Знакомство - рассказ
Господи, как я хотел понравиться её родителям. Я этого совсем не понимал до сегодняшнего дня. В наше бессмысленное и лёгкое время тяжело признаваться во многом. В особенности в том, что не присуще большинству. Да да, вот она, тирания большинства.
Каждое воскресенье я хожу на службу в церковь. У меня нет принципов или убеждений. Мне там просто хорошо, мне там благостно. Выйдешь, бывает, после литургии на паперть, вздохнёшь, взглянешь на солнце и, кажется, всё теперь наладится. Всё будет прекрасно.
Так было и в этот раз, даже лучше. То, что случилось, поначалу казалось настоящим чудом. Проводив приятеля в аэропорт я поехал на службу. Сильно хотелось спать, так, что я засыпал в поезде. Солнце, когда состав ненадолго выныривал из тоннеля, будило и мешало мне. Спать от этого было только лучше.
Я приехал на Найтсбридж, всё было рутиной, не было никаких мыслей, не было даже тревоги. Солдаты выглядывали из ветсминстерских бараков, сухие листья ноября как обёртки от конфет мели бетон панели. Блестящие, круглые кэбы выезжали из большого полутропического, полутаврического сада. Ах, а Таврический так далеко. Был тяжёлый месяц- ноябрь, крепился порывистый ветер, но всё ещё было сухо.
В этот раз я добрался раньше обычного. Прекрасная итальянская базилика, изначально построенная для англиканцев, мрачно блестела коричневым камнем. У входа в храм, на небольшой парковке, незнакомый человек кивнул и по-русски поздоровался со мной. Мне ничего не оставалось, как ответить ему. У меня, видимо, плохая память на лица; правда, когда с тобой здоровается незнакомец, это здорово поднимает настроение. Впрочем, похоже, что оно тогда было совсем не скверным.
В самой церкви было, как всегда, приглушённо. Кажется всё и все: немногочисленные прихожане с напряжёнными лицами зажигающие свечи, хмурые дьяконы, коричневые, мозаичные колонны, весь мрак и вся таинственность, всё находилось в ожидании чуда. Это такое прекрасное ожидание, в моём случае это, кажется, половина всего счастья, что я получаю в жизни. Осмотрев всё это, я медленно перекрестился и ушёл в приходской дом, что рядом с церковью.
Там уже бегали дети по длинному, как пенал коридору. Расслабленные, полные мамаши общались друг с другом о тяжёлом труде воспитания. Оглядев окрестности, я зашёл в библиотеку и тут увидел подругу своей мамы, Анну, которую давно знал и любил.
Анна была как всегда добра и сердечна, поцеловавшись по-православному, три раза, мы вышли на улицу и заговорили о том, что случилось с того времени, как мы последний раз виделись.
- Папа, я слышала, всё-таки решил не приезжать на Рождество. Ты ему передай, что я очень расстроена. Нам без него будет плохо. Я этого не понимаю. Как это мама приедет, а он останется. Я ему позвоню и заставлю приехать. Вот, Серёга.
Папа сначала отказался приезжать из Петербурга ко мне на Рождество и Новый год, а потом, когда мама уже решила ехать без него, стал решительно возмущаться, что его одного бросают. Так было уже не первый год; всё это по-семейному умиляло.
Приближалось время начала службы и Анна позвала меня ставить свечи и целовать иконы. Мы вернулись в церковь. Людей уже было больше, и я начал медленно подходить к иконам, сосредоточенно целовать и прикладываться лбом к образам Серафима, Николая и Царских мучеников.
Обыкновенно я ничего не прошу у Бога. Я не подхожу и не перечисляю поочерёдно чего мне не хватает, или что бы я хотел сохранить. Я стараюсь мысленно представить образ, видение той, всегда безвыходной, в которой мне хотелось бы найти разрешение. Разум тут безучастен. Прикладываясь лбом к холодному, полному отпечатков губ, тупому стеклу я стараюсь как можно сильнее представить себе этот образ и сообщить его Святому.
Из алтаря вышли служители - встав перед иконостасом они крестились и слушали молитву. Началась литургия. Обойдя все важные иконы, я встал слева от Анны, у батареи. В Лондоне было тепло, но всё равно топили. Людей становилось всё больше.
Крестясь и кланяясь на словах: "Господи, помилуй!" у женщин сползали на плечи платки. Было приятно разглядывать всю эту массу русского народа в чужой стране, молящегося и за Патриарха и за Её Величество, знающего, что нужно делать, когда и как. Платки сползали и все тут же, синхронно их поправляли легким движением, не смотря друг на друга и не отвлекаясь от молитвы. Сзади это выглядело как представление. Мужчины стояли, сложив руки впереди себя, смотря больше в пол и чаще кивая головой, как будто что-то вспоминая и с этим соглашаясь: "Да, правда, и это правда тоже".
Платки в церкви были демонстрацией стиля. Яркие сатиновые, дорогие парчовые, скромные батистовые. Приход разделялся на группы: старых и новых, бедных и богатых, знатных и неизвестных. При нарочитом молчании и таинственности службы велась бурная общественная жизнь. Люди перемигивались, шептали друг другу последние сплетни.
В это время во мне поднималось чувство радости от происходящего. Всё-таки не зря послы князя Владимира выбрали православие за красоту богослужения. Владыка, в своей синей, стальной ризе и блестящей митре призывал нас к раскаянию. Его сухощавому, бледному лицу, сосредоточенно глядящему в точку схода, в неизбежность, хотелось верить. Даже не хотелось, а сразу же верилось.
Я стоял слева от алтаря и радостно разглядывал иконостас. Двухмерные умиротворённые лики застыли и не двигались. Я стоял и не двигался тоже. Вдруг люди позади меня расступились и слева, к иконе Святого Серафима подъехала женщина на электрической коляске. Это была обыкновенная русская женщина, полная, средних лет, простая, далеко не княгиня. У нёё было круглое, мягкое лицо и задумчивые светлые глаза. Физическая ущербность не смущала её. Подъехав к иконе она некоторое время собиралась с мыслями (наверное, еще и с силами) потом она резко напряглась и встала. Сделав один шаг к иконе, она медленно наклонилась к ней и поцеловала стекло. Видно было как бликует её отражение. Она, кажется, забылась, и я подумал, что вот сейчас она упадёт. Так и случилось.
Ноги её не выдержали, и она упала на бок, обнимая икону, ровно, за подсвечник. Упала мягко и тихо, так, что не все сразу заметили. Масштаб времени внезапно увеличился, приблизился как в картах Гугл. Секунда длилась минуту, когда я думал о том, что делать, потом опять, когда шагнул к ней, наклонился, взял под руки и всей своей молодой силой, всей грудью, которая вдруг почувствовала свою связь с ногами, поднял её и усадил в кресло.
Люди вокруг двигались, чтобы показать видимость какого-то действия. Потом все замолчали, и всё волнение стремительно стихло. Бедная женщина благодарила меня, так что мне стало неудобно, и я вернулся назад, к Анне.
Начали петь Символ Веры. Я тоже пел, но думал о другом. Наступило замечательное воодушевление, солнце протянуло лучи сквозь окна. Я не верю в чудеса, но было похоже на чудо. Я стоял, пел, и со всеми своими несчастиями, грустью и одиночеством, радостно смотрел в будущее. Оно казалось прекрасным.
Когда песнь закончилась, я решил выйти на улицу, посмотреть на солнце. Повернувшись, я продвигался сквозь толпу. Внезапно я почувствовал что на меня смотрит бородатый мужчина в болотном свитере. Он стоял, высокий, светлый и простой у стены и смотрел на меня взглядом знакомого человека. Я его не узнавал и, кажется, он это понял по моей физиономии. Я прочитал на его губах: "Здравствуйте" и вдруг узнал его, но ещё не верил. Это был отец женщины, которую я тогда любил. Рядом стояла её мать. Я впервые их видел. Отец показал мне свою карточку с именем, так что все сомнения развеялись. Я протянул ему только руку. Карточки у меня не было. Мужчина смотрел на меня ясным и пронизывающим взглядом. Мне казалось, что я ему нравлюсь, или что он просто любит людей.
Я вышел на улицу. Солнце мерцало между домов и деревьев. Желтые листья блестели скатывающимися каплями недавнего дождя. Я ещё не понял, что произошло, но уже радовался.
Любимую женщину я больше никогда не видел. У меня с ней было много хорошего, многие воспоминания меня согревают, но от этого не меньше грустишь. Иногда хочется вынуть сердце и положить его в шкаф, просто чтобы успокоиться и заснуть ночью. Иногда хочется раньше лечь спать, чтобы больше не думать об этом и забыться. Потому что помнишь об этом, как чистишь лук, слой за слоем оттягивавшая эластичные лепестки и плачешь, плачешь, плачешь.
Каждое воскресенье я хожу на службу в церковь. У меня нет принципов или убеждений. Мне там просто хорошо, мне там благостно. Выйдешь, бывает, после литургии на паперть, вздохнёшь, взглянешь на солнце и, кажется, всё теперь наладится. Всё будет прекрасно.
Так было и в этот раз, даже лучше. То, что случилось, поначалу казалось настоящим чудом. Проводив приятеля в аэропорт я поехал на службу. Сильно хотелось спать, так, что я засыпал в поезде. Солнце, когда состав ненадолго выныривал из тоннеля, будило и мешало мне. Спать от этого было только лучше.
Я приехал на Найтсбридж, всё было рутиной, не было никаких мыслей, не было даже тревоги. Солдаты выглядывали из ветсминстерских бараков, сухие листья ноября как обёртки от конфет мели бетон панели. Блестящие, круглые кэбы выезжали из большого полутропического, полутаврического сада. Ах, а Таврический так далеко. Был тяжёлый месяц- ноябрь, крепился порывистый ветер, но всё ещё было сухо.
В этот раз я добрался раньше обычного. Прекрасная итальянская базилика, изначально построенная для англиканцев, мрачно блестела коричневым камнем. У входа в храм, на небольшой парковке, незнакомый человек кивнул и по-русски поздоровался со мной. Мне ничего не оставалось, как ответить ему. У меня, видимо, плохая память на лица; правда, когда с тобой здоровается незнакомец, это здорово поднимает настроение. Впрочем, похоже, что оно тогда было совсем не скверным.
В самой церкви было, как всегда, приглушённо. Кажется всё и все: немногочисленные прихожане с напряжёнными лицами зажигающие свечи, хмурые дьяконы, коричневые, мозаичные колонны, весь мрак и вся таинственность, всё находилось в ожидании чуда. Это такое прекрасное ожидание, в моём случае это, кажется, половина всего счастья, что я получаю в жизни. Осмотрев всё это, я медленно перекрестился и ушёл в приходской дом, что рядом с церковью.
Там уже бегали дети по длинному, как пенал коридору. Расслабленные, полные мамаши общались друг с другом о тяжёлом труде воспитания. Оглядев окрестности, я зашёл в библиотеку и тут увидел подругу своей мамы, Анну, которую давно знал и любил.
Анна была как всегда добра и сердечна, поцеловавшись по-православному, три раза, мы вышли на улицу и заговорили о том, что случилось с того времени, как мы последний раз виделись.
- Папа, я слышала, всё-таки решил не приезжать на Рождество. Ты ему передай, что я очень расстроена. Нам без него будет плохо. Я этого не понимаю. Как это мама приедет, а он останется. Я ему позвоню и заставлю приехать. Вот, Серёга.
Папа сначала отказался приезжать из Петербурга ко мне на Рождество и Новый год, а потом, когда мама уже решила ехать без него, стал решительно возмущаться, что его одного бросают. Так было уже не первый год; всё это по-семейному умиляло.
Приближалось время начала службы и Анна позвала меня ставить свечи и целовать иконы. Мы вернулись в церковь. Людей уже было больше, и я начал медленно подходить к иконам, сосредоточенно целовать и прикладываться лбом к образам Серафима, Николая и Царских мучеников.
Обыкновенно я ничего не прошу у Бога. Я не подхожу и не перечисляю поочерёдно чего мне не хватает, или что бы я хотел сохранить. Я стараюсь мысленно представить образ, видение той, всегда безвыходной, в которой мне хотелось бы найти разрешение. Разум тут безучастен. Прикладываясь лбом к холодному, полному отпечатков губ, тупому стеклу я стараюсь как можно сильнее представить себе этот образ и сообщить его Святому.
Из алтаря вышли служители - встав перед иконостасом они крестились и слушали молитву. Началась литургия. Обойдя все важные иконы, я встал слева от Анны, у батареи. В Лондоне было тепло, но всё равно топили. Людей становилось всё больше.
Крестясь и кланяясь на словах: "Господи, помилуй!" у женщин сползали на плечи платки. Было приятно разглядывать всю эту массу русского народа в чужой стране, молящегося и за Патриарха и за Её Величество, знающего, что нужно делать, когда и как. Платки сползали и все тут же, синхронно их поправляли легким движением, не смотря друг на друга и не отвлекаясь от молитвы. Сзади это выглядело как представление. Мужчины стояли, сложив руки впереди себя, смотря больше в пол и чаще кивая головой, как будто что-то вспоминая и с этим соглашаясь: "Да, правда, и это правда тоже".
Платки в церкви были демонстрацией стиля. Яркие сатиновые, дорогие парчовые, скромные батистовые. Приход разделялся на группы: старых и новых, бедных и богатых, знатных и неизвестных. При нарочитом молчании и таинственности службы велась бурная общественная жизнь. Люди перемигивались, шептали друг другу последние сплетни.
В это время во мне поднималось чувство радости от происходящего. Всё-таки не зря послы князя Владимира выбрали православие за красоту богослужения. Владыка, в своей синей, стальной ризе и блестящей митре призывал нас к раскаянию. Его сухощавому, бледному лицу, сосредоточенно глядящему в точку схода, в неизбежность, хотелось верить. Даже не хотелось, а сразу же верилось.
Я стоял слева от алтаря и радостно разглядывал иконостас. Двухмерные умиротворённые лики застыли и не двигались. Я стоял и не двигался тоже. Вдруг люди позади меня расступились и слева, к иконе Святого Серафима подъехала женщина на электрической коляске. Это была обыкновенная русская женщина, полная, средних лет, простая, далеко не княгиня. У нёё было круглое, мягкое лицо и задумчивые светлые глаза. Физическая ущербность не смущала её. Подъехав к иконе она некоторое время собиралась с мыслями (наверное, еще и с силами) потом она резко напряглась и встала. Сделав один шаг к иконе, она медленно наклонилась к ней и поцеловала стекло. Видно было как бликует её отражение. Она, кажется, забылась, и я подумал, что вот сейчас она упадёт. Так и случилось.
Ноги её не выдержали, и она упала на бок, обнимая икону, ровно, за подсвечник. Упала мягко и тихо, так, что не все сразу заметили. Масштаб времени внезапно увеличился, приблизился как в картах Гугл. Секунда длилась минуту, когда я думал о том, что делать, потом опять, когда шагнул к ней, наклонился, взял под руки и всей своей молодой силой, всей грудью, которая вдруг почувствовала свою связь с ногами, поднял её и усадил в кресло.
Люди вокруг двигались, чтобы показать видимость какого-то действия. Потом все замолчали, и всё волнение стремительно стихло. Бедная женщина благодарила меня, так что мне стало неудобно, и я вернулся назад, к Анне.
Начали петь Символ Веры. Я тоже пел, но думал о другом. Наступило замечательное воодушевление, солнце протянуло лучи сквозь окна. Я не верю в чудеса, но было похоже на чудо. Я стоял, пел, и со всеми своими несчастиями, грустью и одиночеством, радостно смотрел в будущее. Оно казалось прекрасным.
Когда песнь закончилась, я решил выйти на улицу, посмотреть на солнце. Повернувшись, я продвигался сквозь толпу. Внезапно я почувствовал что на меня смотрит бородатый мужчина в болотном свитере. Он стоял, высокий, светлый и простой у стены и смотрел на меня взглядом знакомого человека. Я его не узнавал и, кажется, он это понял по моей физиономии. Я прочитал на его губах: "Здравствуйте" и вдруг узнал его, но ещё не верил. Это был отец женщины, которую я тогда любил. Рядом стояла её мать. Я впервые их видел. Отец показал мне свою карточку с именем, так что все сомнения развеялись. Я протянул ему только руку. Карточки у меня не было. Мужчина смотрел на меня ясным и пронизывающим взглядом. Мне казалось, что я ему нравлюсь, или что он просто любит людей.
Я вышел на улицу. Солнце мерцало между домов и деревьев. Желтые листья блестели скатывающимися каплями недавнего дождя. Я ещё не понял, что произошло, но уже радовался.
Любимую женщину я больше никогда не видел. У меня с ней было много хорошего, многие воспоминания меня согревают, но от этого не меньше грустишь. Иногда хочется вынуть сердце и положить его в шкаф, просто чтобы успокоиться и заснуть ночью. Иногда хочется раньше лечь спать, чтобы больше не думать об этом и забыться. Потому что помнишь об этом, как чистишь лук, слой за слоем оттягивавшая эластичные лепестки и плачешь, плачешь, плачешь.