогу любить. Такие, как Сережа Панин - редкое  исключение, да и то, разве можно сказать, что я его полюбил. Я его признал».

А музыка играла и играла, и темные верхушки деревьев около корпуса вожатых, где сейчас проходил Миша, подрагивали в светлом небе. И грусть Мишина стала невыносимой, как он не пытался себе доказать, что он прав, когда думает, что нельзя любить ребят, что лишь единицы достойны этой любви, он понимал, что это не так, как не пытался он доказать себе невозможное, а все же, что невозможно не любить, он уже понимал в глубине души, и он уже начинал догадываться, что надо тянуться к людям, искать с ними встреч, тогда любовь придет, и, что в этом нельзя полагаться только на случайность, какой, например, была дружба с Паниным. Тут вспомнил Миша, как Сережа подходил к нему еще в самом начале первой смены, и как он тогда сгрубил ему, не желая с ним сближаться, совсем его тогда не зная, и не догадываясь, что это за человек, только потому, что весь этот лагерь, все эти ребята вкупе ему были неинтересны. Миша ощущал свою неправоту, и грусть перешла в боль, из светлой грусти, что навевает нам вечер и дальняя музыка, стала болью, что приносит одиночество. И Миша понял, что ему надо пойти туда, где играет музыка, где танцуют и устремляются друг к другу, где сердца соединяются в мелодии, хотя бы на время соединяются.

Миша пошел на музыку: все ближе и ближе она, и когда он вышел из темноты на свет, на приосвещенную площадку, музыка вдруг затихла, пары стали расходиться, и ребята направились к Мише. Все гурьбой шли к нему, и Мише на секунду стало страшно, но в то же мгновение он догадался, что просто кончился танец. И вот этот кратковременный страх убедил его в том, что он боится людей, а значит не любит их.

Снова заиграла музыка и снова все пошли танцевать, танцы близились к концу, и скорый их конец заставлял всех пришедших танцевать. Миша снял очки, протер их платком, а когда надел их, оказалось, что перед ним стоит Наденька. У Миши похолодела спина.

- Пойдем танцевать, - сказала, улыбнувшись, Наденька. Миша молчал, и слезы наворачивались у него на глазах. Он весь напрягся, чтобы не заплакать. Почему? Почему он так хотел разрыдаться? Он не мог понять. Когда пошли танцевать, Миша осторожно взял ее руку, а другой рукой лишь слегка прикоснулся к талии. Ему самому казалось, что рука его вот-вот соскользнет и упадет безжизненно, но он почему-то не мог прижать ее покрепче.

- А почему ты раньше никогда не приходил на танцы? - опять, улыбаясь, спросила Наденька.

Ох, эта улыбка, эта знакомая улыбка. Кривой, обворожительный рот. «Она красива,

она очень красива!» - промелькнуло в голове у Миши.

- А я не знал, что есть танцы, - соврал он.

- Как не знал? - удивилась Наденька, потом сообразила что-то, поджала губу, но тут же прошло сомнение, заулыбалась. - Мне говорили, что ты много читаешь. Все время. И больше ничем не интересуешься. Это правда? Миша кивнул и уже не опасаясь, глянул ей в глаза и увидел там себя, меняющегося и незнакомого. «Так вот он какой я!»

Музыка вздрогнула и прекратилась.

- Пригласи меня! -  шепнула Наденька и удалилась. Миша, хотя догадывался, что надо было бы проводить Наденьку до места, повернулся и быстро пошел к противоположному краю площадки, туда, где были ребята. Все мысли у него в голове смешались, и он не знал, что ему теперь делать. Ребята смотрели на Мишу с завистью и с удивлением. Как это Наденька, за право на один танец с которой, каждый из них мог сделать что угодно, сама пригласила Мишу. Объявили последний танец. Миша помедлил, увидел, как подошел к ней один из ребят, и она отказала, после этого он направился к ней. И опять они танцевали, и она сказала ему немного рассержено, может быть, и сердилась она, оттого, чтобы скрыть смущение.

- Да возьми ты меня, как  следует.

И Миша придвинул ее к себе, тогда Наденька и вторую руку положила ему на  плечо, и Мише пришлось обнять ее за талию двумя руками. И тогда в этой музыке, в этом вечере, в слабо освещенной площадке, в уже сгущавшемся влажном воздухе зародилось что-то, что перешло затем в Мишино сердце и оставило там неясный след. И ему захотелось вдруг любви, чтобы его любила не только мать, но и ребята, чтобы каждый из них полюбил его, и чтобы особенно сильно его полюбила Наденька.

Когда танцы кончились, все стали расходиться и Миша снова пошел один, теперь ему хотелось побыть одному, чтобы разобраться в своих мыслях. Он подумал о том, что сейчас произошло, и понял, что раньше с ним такого не было, и обратясь в себя, в глубине своих воспоминаний он не нашел любви, как не искал, и ужаснулся, как это он мог не любить и не искать любви к себе, как это он жил совсем один, любя одного себя. И подумав сейчас об этом, он  вспомнил о Наденьке, и то, что он о ней вспомнил, и сердце его заныло, показалось ему замечательным.

«Может быть с этого начнется моя любовь!» - подумал он.

Сережа с Мишей играли в шахматы. Рядом никого не было, посидел с ними Витька Полухин, да заскучал, ушел стучать мячом на волейбольной площадке. Хорошо было под грибком, уютно, тень от большой березы закрывала грибок от солнца, и в ее невнятном шелестении слышались такие же невнятные слова, трепетали теневые листочки на траве, когда сама трава была недвижна. Сережа часто отвлекался мыслями от игры, делая ходы наугад, не задумываясь, иногда же отвлекался от мыслей, отвечая на Мишины вопросы и поддерживая разговор, и тогда мысли его шли наугад, и когда он возвращался к ним, то вдруг оказывалось, что они уже намного впереди, и некоторое время ему нужно было, чтобы снова попасть в их ритм.

- Правда Наденька красивая? - спросил Миша.

- Еще бы! - подхватил Сергей.

Наденька была из тех девочек, в которых вечно влюбляется весь отряд, если она в лагере, и конечно весь класс, если она в школе, правда в школе, потому что они все учатся, начиная с первого класса, от нее понемногу отходят ее возлюбленные, отчаявшись и разлюбив, и остается лишь небольшой круг избранных и самых стойких. Здесь же в лагере часто меняются ребята, и получается так, что в нее все почти постоянно влюблены. Сейчас, по Мишиному вопросу Сережа догадался, что нечто подобное произошло и с Мишей.

- А ты знаешь, я ведь раньше никого не любил! Никого, кроме отца и матери. Трудно себе представить, но я даже никогда не влюблялся.

- Как это так? Ни одной девчонки не любил? - удивился Сережа.

- Нет!

И перед Сережей хороводом проплыли все его любимые, и в своих воспоминаниях он добрался до первой. Имени ее он не помнил, но хорошо вспомнилась небольшая лужайка возле дачи детского сада, теплый плоский камень, как можно теперь догадаться -  известняк, на который обыкновенно вылезали погреться ящерицы, подвижные и ловкие, со смышлеными черными глазками, но в те мгновения, что сейчас возникли перед ним, на этом камне сидела Она, имени ее он не помнил, не помнил даже лица, ни цвета волос, только глаза и улыбку, глаза и улыбку, витавшую в воздухе, и видя их сейчас перед собой, он подумал, что это были глаза и улыбка Оли, и что всегда были эти глаза и эта улыбка, любовь его не менялась, любовь за все эти годы оставалась прежней, просто ему надо было любить, чтобы жить, и он любил, всегда разных, но по сути дела всегда одну и ту же. Все это промелькнуло у него в голове за несколько секунд, всплыла и пропала картина, возник и растворился в нем, став его внутренней необходимостью, вывод из нее. Все случилось мгновенно, потому что в наших мыслях, мы не делим весь строй на слова и фразы, мысли часто возникают вне зависимости от слов, целыми конструкциями, конструкция слагается с другой, и вот для выражения чего в словах потребовалось полстраницы, мелькает в нашей голове за считанные секунды.

- А я всю жизнь, сколько себя помню, всегда кого-нибудь любил. Даже не представляю, как ты мог прожить столько лет без любви, - ответил Сережа.

- Я наверно от тебя заразился?

- Чем? Любовью? Влюбился?

- Не знаю, только вот думаю все время о ней. Глаза ее вижу, волосы. Даже запах волос чувствую. Как будто смолой, хвоей пахнет.

- Это ты про Наденьку?

- Да.

Они помолчали, каждый думал о любви, каждый о своей. Миша первый начал.

- Вообще любовь очень близка к состраданию. Любишь, это вроде, как вместе с кем-нибудь страдаешь. Странно, но кажется это так. Ты помнишь собака умерла? Она несколько дней болела, мы ведь никто за ней не ухаживали, к ней все время ходил Лебедев. Он любил эту собаку и страдал вместе с ней. Они чувствовали необходимость друг в друге. Он был нужен этой собаке, больше он здесь никому не был нужен. Если бы ты видел, как он плакал, когда она умерла. По ночам иногда плакал, тихо, чтобы никого не разбудить. Видишь, он любил эту собаку и страдал с ней вместе.

- Верно, - сказал Сережа. Вспомнив про Лебедева, он хотел рассказать Мише правду, но промолчал почему-то, не вязалась эта правда с теперешним их настроением и разговором.

Мимо них прошли Алексей Данилович с Олей и Машей. Алексей Данилович балагурил, размахивая руками. На нем был тренировочный костюм и пиджак, который он то распахивал, то запахивал. Оля с Машей смеялись. Оля глянула на Сергея, и взгляд ее, такой далекий, вдруг отрешился от тех, кто шел с ней рядом, и приблизился к нему, и Сережа ясно уже видел, что ей говорят, а видит и слышит только его (что-то он ей скажет?) и в ее взгляде не было улыбки, только светилось в нем серьезное ожидание, ее глаза стали вдруг, как чистый и высокий голос, и он растворился в этих глазах, как всегда растворялся, сливался с ней, и прозрачный вокализ подхватил его и вознес, а когда вдруг начала пульсировать у него в теле где-то кровь, возвращая его к жизни, он увидел, что Миша смотрит на него, а Оля давно прошла. Сережа повернулся и увидел, что у ворот те трое остановились. И вдруг его пронзила мысль: «Она меня любит» и сразу стало сладостно и страшно, головокружительно, несмотря на то, что он совсем еще не думал о последствиях.

- Сережа, а ты не замечал, что она все время ходит с Алексеем Даниловичем?

- Ну и что? - Сережа еще задыхался от подступившего к нему внезапного чувства, и не смог как следует разобрать, что хочет сказать ему Миша.

- Мне кажется, ты меня, конечно, извини, что я тебе говорю, может этого и не стоило делать. Мне кажется, что они друг друга любят.

Сережа смотрел на него и ничего не понимал.

- Тебе лучше об этом знать. Я давно это заметил, на военной игре еще. А потом присмотрелся и понял, что это так.

Сережа вспомнил день военной игры, борьбу с Олей и улыбнулся.

- Тебе только кажется, в этом ты прав. Когда кажется, надо перекреститься. А я вот теперь точно знаю, что она любит меня.

- Ну, как знаешь, - согласился Миша и вернулся к шахматам.

- И что-то вздрогнуло, чуть-чуть, еле заметно в сердце Панина, так незаметно, что он не придал этому значения, но когда от ворот Алексей Данилович с Олей пошли обратно, заныло, засосало сердце, предчувствуя неведомое что-то, недоброе по-видимому и закралось сомнение в себе.

Маша ушла за ворота, а Алексей Данилович с Олей возвращались. Он снова что-то весело ей рассказывал, но Оля была тиха. Панин не отрывал глаз от нее, все стараясь поймать ее взгляд, но Оля не смотрела в эту сторону и Сереже стало казаться, что тот взгляд, который он принял за все объясняющий, на самом деле был случайным, и только его любовь захотела его сделать таким и сделала.

Они остановились недалеко от гриба, и вот уже Оля пошла в сторону и Алексей Данилович крикнул ей вслед:

- А ты не боишься ночью одна?

Оля остановилась и, улыбнувшись, махнула рукой Алексею Даниловичу:

- Конечно нет!

И эта улыбка, адресованная не ему, ранила Панина, и он предположил в этой улыбке какой-то тайный смысл, особенно тогда, когда Алексей Данилович засмеялся в ответ и долго еще стоял, смотря Оле вслед. И Сережа, еще не поверив Мише, а только усомнившись в себе, сказал ему:

- Возможно ты прав.

И они продолжили игру в шахматы, но игра не ладилась, потому что каждый думал совсем о другом,  и они старались не смотреть друг на друга, словно между ними встало что-то. Панин, оглядываясь вокруг, по сменившемуся пейзажу, догадывался, как печален его взгляд.

Вот так блеснула надежда, вспыхнула, словно приоткрылся краешек неведомого радужного счастья, по которому нельзя определить, каково оно целое, вот вспыхнуло оно яркими цветами и угасло, опали золотые цветы счастья, и с ними лепестками рассыпалась по земле надежда. Не свершится так, как ему хотелось. Неужели и этой любви суждено угаснуть, как и всем другим? Неужели все погибло? Все кончено? В ночи тяжело думается об этом и минута за минутой, час за часом ускользает время, и все его много, по-прежнему много, и все не приходит сон, и не идет утро, и лишь мысли, спутники бессонницы, неиссякаемые мысли тяжким хороводом несутся и несутся по кругу над тобой, кружат и кружат, пересекая линии полета друга друга, то вверх взмывая, то падая вниз, как стая воронья над мертвеющим уже настоящим, которое назовут прошлым. Вот вроде бы и уснул, но раз об этом думаешь, значит только кажется, и действительно все те же мысли, все то же неспокойствие, тревожность и сердечное недомогание. Жмет, жмет в груди, томится сердце несказанно, и мысли, неотступные мысли надоедливым вороньём все вьются и вьются над неспокойною душою, над головой поникшей. Так проходит полночи. А потом светает.