Глазами заложника
На сайте "Большого Города":
Тексты Политковской в России менее известны, чем имя. Жанр газетной статьи эфемерен, и по определению не претендует на вечность. Книг почти не было. Два прижизненных издания - брошюрка «Жизнь за шлагбаумом» (полтораста страниц, тысяча экземпляров) вышла в конце 2002-го, книга «Вторая чеченская» (вдвое толще, тираж пять тысяч) - в начале 2003-го. И - посмертно изданный сборник «За что?»
Анну Политковскую хорошо помнят в мире, - но как «журналиста одной темы», как символ и главного свидетеля этой самой «Второй чеченской». Отчасти это справедливо: по тому, сколько написано, сколько лет этому отдано, и по тому, скольким людям удалось помочь.
В России - тоже помнят, только оценки иные. Почитаешь - и складывается образ человека неуместного («враг государства!», «защитница террористов» или, в крайнем случае, «...чеченцев»), странного («журналист должен быть свидетелем, а не участником событий и не героем репортажа!»), писавшего не о том и не так («это не журналистика!» или «...плохая журналистика!»).
Последнее - мнение коллег по цеху: они это повторяли так часто, что, похоже, сами себя почти убедили.
Весной 2010-го в Доме профсоюзов металлургов довелось увидеть созданный по текстам Политковской спектакль. Лаконичная постановка: одна актриса, голос, свет. И прекрасные, прозрачные, страшные, пронзающие насквозь слова. Я украдкой сверялся: все точно, смысл, звучание и ритм сохранены при переводе... ну да, дело было в Париже. А в России те же слова по-прежнему были неуместны, поскольку решительно не соответствовали эстетике «подлых нулевых».
"Почти тысяча заложников в театральном центре на Дубровке. От правильного журналиста требовалось одобрение любых действий государства, - и молчание о том, что одобрить невозможно"
23 октября 2002-го война, через три года после начала, вернулась в Москву. Почти тысяча заложников в театральном центре на Дубровке. Наверное, каждый москвич был знаком с теми, кто оказался в заложниках, - если не сам, то через одного человека.
А Политковская ходила на переговоры с террористами, возила питье еще живым заложникам, потом - писала о тех, кто погиб. Писала не о далеких и «чужих» кавказцах, а о москвичах, о своих же со-гражданах, горожанах. Тут-то уже не только люди при погонах и должностях, но и некоторые коллеги-журналисты предъявили Анне Политковской приведенный выше список претензий.
От журналиста правильного требовалось одобрение любых действий государства, - и молчание о том, что одобрить невозможно. Во всем виноват враг: его действия не просто жестоки, но и бессмысленны, а компромисс, переговоры с ним, даже попытки понять - неуместны. Мы победили, и это снимает все вопросы. Любые жертвы, ради этой победы, - ничтожны по сравнению с тем, что могло бы случиться, прояви мы слабость, а потому - допустимы. Эти жертвы отменяют и делают неприличными любые размышления о причинах трагедии. Эти причины в чем угодно, только не в наших собственных ошибках. Сам вопрос об ответственности власти (за то, что проморгали теракт, за то, что пропустили террористов, за то, что потравили газом тьму народа) - а, главное, вопрос о том, что породило этот террор, - равносильны предательству. Все, что делалось властями раньше, делалось правильно, - и теперь надо лишь удвоить усилия и решимость!
"Страдающие стокгольмским синдромом любят порассуждать о профессиональной этике журналиста"
Российская журналистика нулевых успешно перестраивалась в этом направлении. Еще осенью 1999-го большинство политиков и СМИ поддержали войну и брутальную до неприличия риторику, на которой рейтинг нынешнего российского президента вознесся с ничтожно малых значений - до недосягаемых. Тех, кто не понял сразу, должна была вразумить история журналиста Андрея Бабицкого: зимой 2000-го его бросили сначала на «фильтр», а затем - якобы отдали боевикам. Зимой 2001-го сама Политковская отведала гостеприимства российских военных. Ее рассказ об этом был очень убедителен. Журналистов, готовых работать в Чечне, вряд ли стало больше, - равно как и редакций, готовых отправить туда корреспондента.
В этих условиях велик соблазн признать вынужденные рамки своими, добровольными, убеждениями. А еще страдающие стокгольмским синдромом любят порассуждать о профессии и профессиональной этике. А Политковская всего лишь оставалась собой в профессии и во времени, стремительно бежавшем вспять.
В интервью Джорджо Форнони она как-то сказала, что никакого секрета нет: «Я пишу про то, что вижу». Но в том-то и секрет - разные люди видят очень по-разному! «Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик!» - заметил Бродский. Равнодушные и бездушные тексты оправдывают и порождают равнодушную и бездушную политику. Моральный релятивизм - билет в один конец: ведь, как заметил Вальтер Беньямин, это «фашисты эстетизируют политику».
Тексты Политковской - ее лучшие тексты - не взгляд с высоты, «где в синеве пилот, или ангел разводит кисточкой свой крахмал...», и не глазами всевидящего, все понимающего и ко всему равнодушного ангела. Тут - человеческий масштаб.
Написано так, что, читая про погибшего в «Норд-осте» заложника (про исчезнувшего на Ханкале чеченца, про гниющего заживо в госпитале солдатика), буквально влезаешь в его шкуру, примеряя на себя теперь уже не чужую судьбу. Так, будто это происходит с тобой.
"Нулевые ушли не с началом протестов, а с пониманием того, что реальность существует"
Ведь журналистика «социально значимых тем», - на самом деле, единственно достойная журналистика, - немыслима без этого человеческого масштаба, без сопереживания, без желания и готовности помочь. Тут Политковская не нарушает, но продолжает русскую традицию, - достаточно вспомнить журналиста «Литературки» Фриду Абрамовну Вигдорову, - или «Хронику текущих событий».
Нулевые ушли не с началом протестов, а с пониманием того, что реальность существует. Что люди - важнее идей, а людей связывает друг с другом солидарность и взаимопомощь. Что каждый - свидетель времени, а от свидетельства до участия - один шаг.
Написанное и прожитое Анной Политковской - послание от живой к живым. И пусть оно дойдет до адресата.
Тексты Политковской в России менее известны, чем имя. Жанр газетной статьи эфемерен, и по определению не претендует на вечность. Книг почти не было. Два прижизненных издания - брошюрка «Жизнь за шлагбаумом» (полтораста страниц, тысяча экземпляров) вышла в конце 2002-го, книга «Вторая чеченская» (вдвое толще, тираж пять тысяч) - в начале 2003-го. И - посмертно изданный сборник «За что?»
Анну Политковскую хорошо помнят в мире, - но как «журналиста одной темы», как символ и главного свидетеля этой самой «Второй чеченской». Отчасти это справедливо: по тому, сколько написано, сколько лет этому отдано, и по тому, скольким людям удалось помочь.
В России - тоже помнят, только оценки иные. Почитаешь - и складывается образ человека неуместного («враг государства!», «защитница террористов» или, в крайнем случае, «...чеченцев»), странного («журналист должен быть свидетелем, а не участником событий и не героем репортажа!»), писавшего не о том и не так («это не журналистика!» или «...плохая журналистика!»).
Последнее - мнение коллег по цеху: они это повторяли так часто, что, похоже, сами себя почти убедили.
Весной 2010-го в Доме профсоюзов металлургов довелось увидеть созданный по текстам Политковской спектакль. Лаконичная постановка: одна актриса, голос, свет. И прекрасные, прозрачные, страшные, пронзающие насквозь слова. Я украдкой сверялся: все точно, смысл, звучание и ритм сохранены при переводе... ну да, дело было в Париже. А в России те же слова по-прежнему были неуместны, поскольку решительно не соответствовали эстетике «подлых нулевых».
"Почти тысяча заложников в театральном центре на Дубровке. От правильного журналиста требовалось одобрение любых действий государства, - и молчание о том, что одобрить невозможно"
23 октября 2002-го война, через три года после начала, вернулась в Москву. Почти тысяча заложников в театральном центре на Дубровке. Наверное, каждый москвич был знаком с теми, кто оказался в заложниках, - если не сам, то через одного человека.
А Политковская ходила на переговоры с террористами, возила питье еще живым заложникам, потом - писала о тех, кто погиб. Писала не о далеких и «чужих» кавказцах, а о москвичах, о своих же со-гражданах, горожанах. Тут-то уже не только люди при погонах и должностях, но и некоторые коллеги-журналисты предъявили Анне Политковской приведенный выше список претензий.
От журналиста правильного требовалось одобрение любых действий государства, - и молчание о том, что одобрить невозможно. Во всем виноват враг: его действия не просто жестоки, но и бессмысленны, а компромисс, переговоры с ним, даже попытки понять - неуместны. Мы победили, и это снимает все вопросы. Любые жертвы, ради этой победы, - ничтожны по сравнению с тем, что могло бы случиться, прояви мы слабость, а потому - допустимы. Эти жертвы отменяют и делают неприличными любые размышления о причинах трагедии. Эти причины в чем угодно, только не в наших собственных ошибках. Сам вопрос об ответственности власти (за то, что проморгали теракт, за то, что пропустили террористов, за то, что потравили газом тьму народа) - а, главное, вопрос о том, что породило этот террор, - равносильны предательству. Все, что делалось властями раньше, делалось правильно, - и теперь надо лишь удвоить усилия и решимость!
"Страдающие стокгольмским синдромом любят порассуждать о профессиональной этике журналиста"
Российская журналистика нулевых успешно перестраивалась в этом направлении. Еще осенью 1999-го большинство политиков и СМИ поддержали войну и брутальную до неприличия риторику, на которой рейтинг нынешнего российского президента вознесся с ничтожно малых значений - до недосягаемых. Тех, кто не понял сразу, должна была вразумить история журналиста Андрея Бабицкого: зимой 2000-го его бросили сначала на «фильтр», а затем - якобы отдали боевикам. Зимой 2001-го сама Политковская отведала гостеприимства российских военных. Ее рассказ об этом был очень убедителен. Журналистов, готовых работать в Чечне, вряд ли стало больше, - равно как и редакций, готовых отправить туда корреспондента.
В этих условиях велик соблазн признать вынужденные рамки своими, добровольными, убеждениями. А еще страдающие стокгольмским синдромом любят порассуждать о профессии и профессиональной этике. А Политковская всего лишь оставалась собой в профессии и во времени, стремительно бежавшем вспять.
В интервью Джорджо Форнони она как-то сказала, что никакого секрета нет: «Я пишу про то, что вижу». Но в том-то и секрет - разные люди видят очень по-разному! «Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик!» - заметил Бродский. Равнодушные и бездушные тексты оправдывают и порождают равнодушную и бездушную политику. Моральный релятивизм - билет в один конец: ведь, как заметил Вальтер Беньямин, это «фашисты эстетизируют политику».
Тексты Политковской - ее лучшие тексты - не взгляд с высоты, «где в синеве пилот, или ангел разводит кисточкой свой крахмал...», и не глазами всевидящего, все понимающего и ко всему равнодушного ангела. Тут - человеческий масштаб.
Написано так, что, читая про погибшего в «Норд-осте» заложника (про исчезнувшего на Ханкале чеченца, про гниющего заживо в госпитале солдатика), буквально влезаешь в его шкуру, примеряя на себя теперь уже не чужую судьбу. Так, будто это происходит с тобой.
"Нулевые ушли не с началом протестов, а с пониманием того, что реальность существует"
Ведь журналистика «социально значимых тем», - на самом деле, единственно достойная журналистика, - немыслима без этого человеческого масштаба, без сопереживания, без желания и готовности помочь. Тут Политковская не нарушает, но продолжает русскую традицию, - достаточно вспомнить журналиста «Литературки» Фриду Абрамовну Вигдорову, - или «Хронику текущих событий».
Нулевые ушли не с началом протестов, а с пониманием того, что реальность существует. Что люди - важнее идей, а людей связывает друг с другом солидарность и взаимопомощь. Что каждый - свидетель времени, а от свидетельства до участия - один шаг.
Написанное и прожитое Анной Политковской - послание от живой к живым. И пусть оно дойдет до адресата.