БЕЗПРИЗОРНИКИ И ДЕТСКАЯ ПРОСТИТУЦИЯ В СССР
- Эй, пацан! На нас с тобой кто тянет? А кто на нас тянет, а?
Этот сиплый, простуженный, совсем не детский голос из под груды на дрова привезённых мазутных шпал и шахтовых брёвен, драный ватник-фуфайка, серое общербленое дождём и морозами безгубое лицо - может младше меня, может старше - пытается встать, не получается, пьяный? - Нет, голодный. Сегодня бы сказали: "Против кого дружить будем?" - Предложение помощи и покровительства - за хлеб.
- Притащи хлеба, пацан, а? Притащишь, а?
Да, хлеба. Деньги ему не нужны, - это даже мне, малолетке, понятно, не надо ему денег. Ни в магазине, ни на рынке ему ничего не продадут, и не подадут, ни крошки хлеба, да и не пустят его в магазин, все женщины, вся очередь к прилавку на одно лишь его появления в магазине зайдутся единым ором и в десяток рук выкатят, выкинут его за порог магазина да ещё и прибьют.
- Они .. уже всех достали.. ничего нельзя оставить.. всё тащат.. картошку из погреба.. яйца из под кур.. крысы !... хоть капканы ставь!...
Зима? Где же они зимовали? Теплотрасса - там только кошка пролезет, не было нынешних теплотрасс в заснеженном рудничном Салаире: в наших домах и бараках топились печки, и бань в огородах не было - все ходили "в свой день" в шахтовую мойку.
Однажды я видел, как они спали - вместе с нашими дворовыми собаками, в собачьей норе под стайкой. Ночью, в свете чьей-то отцовской шахтовой проводки (фонаря) мы заглянули в дыру, что вырыли наши дворовые (всех и ничьи) собаки под нашей стайкой - там, между двумя собаками, обнявшись с ними, скрючился(лась) кто-то из них. Да, между собаками, - теплее..
Странно, я помню имена этих собак: Тобик и Альма - здоровенные псы, готовые загрызть любого чужого, зашедшего на наш двор, но позволяющие нам, дворовой малышне, виснуть на них, держаться за их клыки (было и такое фото!), обогревающие своими телами безпризорных.., помню, как звали наших собак, но вот имён безпризорных я не помню, ни имён, ни кличек - по одному, реже по двое- трое, появлялись они во дворе, жили, исчезали. Странно так же, - сегодня (убереги, Господи, от сумы и от тюрьмы) "бомж", "запах бомжа" стали понятиями нарицательными. Тогда этого запаха мы не замечали - мы играли с ними в пристеночек, тусовали с ними засаленные карты, разбегались при появлении милиции. Мы знали и понимали: милиция для них - это смерть.
Здесь, на дворах, питаясь ворованной из погребов "картохой" (а что там ещё могло быть, в наших-то погребах?) и кусками хлеба, зимуя в норах с собаками, они были хотя бы живы, какое-то время, - в милиции, в распределителе, в колонии была смерть, скорая и неминуемая. Мы это знали из рассказов тех, кто как-то умудрились сбежать из этих распределителей и детдомов. Потом мы прочитали и "Республику Шкид (Школа имени Дзержинского)" Лёньки Пантелеева, и книгу Макаренко, и писали сочинение об его образцовой колонии. Помню, как хмыкал папа, читая мой патетический шедевр о советских колонистах Макаренко. Папе моему хлебнулось от души по этим детским колониям - увезённый младенцем в Харбин, вернулся четырёхлетним, в 1923, со своей матерью в СССР, и пошли безконечные Лагеря, ссылки, колонии и поселения. Рассказывал, как на стройке Магнитки увидел с пацанами что-то красненькое за колючей проволокой, на грядке в огородике начальника колонии, подкопали, залезли, сорвали, разделили и съели, без соли. Не понравилось. Это был первый помидор в жизни папы. И как потом, и не один день, выколачивали из них, 12-14 летних пацанов, признание, кто разорил огород, кто сорвал помидор. Папа выжил. Чудом.
И ФЭД у нас дома был, папин первый фотоаппарат, первая папина дорогая покупка - фотоаппарат собран в колонии имени Феликса Эдмундовича Дзержинского - наркомана-кокаиниста, который очень любил детей. Только фотоаппарат этот не должен был попадаться на глаза маме. При виде этого фотоаппарата белели мамины глаза, становились белесыми, и дальнейшее могло быть непредсказуемым. Мамину крестьянскую семью вывезли в тайгу и выбросили зимой в снег. За зиму из восемнадцати детей выжили шестеро, остальных так в снегу и похоронили, нечем было мёрзлую землю долбить. Весной, тех кто выжил, вывезли на стройки народного хозяйства, в те же колонии и поселения. Но при всём этом пресекалось любой наше общение, и моё, и сестрёнок, с безпризорными на нашем дворе. Непостижимым для нас образом родителям немедленно становилось известно о наших играх с "ними" - и следовала жесточайшая лупцовка, особенно жестокая, если мы осмеливались приводить "их" в квартиру или, даже, просто в подъезд. Как родители догадывались? Сегодня я понимаю - по запаху.
Помню последнюю встречу с безпризорными на нашем дворе. Под Новый год, крутой мороз, за нашими стайками соседи устроили сенник: в дощатой загородке два стога сена. приваленные к стенке стайки с коровой, вот под этими стогами и обнаружилось убежище безпризорных: под стогами они прятались, ночами грелись коровьим теплом. Наверное, корова разделяла с человечьими детьми своё тёплое пойло. Не знаю. Всё как в чёрно белом старинном кино. Только два цвета: чёрный и белый, нет тени и нет тонов. На дворе черная громада грузовика с жестяной будкой вместо кузова. В подъезде наш сосед Саня Постников, наша Салаирская знаменитость - футболист, обняв, удерживает Тобика, сжимает его пасть, прямо у грузовика кашляет, захлёбываясь чёрной кровью, навылет простреленная Альма. Пройдёт совсем немного лет, и через замёрзшую лужу вот такой же, чёрной крови, будем мы переступать всю зиму, по дороге в школу, лужу крови зарезанного финкой под сердце, после танцев в Клубе, Сани Постникова. От коровьей стайки два милиционера, в полушубках, в ремнях, тянут по снегу безпризорника - девчонку. Тянут за руки, каждый за свою, не спеша тянут, через весь двор. Чёрные ступни девчонки царапают утоптанный снег двора, на девчонке ничего нет, вообще ничего, только мазутный ватник, задравшийся ей за голову. Девчонка тащится голым животом по снегу, струна позвонков по чёрной спине, не ягодицы - два мосла, обтянутые кожей, спичечные ножки девчонки расползаются открывая безволосую промежность. Милиционеры дотащили девчонку до грузовика, подняли в железную будку её голову и руки, тут же взявшись за её ноги, каждый за свою, разом кувыркнули тельце девчонки в будку, последний раз мелькнула на весь двор её нагота, в будку полетел свалившийся мазутный ватник, лязг дверцы, железного накладного засова, щелчок навесного замка. Милиционеры, оба, пропихиваются в кабину, к шофёру. В клубах дыма, пробуксовывая по льду, грузовик выползает со двора. Злость милиционеров понятна и объяснима: столько добираться до этого грёбаного Салаира, по морозу, по бездорожью, и сейчас мёрзнуть четыре, если не больше, часов езды до Кемерова, прыгать и вилять по ухабам ледяной дороги, а всё считай, в пустую съездили - поймали только эту еле живую малолетку, а два пацана убежали из-под стогов, по сугробам, спрятались, бросили в сене свою подругу.
Двор провожает отъезжающий грузовик.
- Околеет девка, замёрзнет.
- Ни чо! Вот щас за город отъедут, разложат на снегу-то и прогреют, все разом, как следует!
- А ей, вроде как, не привыкать: вон, дыра - то в *опе !
- Да не стучал никто! У них там щепки горелые, спички - грелись.., запалили бы сено, и стайки бы сгорели, и корова, и дом бы загорелся - куда бы нам всем зимой - то потом, а?
Женщины столпились вокруг замолчавшей Альмы.
- Подорожник бы приложить, что бы дробь-то вытянул.
- Да не дробь там, дура, - пуля!
Альму переворачивают обледенелым от крови боком вверх, находят выходное отверстие.
- Бабы, да она остывает уже !
Кто-то плачет навзрыд:
- Сволочи, за что собаку-то?
Однажды, по дороге в школу, в одной из бросающихся на забор цепных собак, я вдруг узнал Альму. Сам себя не помня, перемахнул через забор, бросился к собаке, обхватил её морду, целовал её нос, лоб : Альма - Альма - Альма!
Выскочивший с дрыном хозяин оторопело стоял рядом с нами: повизгивающей крутящей хвостом собакой и пацанёнком осыпающим её поцелуями и слезами. И пока эта собака была на этом подворье, я каждый день кормил её с ладони - мягкие-мягкие, тёплые губы - крошками от сушек, кусочками школьного пончика с повидлом, домашними сухариками - нашим, с сестрёнками, лакомством ни кусочка хлеба у бабушки не пропадало - всё резалось на кубики и высушивалось в духовке, и ссыпалось в мешок, даже с простым, несладким чаем, эти сухарики были удивительно вкусны!
Мелькнувшие в воздухе спички - ноги и прозрачную кожу, обтягивающую круглые, как два кулачка, косточки на жопке девчонки, лязг и грохот отъезжающего грузовика, - я вспомнил лет четырнадцать спустя, в Красноярске, зимой 1969, когда, не раздеваясь, забирался под одеяло и всё равно не мог уснуть от холода, не выдержал, пошёл ночью "разбираться" в котельную при университетском общежитии - деревянном дореволюционном строении, бывшей конюшне купца Юдина (того самого, в чьей библиотеке В. И. Ленин экономические журналы почитывал), толкнул перекошенную дверь, наклонив голову вошёл в темноту котельной и увидел, совершенно голую девчонку, точно такую же, как та, которую не спешно тянули милиционеры, животом по льду и снегу двора моего детства, при свете свечного огарка, под тонюсенькой струйкой холодной воды из под крыши нетопленой котельной, стоя на обледенелом полу, девчонка пыталась помыться... Меня девчонка вроде и не заметила, и только, когда я, сослепу, подошёл к ней почти вплотную, глянула мне в лицо и прочитав в моих глазах удивление, принятое ей за желание, с такой тоской вышла из-под воды и пошла к скамье у стены котельной, что я напугался:
- Нет-нет, не надо мне, я так, просто так!
И быстренько убрался из этой ледяной мойки. Котельную, кстати, переморозили ещё в начале зимы, и до весны мы жили без тепла и без воды. Умывались из колонки, по дороге в Университет.
Это университетское общежитие Крас. КФ НГУ, на Каче, в бывших садах купца Юдина, достойно отдельной повести: в деревянном двухэтажном здании были большие залы, в которых громоздились двухэтажные кроватные нары и обитали студенты по шесть и восемь человек в комнате, но были и закутки на двух и на одного жильца, была и отдельно стоящая полуземлянка - флигель, в котором жили "вечные" студенты, в общем взрослые, отслужившие в армии мужики, заправлял у них парень на протезе вместо ноги. Вот там, в этих одно - двухместных закутках и во флигеле и приживались безпризорные девчушки.. Пацаны и девчонки постарше считали "западло" "жить" в студенческих комнатах - у них были иные "темы" и промыслы, малолеткам же податься зимой было некуда. Кстати, такие малолетки появлялись среди зимы и в наших комнатах: в резиновых ботах на босу ногу, в летних курточках - ветровках или вечных ватных куфайках, замотанные какими-то платками, они возникали в дверном проёме, шмыгая простуженными носами, согласные на всё за ночлег под крышей и хоть какую-то еду. А впервые я столкнулся с ними в первые же дни приезда в Красноярск, в столовой общепита на той же Каче: по дороге из Университета в общагу, я заскочил в столовую, очередь к раздаче, достаиваю, беру поднос, пол - щей, котлета с гарниром лапша, пара кусочков хлеба, чай - быстренько "срубал" и с подносом иду к столу для грязной посуды. У стола - очередь, от очереди ко мне подходит мужчина, берётся за мой поднос:
- Можно?
Отдаю поднос и вижу, как кусочком моего недоеденного хлеба мужчина протирает мои тарелки, съедает хлеб, ставит поднос на стол и становится в конец очереди, а его место занимает какой - то ребёнок, тут же подхватывающий поднос у подошедшего за мной посетителя столовой - снова съедаются все остатки и ребёнок отправляется в конец очереди. Поражает, что большинство в очереди - девчонки, совсем школьницы.
Мне объяснили, что это всё тунеядцы, фарцовщики, стиляги, анекдотчики - высланные из больших городов и отбывшие срок и члены их семей, а девчонки - ещё и самоволки, без решений сельсоветов, покинувшие свои колхозные деревни, сбежавшие в город, где и задержаны, и осуждены за пребывание без документов, - всем им определена граница для жительства, не западнее левого берега Енисея. На работу их не берут - нет прописки, прописку им не дают - не имеют работы, уехать обратно в деревню не на что, да и сельсовет не примет осуждённых без направления. Замкнутый советский круг...
Из замёрзшего вконец общежития на Каче нас расселили: кого - куда, часть в общежитие техникума, часть - в подвалы здания Университета, часть поселили прямо в аудиториях Университета. Вскоре все собрались в новопостроенном кирпичном общежитии в Академгородке. А осенью, по традиции, все студенты "выгоняются" на "сельхоз. практику", на уборку урожая в подшефные совхозы и колхозы.
В поезде, по дороге на "практику", я "положил глаз" на смугленькую, сероглазую, стройную девчушку: вроде как первокурсница, даже познакомились - Света, я восхищался её глазами, стихи ей читал, поцеловать - не решился. В деревне, в первый же день, Светика я потерял. Нашёл неожиданно, в складском помещении зерносушилки - скопление старшекурсников, в их тесном кругу, на тюке пустых мешков, лежит на спинке моя Светик, голые, смуглые ножки её закинуты на плечи какого-то парня, а он трудится над сероглазой Светиком с энергией и мощью асфальтного перфоратора ("отбойного молотка"). Протискиваюсь сквозь кольцо, ждущих очереди, Светик узнаёт меня, говорит с трудом:
- Уйди ... тебе ... тоже ... достанется ... потом ... молчи только.
Ну. молчать мы с детства научены.
Автор: Лелькин Константин Павлович
--------------------------------------------------------------------------------------------------
Все эти страшные грехи лежат на совках и на их проклятом потомстве до ныне, на всех тех, кто до сих пор скулит о любимой родной сверхзаботливой совецкой власти... Все эти преступления до сих пор не покрыты, не изглажены беззакония и не запечатаны грехи ... А значит быть и наказанию Божию.