главы про Горького у Буренина - сплошная цепочка мистериальных переживаний и религиозного опыта
По вечерам, до глубокой ночи, под окнами звучали мандолины, гитары, пели певцы и певицы и надоедливо гремело заводное американское пианино, недавно осчастливившее Италию своим появлением. Стояло это пианино на тележке с впряженным в нее маленьким осликом, и такой несчастный вид был у этого ослика, будто он страдал за все тяжкие грехи прародителей.
[...]
Запомнился мне один эпизод. Молодой рабочий, похожий на кочегара, просунул между полицейскими, окружившими экипаж, свою черную от копоти руку и, быстро проведя всей пятерней по лицу Горького, громко чмокнул свои сложенные щепотью пальцы. Живое молодое лицо его сияющими глазами смотрело на Горького. Мария Федоровна страшно перепугалась, но произошло всё это так быстро, что мы не успели оглянуться.
[...]
Сперва мы поселились на Капри в отеле, но Мария Федоровна настояла на том, чтобы снять виллу и обставить жизнь Горького как можно удобнее и уютнее. А Горький прежде всего потребовал достать пианино.
Мы воскресили наши григовские вечера, но прибавился еще Бетховен, - Горький особенно его любил. Я переиграл почти все сонаты, некоторые из них стали его любимыми.
[...]
На Капри я играл ради самой музыки. Товарищи слушали внимательно. Горький всегда умел их заинтересовать исполняемым. Он называл вещи, которые хотел, чтобы слушатели оценили, отмечалих достоинства и особенности.
Говорили о Бетховене - об его эпохе. Поднимались философские разговоры, и самая музыка отходила на задний план. Но мне лично эти вечера принесли огромную пользу: они освещали музыкальное произведение с совершенно неизвестной мне до той поры стороны, и я уже не мог после этого играть только эмоционально, а стал понимать и ощущать ответственность за содержание вещи и за то, какой характер ей нужно придать.
Из сонат Бетховена первого периода его творчества Горький любил среднюю часть, “Largo e presto” из ре-мажорной сонаты, opus 10, № 3. Он говорил, что скорбь, которая в нее вложена, так велика, что перестает быть единоличной, мелодия, которую Бетховен извлек из своей души, перестает быть его личной мелодией, - в ней звучит душа народа. Горький находил, что по силе выражения произведение это вполне может быть отнесено к эпическим, и мне казалось, что он чувствовал его не как фортепианную сонату, а как целую симфонию.
Это было в 1906 году. А когда я впоследствии читал книгу такого исключительного знатока Бетховена, как Ромен Роллан, - его произведение “Гете и Бетховен”, написанное почти тридцать лет спустя, - то был поражен сходством между его определением этого “Largo” и мнением по этому поводу Горького.
Ромен Роллан указывал, что эта вещь совпадает по времени с первыми приступами болезни, разрушившей жизнь Бетховена. Он писал:
“Личная скорбь здесь делается общим достоянием, и элегия человека самой полнотой своей возвышается до эпопеи расы или эпохи”.
Ромен Роллан называл это произведение-огромной трагедией, “сущность которой-душа народа, воплощенная в его корифее”.
[...]
Объяснив им причину своего прихода, я попросил их продолжать играть,что они очень охотно и сделали.
С первых же тактов было ясно,что здесь нет трех разных людей, звучит одна итальянская песня, и все они чувствуют ее одинаково.
[...]
Горький восхищался пением Шаляпина. Как-то поздно вечером все собрались на большой террасе. Между колоннами вились гроздья дикого винограда, спускалисьдажеспотолка.На террасу перетащили из комнаты пианино.
Вилла “Серафина”была живописно расположена на склоне горы, спускавшейся к самому морю.
Терраса была освещена, и потому ночь за пределами ее казалась еще темнее, только видны были темно-синее небо и необычайной яркости звезды. По уступам горы, то тут, то там вспыхивали оранжево-красные огоньки папирос. По ним можно было судить, что вилла окружена людьми, пришедшими послушать знаменитого русского певца.
Загипнотизированный гениальным исполнением, с душевным трепетом аккомпанировал я Шаляпину, и не было песни, не было романса, которые не были бы встречены восторгом невидимых слушателей. Казалось, весь остров аплодирует великому певцу. Но стоило взять новый аккорд - всё замолкало, слышен был малейший шорох виноградных листьев, - публика переставала дышать.
Шаляпин пел много и очень разные веши:
свою знаменитую “Ноченьку”, “Солнце красное”, “Как король шел на войну”, романс Римского-Корсакова “Редеет облаков летучая гряда” и прочее.
Пел он много и иностранных композиторов:
“Два гренадера” Шумана, “Я не сержусь”, “Во сне я горько плакал”, но мне врезалась в память спетая по-итальянски “In guesto tombo oscnura” (“В мрачной могиле”) Бетховена и “Двойник” Шуберта.
Пел он так, что холод пробегал по спине…
Горький переживал исполняемые Шаляпиным романсы и песни не меньше, чем сам Шаляпин. Я никогда не видел его таким потрясенным. На глаза набегали слезы, он стеснялся их, отворачивался, иногда вставал, ходил по террасе, крутил свои непокорные усы, с сияющими глазами щелкал пальцами, вздергивал как-то особенно головой, прищуриваясь, словно видел то, что от других ускользало.
Прошло порядочно времени. Возвратившись в Петербург, я получил письмо от Горького. Алексей Максимович писал мне: “Сидим вечерами вчетвером и вспоминаем о тебе. Иногда Федору хочется петь. “А Евгеньича-то нет!”- говорит он, тыкая пальцами во все клавиши сразу”.
Николай Евгеньевич Буренин “ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ”
Не знаю считал и называл ли он себя сторонником богостроительства, но то, что на уровне мировосприятия он находился под большим влиянием "философии Горького" это очевидно! И надо еще учитывать, что писалось это с оглядкой на диаматовских церберов, и о прямом изложении религиозной философии не могло быть речи.
[...]
Запомнился мне один эпизод. Молодой рабочий, похожий на кочегара, просунул между полицейскими, окружившими экипаж, свою черную от копоти руку и, быстро проведя всей пятерней по лицу Горького, громко чмокнул свои сложенные щепотью пальцы. Живое молодое лицо его сияющими глазами смотрело на Горького. Мария Федоровна страшно перепугалась, но произошло всё это так быстро, что мы не успели оглянуться.
[...]
Сперва мы поселились на Капри в отеле, но Мария Федоровна настояла на том, чтобы снять виллу и обставить жизнь Горького как можно удобнее и уютнее. А Горький прежде всего потребовал достать пианино.
Мы воскресили наши григовские вечера, но прибавился еще Бетховен, - Горький особенно его любил. Я переиграл почти все сонаты, некоторые из них стали его любимыми.
[...]
На Капри я играл ради самой музыки. Товарищи слушали внимательно. Горький всегда умел их заинтересовать исполняемым. Он называл вещи, которые хотел, чтобы слушатели оценили, отмечалих достоинства и особенности.
Говорили о Бетховене - об его эпохе. Поднимались философские разговоры, и самая музыка отходила на задний план. Но мне лично эти вечера принесли огромную пользу: они освещали музыкальное произведение с совершенно неизвестной мне до той поры стороны, и я уже не мог после этого играть только эмоционально, а стал понимать и ощущать ответственность за содержание вещи и за то, какой характер ей нужно придать.
Из сонат Бетховена первого периода его творчества Горький любил среднюю часть, “Largo e presto” из ре-мажорной сонаты, opus 10, № 3. Он говорил, что скорбь, которая в нее вложена, так велика, что перестает быть единоличной, мелодия, которую Бетховен извлек из своей души, перестает быть его личной мелодией, - в ней звучит душа народа. Горький находил, что по силе выражения произведение это вполне может быть отнесено к эпическим, и мне казалось, что он чувствовал его не как фортепианную сонату, а как целую симфонию.
Это было в 1906 году. А когда я впоследствии читал книгу такого исключительного знатока Бетховена, как Ромен Роллан, - его произведение “Гете и Бетховен”, написанное почти тридцать лет спустя, - то был поражен сходством между его определением этого “Largo” и мнением по этому поводу Горького.
Ромен Роллан указывал, что эта вещь совпадает по времени с первыми приступами болезни, разрушившей жизнь Бетховена. Он писал:
“Личная скорбь здесь делается общим достоянием, и элегия человека самой полнотой своей возвышается до эпопеи расы или эпохи”.
Ромен Роллан называл это произведение-огромной трагедией, “сущность которой-душа народа, воплощенная в его корифее”.
Click to view[...]
Объяснив им причину своего прихода, я попросил их продолжать играть,что они очень охотно и сделали.
С первых же тактов было ясно,что здесь нет трех разных людей, звучит одна итальянская песня, и все они чувствуют ее одинаково.
[...]
Горький восхищался пением Шаляпина. Как-то поздно вечером все собрались на большой террасе. Между колоннами вились гроздья дикого винограда, спускалисьдажеспотолка.На террасу перетащили из комнаты пианино.
Вилла “Серафина”была живописно расположена на склоне горы, спускавшейся к самому морю.
Терраса была освещена, и потому ночь за пределами ее казалась еще темнее, только видны были темно-синее небо и необычайной яркости звезды. По уступам горы, то тут, то там вспыхивали оранжево-красные огоньки папирос. По ним можно было судить, что вилла окружена людьми, пришедшими послушать знаменитого русского певца.
Загипнотизированный гениальным исполнением, с душевным трепетом аккомпанировал я Шаляпину, и не было песни, не было романса, которые не были бы встречены восторгом невидимых слушателей. Казалось, весь остров аплодирует великому певцу. Но стоило взять новый аккорд - всё замолкало, слышен был малейший шорох виноградных листьев, - публика переставала дышать.
Шаляпин пел много и очень разные веши:
свою знаменитую “Ноченьку”, “Солнце красное”, “Как король шел на войну”, романс Римского-Корсакова “Редеет облаков летучая гряда” и прочее.
Пел он много и иностранных композиторов:
“Два гренадера” Шумана, “Я не сержусь”, “Во сне я горько плакал”, но мне врезалась в память спетая по-итальянски “In guesto tombo oscnura” (“В мрачной могиле”) Бетховена и “Двойник” Шуберта.
Пел он так, что холод пробегал по спине…
Горький переживал исполняемые Шаляпиным романсы и песни не меньше, чем сам Шаляпин. Я никогда не видел его таким потрясенным. На глаза набегали слезы, он стеснялся их, отворачивался, иногда вставал, ходил по террасе, крутил свои непокорные усы, с сияющими глазами щелкал пальцами, вздергивал как-то особенно головой, прищуриваясь, словно видел то, что от других ускользало.
Прошло порядочно времени. Возвратившись в Петербург, я получил письмо от Горького. Алексей Максимович писал мне: “Сидим вечерами вчетвером и вспоминаем о тебе. Иногда Федору хочется петь. “А Евгеньича-то нет!”- говорит он, тыкая пальцами во все клавиши сразу”.
Николай Евгеньевич Буренин “ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ”
Не знаю считал и называл ли он себя сторонником богостроительства, но то, что на уровне мировосприятия он находился под большим влиянием "философии Горького" это очевидно! И надо еще учитывать, что писалось это с оглядкой на диаматовских церберов, и о прямом изложении религиозной философии не могло быть речи.