Ко дню чекиста. Дзержинский на Капри
1909. ноябрь - Дзержинский бежит из сибирской ссылки.
1910. январь - Партия направляет Дзержинского на лечение в Италию, на остров Капри.
[Ф. Дзержинский после отдыха на Капри, 1912г.]
[Современный вид виллы «Спинола» - красного цвета]
Ну вот она, вилла "Спинола"!
Высокий плотный мужчина указал Дзержинскому на большое, довольно мрачное здание - когда-то здесь был монастырь.
Константин Петрович Пятницкий, директор издательства "Знание", встретил Дзержинского в городе случайно и, узнав, что тот ищет Горького, вызвался проводить его.
Горького Дзержинский застал на террасе.
День был ясный, солнечный, но с моря дул ветер, и Алексей Максимович поверх демисезонного пальто был укутан в плед.
[Капри зимой]
В Италию Дзержинского направила партия. Как восемь лет назад, после побега из Верхоленска, так и сейчас Роза Люксембург настояла на отдыхе и лечении. А Мархлевский сказал:
- Поезжайте-ка, Феликс, на Капри. Лучшего зимнего курорта для легочных больных в Европе не найдете; не зря же Горький там обосновался.
Вот так и оказался Феликс Эдмундович Дзержинский на вилле у Алексея Максимовича Горького.
Алексей Максимович встретил Феликса ласково. Его приезду Горький не удивился - видимо, о предстоящем визите Дзержинского на вилле "Спинола" уже знали. И ждали его.
Горький широким жестом пригласил Дзержинского войти в дом.
Кабинет писателя был весь заставлен полками с книгами. На большом столе лежали груды своих и чужих рукописей.
И Горький принялся подробно расспрашивать Дзержинского о его работе в подполье, об арестах и тюрьмах. Особенно его интересовали побеги. ("Прямо роман. Садись да пиши...") Узнав, что в Варшавской цитадели Дзержинский вел дневник и что этот дневник опубликован в "Пшеглонде", Алексей Максимович сказал:
- Обязательно попрошу Мархлевского прислать мне. Жаль, нет русского перевода.
Они проговорили несколько часов и расстались весьма довольные друг другом.
- Заходите ко мне почаще, не стесняйтесь, - напутствовал радушный хозяин своего нового знакомого.
Дзержинский снял комнату в недорогом пансионе недалеко от виллы "Спинола". С этого дня все три недели пребывания Дзержинского на Капри он почти ежедневно встречался с Горьким.
По утрам в распахнутое окно Феликс смотрел на вечнозеленые деревья и кустарники, растущие вокруг пансиона, вдыхал полной грудью воздух, пропитанный запахом моря, и к нему приходило состояние тихого блаженства. После сырых и мрачных казематов Варшавской цитадели и мытарств по вонючим этапам ему казалось, что он попал в настоящий райский уголок.
В первый же по-весеннему теплый день Дзержинский нанял лодку и отправился в знаменитый Голубой грот.
Феликс был потрясен и очарован открывшимся ему зрелищем. Да это же волшебный мир! Вода, стены, лодка, весла, лица, руки - все лазурное!
Ближе к вечеру Дзержинский пришел к Горькому, рассказал о своих впечатлениях.
- Ну волшебства тут, конечно, никакого нет, - улыбнулся в усы Алексей Максимович. - Солнечный свет попадает в грот сквозь толщу воды, и все предметы получают лазурный оттенок. А мы с вами восхищаемся чудом природы. И очень хорошо, что не потеряли такой способности.
[Видео-путешествие в Голубой грот]
- А вы знаете, Алексей Максимович, чего мне больше всего не хватало в тюрьме? Живого общения с природой! Хлебным мякишем я прилеплял к стенкам цветные открытки и картинки, вырванные из журналов. Жалкие копии! Но, глядя на них, я уносился в мыслях в свои родные края или в неведомые страны. Иногда в моей камере появлялись настоящие, живые цветы, и тогда я был безмерно счастлив.
Беседа потекла по руслу воспоминаний. Горький рассказал Дзержинскому несколько историй из своей жизни. Дзержинский вспоминал случаи из тюремной жизни и сетовал, что тюрьма помешала следить за событиями в партии. В разговоре Горький и Дзержинский не могли обойти и одну из животрепещущих тем - новые течения в философии.
Время, проведенное Дзержинским в Варшавской цитадели, в 1908-1909 годах, совпало с ожесточенным наступлением реакции на российский рабочий класс и его партию. Прошли массовые аресты членов Российской социал-демократической рабочей партии. В лапы охранки попал ряд членов Центрального Комитета, подверглись разгрому местные партийные комитеты. Мелкобуржуазные интеллигенты бежали из партии. Отошла от нелегальной работы и часть неустойчивых рабочих. Состав партийных организаций значительно сократился.
"Организационное ослабление РСДРП соединялось с серьезным идейным разбродом в ее рядах". Большая часть меньшевиков добивалась ликвидации нелегальных партийных организаций и прекращения нелегальной партийной работы, за что и назвали их "ликвидаторами". Опасные идейные шатания проявляли и некоторые большевики. Часть из них выступала против использования легальных возможностей для работы в массах, в том числе за отзыв депутатов-большевиков из Государственной думы ("отзовисты"). Начались философские искания и блуждания, появились попытки соединить социализм с религией. Этим занялись А. Богданов, В. Базаров, А. Луначарский, жившие на Капри. Они были тут, рядом, эти "богостроители", и естественно, что Горький, еще не полностью освободившийся от их влияния, заговорил об этом с Дзержинским.
Алексей Максимович рассказал, как попало ему от Владимира Ильича, когда он приезжал на Капри в 1908 году. Тогда вышли "Очерки по философии марксизма" Базарова, Богданова и компании. (Ленин назвал их очерками против философии марксизма.) Горькому понравилась мысль сделать из социализма новую религию. Да и сами-то Богданов, Луначарский всегда импонировали Алексею Максимовичу. Вот он и попытался уговорить Ленина не выступать против них публично. Владимир Ильич отчитал его за то, что поддался идеализму, мистике. Горький порылся в столе, вынул пачку ленинских писем и протянул одно из них Дзержинскому.
"Вы должны понять и поймете, конечно, - читал Дзержинский, - что раз человек партии пришел к убеждению в сугубой неправильности и вреде известной проповеди, то он обязан выступить против нее. Я бы не поднял шуму, если бы не убедился безусловно (и в этом убеждаюсь с каждым днем больше по мере ознакомления с первоисточниками мудрости Базарова, Богданова и К°), что книга их - нелепая, вредная, филистерская, поповская вся, от начала до конца, от ветвей до корня, до Маха и Авенариуса".
- Ну-с а вы, Феликс Эдмундович, что думаете? - спросил Горький, когда Дзержинский закончил чтение.
- Я не читал "Очерков", но уверен, что Ленин прав. Еще в гимназии я порвал со всеми старыми богами и не вижу нужды в новых...
Горький пристально посмотрел на Дзержинского, поднял в удивлении свои густые брови, медленно, как бы в раздумье, проговорил:
- Вот ведь, Феликс Эдмундович, какое дело получается. Рабочие-то так же думают, как и вы. Старых богов долой и новых не надо! Устроили тут наши "богостроители" свою школу. А я для нее вот этот "монастырь" арендовал. Приехали из России рабочие. Пригласили и меня лекции им читать. А они, рабочие-то, послушали, послушали наши лекции, да и сбежали. В Париж. К Ленину.
Горький умолк. Весь ушел в себя, и, видно, нелегкие думы его одолевали.
Феликс тихо вышел. На террасе его встретила Андреева.
- Трудно ему, - сказала Мария Федоровна. - Очень трудно Алексей Максимович переживает свое разочарование в людях. Богданова он считал великим философом, был ослеплен блестящим талантом Луначарского... А сейчас отходит от них, прозревает...
Как-то Горький увел Дзержинского на вершину Монте-Соляро. Нельзя, уверял он, жить на Капри и не посмотреть закат солнца с этой горы.
Они медленно поднимались по огромной, в несколько сот ступеней лестнице, вырубленной в скалах. Останавливались, беседовали.
Из России приходили страшные известия. Новые провалы, суды, казни революционеров. И все по вине провокаторов.
Горького давно волновало это проявление человеческой подлости.
Дзержинского эта проблема тревожила и с чисто практической стороны. Провокаторы - огромная опасность для партии. Почти все, кто из польской социал-демократии сейчас в тюрьмах и на каторге, выданы провокаторами. Он считал, что в партии надо обязательно организовать что-то вроде следственного отдела, иначе люди будут гибнуть для награды провокаторам. Делясь своими мыслями с Горьким, Феликс Эдмундович, однако, умолчал о том, что он уже давно занимается выявлением провокаторов и даже здесь, на Капри, работает над материалами по этому вопросу, присланными ему из Главного правления.
Вид с Монте-Соляро оказался действительно чудесным, превзошел все ожидания Феликса. Весь остров лежал как на ладони, а вдалеке виднелся итальянский берег. В туманной дымке просматривался Неаполь и курился конус Везувия.
И вновь красота природы увлекла Дзержинского, заслонила все горести и заботы. Отпылал закат, повеяло холодом. Пора домой. Феликс Эдмундович молча благодарно пожал руку Горькому.
[Видео с Монте-Соляро]
И на вилле "Спинола" Дзержинского ждал приятный сюрприз. Узнав, что он любит музыку, Мария Федоровна пригласила Варвару Кузьминичну Риолу, замечательную пианистку, жившую на Капри, и та играла Шопена специально для Феликса. Закрыв глаза, он вслушивался в знакомые мелодии и на их волнах уносился в далекое детство, в милое сердцу Дзержиново.
В начале февраля Феликс получил почту от Тышки. В пакете оказались последние номера большевистского "Пролетария", несколько экземпляров партийных газет других направлений и письмо. Леон писал о только что закончившемся в Париже Пленуме Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Дзержинскому, оторванному вот уже два года от активной работы в партии, трудно было разобраться во всех перипетиях борьбы между различными течениями, проходившей на Пленуме. Страсти, кипевшие в Париже, казались далекими и совершенно не гармонировали с той обстановкой, в которой он жил на Капри.
"...Здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния "восторга" и смотрю на все, широко раскрыв глаза, - писал он Тышке 11 февраля 1910 года. - Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы.
С Горьким, - писал далее Феликс, - довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью... Он поэт пролетариата - выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога-народа..."
[Полный текст письма]Капри, 11 февраля 1910 г.
Дорогой товарищ!
Представляю себе, как Вы страшно утомлены после такой продолжавшейся весь месяц работы, а ждет Вас еще целый воз наших дел. Тем более я тронут Вашей памятью обо мне. Сегодня я получил ЦО и «Пролетарий» и должен со стыдом признаться, что я до сих пор очень мало сделал, чтобы ознакомиться с жизнью за минувшие два года.
Ведь здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы. Вы помните, как я когда-то после нескольких шартрезов рассуждал о красоте и социализме; сейчас почти не пью вина и хочу об этом говорить и говорю об этом и думаю. Ибо я здесь пьян, совершенно пьян.
С Горьким довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью. «Нет реакции» - это неверно, говорил он кому-то, когда тот жаловался на реакцию, и начал рассказывать о богатстве современной жизни, о том, что теперь происходит в душе людей и народа, и говорил правду. Он интересуется всем, все хочет воспринять и всегда своеобразно воспринимает - душевно, правдиво.
Его, очевидно, мучит, что он в изгнании, и он ловит всяческое проявление жизни, которое до него доходит оттуда, и он воссоздает целые картины сел и городов и этим живет - живет так, как будто он сам был там, являясь душой народа, его поэтом, его голосом и его надеждой.
Скептически смотрит на интеллигенцию и на то, что она предпринимает, он говорит, что она недостаточно социалистическая, что в ней слишком мало романтизма, чересчур много нытья, индивидуализма и честолюбия. Он поэт пролетариата - выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога-народа.
Всего хорошего.
Приветствую Вас и жму сердечно Вашу руку.
Ваш Юзеф
P. S. В последние дни февраля я уже вернусь, во вторник еду на неделю в Нерви.
Впервые напечатано в книге: Ф. Э. Дзержинский. «Избранные произведения», т. 1. М., 1957
На этом месте Тышка, читавший это только что полученное письмо, усмехнулся: "Сам-то ты, братец, тоже поэт пролетариата. А вот за "бога-народа" тебе от Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти строки". Феликс вдруг заскучал на Капри. Перечитав еще и еще раз письмо Лео, он понял, что положение в партии и в ЦК создалось серьезное, и еще понял, как сам отстал от партийной жизни. И все красоты, которыми он здесь восхищался, сразу потускнели и стали ненужными. Почувствовал себя уже не Феликсом, а Юзефом, загорелся "лихорадкой работы" (так сам он определил свое состояние).
Дзержинский заспешил в Берн. Ему не терпелось поскорее увидеть Адольфа Варского, который вместе с Тышкой представлял польскую социал-демократию на Пленуме ЦК.
В Берне Дзержинский сразу окунулся в работу. Варский ознакомил его с резолюциями Пленума. Юзефу бросилось в глаза, что все острые углы сглажены, а отзовисты и ликвидаторы так и не названы своими именами.
- Во имя "единства" все постарались - и ликвидаторы, и отзовисты, и впередовцы, и голосовцы, и центристы, - криво усмехаясь, ответил Варский на недоуменный вопрос Дзержинского.
Долгие задушевные беседы с Адольфом, самым близким Дзержинскому из всех "стариков", как называл он основателей польской социал-демократии, все поставили на свои места. Дзержинский кипел возмущением против ликвидаторов и отзовистов, негодовал по поводу двуличной позиции Троцкого, пытавшегося под флагом "внефракционности" объединить в рамках одной партии революционеров и оппортунистов.
А. В. Тишков (генерал-майор госбезопасности, дипломат), «Дзержинский», Глава VII. Эмигрант, 1974г.
1910. январь - Партия направляет Дзержинского на лечение в Италию, на остров Капри.
[Ф. Дзержинский после отдыха на Капри, 1912г.]
[Современный вид виллы «Спинола» - красного цвета]
Ну вот она, вилла "Спинола"!
Высокий плотный мужчина указал Дзержинскому на большое, довольно мрачное здание - когда-то здесь был монастырь.
Константин Петрович Пятницкий, директор издательства "Знание", встретил Дзержинского в городе случайно и, узнав, что тот ищет Горького, вызвался проводить его.
Горького Дзержинский застал на террасе.
День был ясный, солнечный, но с моря дул ветер, и Алексей Максимович поверх демисезонного пальто был укутан в плед.
[Капри зимой]
В Италию Дзержинского направила партия. Как восемь лет назад, после побега из Верхоленска, так и сейчас Роза Люксембург настояла на отдыхе и лечении. А Мархлевский сказал:
- Поезжайте-ка, Феликс, на Капри. Лучшего зимнего курорта для легочных больных в Европе не найдете; не зря же Горький там обосновался.
Вот так и оказался Феликс Эдмундович Дзержинский на вилле у Алексея Максимовича Горького.
Алексей Максимович встретил Феликса ласково. Его приезду Горький не удивился - видимо, о предстоящем визите Дзержинского на вилле "Спинола" уже знали. И ждали его.
Горький широким жестом пригласил Дзержинского войти в дом.
Кабинет писателя был весь заставлен полками с книгами. На большом столе лежали груды своих и чужих рукописей.
И Горький принялся подробно расспрашивать Дзержинского о его работе в подполье, об арестах и тюрьмах. Особенно его интересовали побеги. ("Прямо роман. Садись да пиши...") Узнав, что в Варшавской цитадели Дзержинский вел дневник и что этот дневник опубликован в "Пшеглонде", Алексей Максимович сказал:
- Обязательно попрошу Мархлевского прислать мне. Жаль, нет русского перевода.
Они проговорили несколько часов и расстались весьма довольные друг другом.
- Заходите ко мне почаще, не стесняйтесь, - напутствовал радушный хозяин своего нового знакомого.
Дзержинский снял комнату в недорогом пансионе недалеко от виллы "Спинола". С этого дня все три недели пребывания Дзержинского на Капри он почти ежедневно встречался с Горьким.
По утрам в распахнутое окно Феликс смотрел на вечнозеленые деревья и кустарники, растущие вокруг пансиона, вдыхал полной грудью воздух, пропитанный запахом моря, и к нему приходило состояние тихого блаженства. После сырых и мрачных казематов Варшавской цитадели и мытарств по вонючим этапам ему казалось, что он попал в настоящий райский уголок.
В первый же по-весеннему теплый день Дзержинский нанял лодку и отправился в знаменитый Голубой грот.
Феликс был потрясен и очарован открывшимся ему зрелищем. Да это же волшебный мир! Вода, стены, лодка, весла, лица, руки - все лазурное!
Ближе к вечеру Дзержинский пришел к Горькому, рассказал о своих впечатлениях.
- Ну волшебства тут, конечно, никакого нет, - улыбнулся в усы Алексей Максимович. - Солнечный свет попадает в грот сквозь толщу воды, и все предметы получают лазурный оттенок. А мы с вами восхищаемся чудом природы. И очень хорошо, что не потеряли такой способности.
Click to view[Видео-путешествие в Голубой грот]
- А вы знаете, Алексей Максимович, чего мне больше всего не хватало в тюрьме? Живого общения с природой! Хлебным мякишем я прилеплял к стенкам цветные открытки и картинки, вырванные из журналов. Жалкие копии! Но, глядя на них, я уносился в мыслях в свои родные края или в неведомые страны. Иногда в моей камере появлялись настоящие, живые цветы, и тогда я был безмерно счастлив.
Беседа потекла по руслу воспоминаний. Горький рассказал Дзержинскому несколько историй из своей жизни. Дзержинский вспоминал случаи из тюремной жизни и сетовал, что тюрьма помешала следить за событиями в партии. В разговоре Горький и Дзержинский не могли обойти и одну из животрепещущих тем - новые течения в философии.
Время, проведенное Дзержинским в Варшавской цитадели, в 1908-1909 годах, совпало с ожесточенным наступлением реакции на российский рабочий класс и его партию. Прошли массовые аресты членов Российской социал-демократической рабочей партии. В лапы охранки попал ряд членов Центрального Комитета, подверглись разгрому местные партийные комитеты. Мелкобуржуазные интеллигенты бежали из партии. Отошла от нелегальной работы и часть неустойчивых рабочих. Состав партийных организаций значительно сократился.
"Организационное ослабление РСДРП соединялось с серьезным идейным разбродом в ее рядах". Большая часть меньшевиков добивалась ликвидации нелегальных партийных организаций и прекращения нелегальной партийной работы, за что и назвали их "ликвидаторами". Опасные идейные шатания проявляли и некоторые большевики. Часть из них выступала против использования легальных возможностей для работы в массах, в том числе за отзыв депутатов-большевиков из Государственной думы ("отзовисты"). Начались философские искания и блуждания, появились попытки соединить социализм с религией. Этим занялись А. Богданов, В. Базаров, А. Луначарский, жившие на Капри. Они были тут, рядом, эти "богостроители", и естественно, что Горький, еще не полностью освободившийся от их влияния, заговорил об этом с Дзержинским.
Алексей Максимович рассказал, как попало ему от Владимира Ильича, когда он приезжал на Капри в 1908 году. Тогда вышли "Очерки по философии марксизма" Базарова, Богданова и компании. (Ленин назвал их очерками против философии марксизма.) Горькому понравилась мысль сделать из социализма новую религию. Да и сами-то Богданов, Луначарский всегда импонировали Алексею Максимовичу. Вот он и попытался уговорить Ленина не выступать против них публично. Владимир Ильич отчитал его за то, что поддался идеализму, мистике. Горький порылся в столе, вынул пачку ленинских писем и протянул одно из них Дзержинскому.
"Вы должны понять и поймете, конечно, - читал Дзержинский, - что раз человек партии пришел к убеждению в сугубой неправильности и вреде известной проповеди, то он обязан выступить против нее. Я бы не поднял шуму, если бы не убедился безусловно (и в этом убеждаюсь с каждым днем больше по мере ознакомления с первоисточниками мудрости Базарова, Богданова и К°), что книга их - нелепая, вредная, филистерская, поповская вся, от начала до конца, от ветвей до корня, до Маха и Авенариуса".
- Ну-с а вы, Феликс Эдмундович, что думаете? - спросил Горький, когда Дзержинский закончил чтение.
- Я не читал "Очерков", но уверен, что Ленин прав. Еще в гимназии я порвал со всеми старыми богами и не вижу нужды в новых...
Горький пристально посмотрел на Дзержинского, поднял в удивлении свои густые брови, медленно, как бы в раздумье, проговорил:
- Вот ведь, Феликс Эдмундович, какое дело получается. Рабочие-то так же думают, как и вы. Старых богов долой и новых не надо! Устроили тут наши "богостроители" свою школу. А я для нее вот этот "монастырь" арендовал. Приехали из России рабочие. Пригласили и меня лекции им читать. А они, рабочие-то, послушали, послушали наши лекции, да и сбежали. В Париж. К Ленину.
Горький умолк. Весь ушел в себя, и, видно, нелегкие думы его одолевали.
Феликс тихо вышел. На террасе его встретила Андреева.
- Трудно ему, - сказала Мария Федоровна. - Очень трудно Алексей Максимович переживает свое разочарование в людях. Богданова он считал великим философом, был ослеплен блестящим талантом Луначарского... А сейчас отходит от них, прозревает...
Как-то Горький увел Дзержинского на вершину Монте-Соляро. Нельзя, уверял он, жить на Капри и не посмотреть закат солнца с этой горы.
Они медленно поднимались по огромной, в несколько сот ступеней лестнице, вырубленной в скалах. Останавливались, беседовали.
Из России приходили страшные известия. Новые провалы, суды, казни революционеров. И все по вине провокаторов.
Горького давно волновало это проявление человеческой подлости.
Дзержинского эта проблема тревожила и с чисто практической стороны. Провокаторы - огромная опасность для партии. Почти все, кто из польской социал-демократии сейчас в тюрьмах и на каторге, выданы провокаторами. Он считал, что в партии надо обязательно организовать что-то вроде следственного отдела, иначе люди будут гибнуть для награды провокаторам. Делясь своими мыслями с Горьким, Феликс Эдмундович, однако, умолчал о том, что он уже давно занимается выявлением провокаторов и даже здесь, на Капри, работает над материалами по этому вопросу, присланными ему из Главного правления.
Вид с Монте-Соляро оказался действительно чудесным, превзошел все ожидания Феликса. Весь остров лежал как на ладони, а вдалеке виднелся итальянский берег. В туманной дымке просматривался Неаполь и курился конус Везувия.
И вновь красота природы увлекла Дзержинского, заслонила все горести и заботы. Отпылал закат, повеяло холодом. Пора домой. Феликс Эдмундович молча благодарно пожал руку Горькому.
[Видео с Монте-Соляро]
И на вилле "Спинола" Дзержинского ждал приятный сюрприз. Узнав, что он любит музыку, Мария Федоровна пригласила Варвару Кузьминичну Риолу, замечательную пианистку, жившую на Капри, и та играла Шопена специально для Феликса. Закрыв глаза, он вслушивался в знакомые мелодии и на их волнах уносился в далекое детство, в милое сердцу Дзержиново.
В начале февраля Феликс получил почту от Тышки. В пакете оказались последние номера большевистского "Пролетария", несколько экземпляров партийных газет других направлений и письмо. Леон писал о только что закончившемся в Париже Пленуме Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Дзержинскому, оторванному вот уже два года от активной работы в партии, трудно было разобраться во всех перипетиях борьбы между различными течениями, проходившей на Пленуме. Страсти, кипевшие в Париже, казались далекими и совершенно не гармонировали с той обстановкой, в которой он жил на Капри.
"...Здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния "восторга" и смотрю на все, широко раскрыв глаза, - писал он Тышке 11 февраля 1910 года. - Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы.
С Горьким, - писал далее Феликс, - довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью... Он поэт пролетариата - выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога-народа..."
[Полный текст письма]Капри, 11 февраля 1910 г.
Дорогой товарищ!
Представляю себе, как Вы страшно утомлены после такой продолжавшейся весь месяц работы, а ждет Вас еще целый воз наших дел. Тем более я тронут Вашей памятью обо мне. Сегодня я получил ЦО и «Пролетарий» и должен со стыдом признаться, что я до сих пор очень мало сделал, чтобы ознакомиться с жизнью за минувшие два года.
Ведь здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы. Вы помните, как я когда-то после нескольких шартрезов рассуждал о красоте и социализме; сейчас почти не пью вина и хочу об этом говорить и говорю об этом и думаю. Ибо я здесь пьян, совершенно пьян.
С Горьким довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью. «Нет реакции» - это неверно, говорил он кому-то, когда тот жаловался на реакцию, и начал рассказывать о богатстве современной жизни, о том, что теперь происходит в душе людей и народа, и говорил правду. Он интересуется всем, все хочет воспринять и всегда своеобразно воспринимает - душевно, правдиво.
Его, очевидно, мучит, что он в изгнании, и он ловит всяческое проявление жизни, которое до него доходит оттуда, и он воссоздает целые картины сел и городов и этим живет - живет так, как будто он сам был там, являясь душой народа, его поэтом, его голосом и его надеждой.
Скептически смотрит на интеллигенцию и на то, что она предпринимает, он говорит, что она недостаточно социалистическая, что в ней слишком мало романтизма, чересчур много нытья, индивидуализма и честолюбия. Он поэт пролетариата - выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога-народа.
Всего хорошего.
Приветствую Вас и жму сердечно Вашу руку.
Ваш Юзеф
P. S. В последние дни февраля я уже вернусь, во вторник еду на неделю в Нерви.
Впервые напечатано в книге: Ф. Э. Дзержинский. «Избранные произведения», т. 1. М., 1957
На этом месте Тышка, читавший это только что полученное письмо, усмехнулся: "Сам-то ты, братец, тоже поэт пролетариата. А вот за "бога-народа" тебе от Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти строки". Феликс вдруг заскучал на Капри. Перечитав еще и еще раз письмо Лео, он понял, что положение в партии и в ЦК создалось серьезное, и еще понял, как сам отстал от партийной жизни. И все красоты, которыми он здесь восхищался, сразу потускнели и стали ненужными. Почувствовал себя уже не Феликсом, а Юзефом, загорелся "лихорадкой работы" (так сам он определил свое состояние).
Дзержинский заспешил в Берн. Ему не терпелось поскорее увидеть Адольфа Варского, который вместе с Тышкой представлял польскую социал-демократию на Пленуме ЦК.
В Берне Дзержинский сразу окунулся в работу. Варский ознакомил его с резолюциями Пленума. Юзефу бросилось в глаза, что все острые углы сглажены, а отзовисты и ликвидаторы так и не названы своими именами.
- Во имя "единства" все постарались - и ликвидаторы, и отзовисты, и впередовцы, и голосовцы, и центристы, - криво усмехаясь, ответил Варский на недоуменный вопрос Дзержинского.
Долгие задушевные беседы с Адольфом, самым близким Дзержинскому из всех "стариков", как называл он основателей польской социал-демократии, все поставили на свои места. Дзержинский кипел возмущением против ликвидаторов и отзовистов, негодовал по поводу двуличной позиции Троцкого, пытавшегося под флагом "внефракционности" объединить в рамках одной партии революционеров и оппортунистов.
А. В. Тишков (генерал-майор госбезопасности, дипломат), «Дзержинский», Глава VII. Эмигрант, 1974г.