ХРОНИКИ РАЗДВАИВАЮЩЕЙСЯ РЕАЛЬНОСТИ (читая дневник Элен Берр)
…Те, кто читал «Следы на воде» Кати Марголис, помнят, наверное, этот эпизод из детства Xенiи: вторая половина 80-х, уже года полтора как в СССР объявлена «перестройка»; девочка из интеллигентной семьи, пришедшая в полуподпольный домашний кружок изучать латынь и классическую культуру, обретает в нем новых друзей и знакомых… Стихи Горация, приобщение к мировой культуре… и на фоне всей этой насыщенной культурной жизни - трагедия, разворачивающаяся в Чистополе, где в лагере погибает вскоре после выхода из голодовки отец ее соученика по кружку. (Уже потом, после смерти Анатолия Марченко, который так и будет похоронен в лагере, Михаил Горбачев начнет освобождать политзаключенных, от которых, впрочем, почти каждый раз гебисты будут требовать подавать прошение о «помиловании» - но это потом…) Ощущение раздваивающейся реальности - будто одновременно существуют два абсолютно immiscible пласта жизни (в одном - латынь, Гораций, друзья, музеи… в другом - лагерные вышки и невиновные люди, брошенные за решетку или в психушки «за клевету на советский строй») - не покидает очень долго после того, как закрываешь книгу. И ровно такое же ощущение испытываешь, когда читаешь вышедший недавно на русском языке дневник Элен Берр, парижанки, еврейки двадцати с небольшим лет, правнучки выдающегося математика Мориса Леви, переживающей Катастрофу в оккупированном нацистами Париже и описывающей почти два ее года день за днем.
В дневнике, чудом уцелевшем - вначале у Анри, служанки Элен, потом - у Жана Моравецки, возлюбленного Элен, прожившего после войны долгую жизнь и в 1994 г. передавшего дневник Мариэтте Жоб, племяннице Элен, в дневнике, ждавшем своего часа 64 года, чтобы увидеть свет на родном языке, и более 70 лет - чтобы увидеть свет на русском (спасибо Наталье Мавлевич, переводчику), нет ничего из того, что описывают Франкл, Шаламов, Примо Леви и другие выжившие в нацистских или советских лагерях... (Нет - потому, что Элен описывает свою жизнь ДО; период, когда ее отец погибнет на операционном столе от рук лагерного врача, мать отправят в газовую камеру в Аушвице, а саму Элен, больную и ослабевшую, до смерти забьет охранница в Берген-Бельзене, в дневнике по понятным причинам не описан).
Поначалу это просто дневник молодой девушки из интеллигентной семьи: вот она погожим апрельским утром идет к почитаемому ею поэту, Полю Валери - тот оставил для нее у консьержки подписанный сборник стихов; вот она мучается своими отношениями с молодым человеком, который вроде бы ничем не виноват перед ней - кроме того, что она его не любит; вот поездка за город погожим летним днем… а вот, наконец, первая настоящая любовь, на фоне которой отношения с прежним молодым человеком вспоминаются как дурной сон… вот прогулка по Парижу с возлюбленным, Жаном Моравецки, который впоследствии уйдет воевать за свободную Францию, встречи с ним в университетской библиотеке, визит к его родителям, оставивший в ее душе раны, когда мать Жана по бестактности стала допытываться, в какой вере Элен планирует воспитывать своих детей…
…Но вот уже как еврейка она должна выйти на улицу с нашитой желтой звездой с надписью «Juif» и столкнуться с отторжением/ужасом одних и поддержкой других… одни прохожие показывают на нее пальцем, а другие находят в себе смелость подойти и пожать ей руку («французский католик жмет вашу руку… они за всё заплатят!»); вот знакомые Элен, схваченные на улице французской (!) полицией «за слишком высоко пришитые звезды» (ничего не напоминает, друзья?); вот запрет всем евреям посещать театры, музеи, выставки; запрет ездить в метро иначе как в последнем вагоне; запрет обращаться в больницы; вот облава на евреев, проведённая французской же полицией, «просто выполняющей приказ», в результате которой в один день схвачены и интернированы в концлагеря на территории Парижа ни много ни мало 13 тысяч человек (характерно, что полицейские, выполняющие преступные приказы, оправдываются очень знакомо: «Что вы хотите, мадам, я просто исполняю свой долг!»); …вот муки совести Элен по поводу ее волонтерской работы в приюте «УЖИФ» - организации, созданной немцами для «образцово-показательной» заботы о детях-сиротах из семей «депортированных» евреев, организации, которую многие считали коллаборационистской (под прикрытием этой марионеточной организации коллегам Элен, однако, удалось создать реально действовавшую подпольную организацию по спасению еврейских детей, в работе которой Элен, как и ее мать, принимала активнейшее участие)… а вот во время очередного налета гестапо почти все, с кем она работала в приюте, включая и одну из ее ближайших подруг, и сами оказываются арестованы и «депортированы»;
...вот ужас перед тем, как нагло и бессовестно хватают людей - как отрывают детей от матерей, жен от мужей, как у няни на глазах у людей забирают двухлетнего ребенка, чтобы «депортировать»; …вот еще один ребенок, которого хочет спасти ее знакомая - и Элен с болью вынуждена объяснять ей, что этого ребенка уже никак не спасти - его родители «депортированы», а ребенок стоит «на учете»; стыд от того, что делают это не только и не столько оккупанты, сколько ее соотечественники, французы;
…а вот вызвавшая РАДОСТЬ («хочется бегать, прыгать, плясать!») - первая весточка после многомесячного молчания! - открытка, присланная «депортированной» подругой из Биркенау (Аушвица). Это название еще ни о чем не говорит ни Элен, ни ее родным - сведений о происходящем в Польше у них нет… хотя порой Элен проговаривается, что понимает: речь идет вовсе не о «депортации», а о полном физическом уничтожении евреев… («Я забываю, что сейчас живу посмертной жизнью, ведь я должна была бы умереть вместе с остальными»); …а вот еще одни знакомые, французы, «непробиваемые» люди, старательно не желающие замечать масштабов трагедии и сочувствующие Элен, что ей-де нельзя выходить из дому по вечерам…
…вот попытки найти хоть какую-то твердую почву под ногами, придать жизни смысл, заняв себя переводом Шелли, хотя перспективы ближайших месяцев (на дворе - январь 1944 г.) уже более или менее понятны;
…вот горечь от того, что люди, работающие рядом с ней и даже тепло к ней относящиеся, и близко не представляют себе, каково ей приходится, и выказывают ей вежливое сочувствие;
…вот боль и непонимание того, КАК европейская цивилизация, называвшая себя христианской, могла до такого докатиться и как это возможно, что оккупанты, сегодня придерживающие ей дверь в метро, завтра, может быть, «депортируют» ее как «расово неполноценную» (к слову, Элен - «стихийный гуманист» - пишет, что всегда воспринимала себя только как личность, со своими личными убеждениями, суждениями, переживаниями, а не как еврейку, иудейку, француженку и т.д.); боль - от того, что люди, наделенные умом, талантом, красотой, в одночасье оказываются раздавлены и уничтожены грубой физической силой;
…а вот еще одна радость - из-за того, что в это страшное время родная бабушка Элен умерла в собственной постели;
…вот мы, обсуждающие с друзьями интересный фильм или новую книжку, представленную на очередном «NonFiction», проводящие свое свободное время в кругу друзей и любимых… а вот Ильдар Дадин, отнятый у жены и брошенный за решетку без вины - брошенный нагло, цинично, с попранием не только Конституции, но и всех мыслимых законов - за «слишком криво пришитую звезду»… простите, за «неоднократное нарушение установленного порядка организации или проведения собрания, митинга, шествия или пикетирования»; вот мы, поднимающие бокалы с шампанским у друзей на презентации новой книжки, на открытии новой выставки, отмечающие в кафе чей-то день рождения… а вот новости о том, как в XXI веке в ИК-7 г. Сегежи пытки стали частью повседневного быта, и это продолжается уже много лет, со многими людьми; … о том, что в Москве открылось кафе «Гестапо»... простите, ресторан «НКВД» и что создатели этого кафе-ресторана «делают только то, что умеют делать профессионально» (?!); … о том, как глава государства, развязавшего в Украине «гибридную» войну, государства, похищающего иностранных граждан, называя их «террористами» и дающего им немыслимые сроки заключения, воскрешающие в памяти времена «эффективного менеджера», заявляет, что он никак не может действовать по-христиански без решения суда... о том, как государство обошлось с матерями, чьи дети 12 лет назад были расстреляны из огнеметов в спортзале школы №1 в Беслане...
Поначалу дневник для Элен - всего лишь дневник, где она пишет о своем походе к поэту Полю Валери за томиком его стихов, о своем разочаровании отношениями с одним молодым человеком, о влюбленности в другого... Но вот арестован прямо у себя на работе и направлен в местный концлагерь, Дранси, отец Элен - арестован французским полицейским, «просто выполняющим приказ». Это еще «всего лишь» концентрационный лагерь, но о том, какие условия были в таких лагерях, мы знаем от знакомой Элен: «пятнадцать тысяч человек… на стадионе, теснота, пройти можно только через головы сидящих на корточках. Ни капли воды - воду и газ перекрыли немцы. Под ногами - липкая грязь. Здесь же больные, их схватили прямо в больницах… тут же рожают женщины… завтра всякая помощь прекратится вовсе: всех, скорее всего, депортируют».
Фантастическим чудом фирме, в которой работает Реймон Берр, удается выкупить его за сумасшедшие деньги; в этот раз он проведет в лагере всего три месяца (впоследствии, в 1944 году, он будет арестован вторично и окончательно, уже вместе почти со всей семьей, включая Элен).
Элен, поначалу забросившая дневник после ухода Жана на фронт, осознавая масштабы происходящей трагедии, спустя девять месяцев сознательно возвращается к нему - уже не просто как к дневнику, а как к той запечатанной бутылке, брошенной в море, о которой много позже писала Надежда Мандельштам: «…я должна описывать происходящее …писать - это мой долг, ибо надо, чтобы люди знали. Каждый день, каждый час творится всё то же: одни люди страдают, а другие ничего не знают и даже не представляют себе этих страданий, даже не могут вообразить, какое страшное зло человек способен причинить другому человеку. И вот я берусь за этот тяжкий труд - рассказать. Да, это мой долг - быть может, единственный, который я в силах выполнить. Есть люди, которые знают, но закрывают глаза, - таких мне не убедить, они жестоки и эгоистичны, а принудить их я не властна. Но есть другие: те, кто просто не знает, те, чьи сердца не зачерствели и способны понимать, - я говорю для них. Ибо как излечить человечество, если не показать ему сначала всю его мерзость; как очистить мир, если не заставить людей осознать все безмерное зло, которое они совершили? Заставить понять - вот главное… Я должна писать, чтобы потом, позднее люди увидели, что это было за время».
Поражает трезвость мышления Элен, ясное понимание, что происходящий триумф зла стал возможен только благодаря молчанию агрессивно-послушного большинства, по недоразумению считающего себя христианским. 11 октября 1943 г. она пишет: «Католики утратили способность свободного суждения и делают, что скажут их священники. …Если бы весь христианский мир поднялся против этих гонений, разве он не одержал бы верх? Он должен был подняться еще раньше, против войны, однако не сумел …Разве католики заслуживают звания христиан - если бы они следовали слову Христову, для них не должно было бы существовать то, что называется религиозными и даже расовыми различиями… Они распинают Христа каждый день. Явись он снова сегодня, разве он не сказал бы им то же, что и прежде? …быть может, его постигла бы та же участь»; в другой раз, месяц спустя: «Как могут говорить о христианском милосердии те, кто неспособен на сострадание и братскую любовь?... Жалость - да, пожалеть они могут, по-фарисейски, потому что жалость превосходство и снисхождение... нужно понимание - понимание, которое позволит им почувствовать всю глубину, всю неизбывность человеческого страдания, чудовищную несправедливость такого обращения с людьми».
(Конечно, мы-то сейчас умные и начитанные, мы знаем, что и в то время были такие христиане, как Эдит Штайн, как мать Мария Скобцова, как Дитрих Бонхёффер… мы уверены, что, живи мы в то время, мы были бы не на стороне агрессивно-послушного большинства, всё понимали бы и поступали бы правильно… мы помним слова Шаламова о том, что и в советском «Освенциме без печей» самыми стойкими были именно верующие… но вокруг Элен, очевидно, таких христиан не было. А много ли их сейчас вокруг нас, если честно?)
Поражает и вызывает острую боль и та горечь, с которой Элен переживает чужую подлость, сталкиваясь с тем, как одни, пользуясь несчастьем других, предают, обманывают и крадут, и острое чувство экзистенциального одиночества, переживаемое ею, несмотря на то, что в ее жизнь в это время уже вошел Жан: «Едва ли не самое большое открытие последнего года - чувство отрешенности. Большой вопрос: как преодолеть пропасть, которая теперь отделяет меня от каждого встречного».
Понимая, что большинство людей так и будут жить, тщательно стараясь не замечать ада, происходящего вокруг, ибо так проще и спокойнее (в дневнике есть эпизод, когда женщина «из народа», повстречавшаяся Элен, рассуждает вслух: «…но ведь французов же не трогают! вообще, забирают только тех, кто что-то сделал»), Элен пытается для себя решить, стоит ли вообще впускать кого-то из этих людей в свою жизнь: «…я думаю, не стоит ли разделить всех на две части: в одной будут те, кто не может понять (даже если знают, если я им рассказывала) … в другой - те, кто может. И отныне отдавать свою любовь и предпочтения этой второй части… Отвернуться от части человечества и отказаться от мысли, что любого человека можно исправить». Однако такое отношение людей, живущих по принципу «моя хата с краю» («дома мы знали, но на параде…»), не может не причинять Элен страданий: «…Не понимать, не ведать, даже когда знаешь, - значит держать закрытой дверь в свою душу… только когда она распахнется, человек по-настоящему осознает хотя бы часть того, о чем пассивно знал …Самая большая трагедия нашего времени: никто ничего не знает о чужих страданиях».
Прекрасно понимая, в какое время ей довелось жить и каковы ее шансы пережить это время, она пишет об ожидаемом будущем: «…Пусть, если я исчезну, Жан узнает все или хотя бы часть того, о чем я думала без него. … даже в депортации буду упорно думать о том, чтобы вернуться. Если только Господь не отнимет у меня мою жизнь… если это случится и кто-нибудь прочитает эти строки, он увидит, что я была готова к такой участи, не то чтобы заранее смирилась с ней - не знаю, на сколько хватит моих физических и моральных сил сопротивляться тому, что на меня обрушится, - но была к ней готова.».
…Жан Моравецки, о котором Элен пишет и к которому она обращается в своих мыслях, вернувшись после войны, узнает о гибели Элен и получит ее дневник от Анри, служанки Элен, сохранившей эти странички. Впоследствии Жан станет дипломатом, женится на замечательной женщине, красавице (в одной из газет Австралии начала 1970-х, где Моравецки был в то время советником французского посольства, есть ее фотография), но лишь спустя несколько лет сможет рассказать жене об Элен и о дневнике. Потребуется еще много лет, чтобы выросшая племянница Элен, дочь ее спасшейся сестры, родившаяся в самом конце войны и прочитавшая дневник в машинописной копии в конце 1950-х, чудом разыскала Жана, к этому времени уже пенсионера, чтобы он передал ей рукопись, чтобы дневник прошел свой путь от рукописи до издания, и чтобы голос Элен зазвучал сначала на родном языке, а теперь и по-русски. Теперь этот голос, хочется надеяться, будет звучать вечно.