Невы двугорбого верблюда
Это почему-то у всех так происходит, это что-то архетипическое. За редчайшим исключением девочки и в меньшей степени мальчики неудержимо тянутся в Петербург. Воспевают, романтизируют, тоскуют, копят деньги на билет, ищут вписки, иным образом обретают. Мечтают переехать, чтобы комната окна на площадь рваные флаги по ветру женщина в доме напротив сжигает нетленные письма а над ее головою санкт-петербургское небо.
Петербургский миф сложился как реальность, и где-то на берегу канала Грибоедова пробил гранит чахлый росток голубого цветка; он тянется к белесому северному солнцу, он влечет. Фотографии на крышах, закаты на крышах, робкие, наглые, первые, тридцать девятые, всякие признания в любви. Бродский, конечно. Положенный на музыку и не положенный. Трубы на горизонте, и другие крыши, заполненные тем же самым, не ошибешься.
В бесконечном круговороте сфинксов, решеток, модерна, окон с намеком на готику (по несколько на комнату), мостов, трамваев, ночей, парадных проносятся краткие промежутки времени. Все, как всегда, оканчивается Московским вокзалом и нумерацией вагонов со стороны Петербурга.
Это какая-то просто неминуемая инициация, неизбежная, влекущая как первый стакан портвейна. Когда мне было шестнадцать, я написала, что, может быть, мне ничего и не надо, кроме крыс и холодного Петербурга. Все пубертатные годы на стене провисела карта Ленинграда.
Любой близкий, родной, молочный, сроднившийся город становится мифом. Но Петербург стал мифом каким-то всеобщим.
Роешься в архивах, файлах, бумажках и памяти, находишь какие-то осколки. В Петербурге я последний раз была два года назад.
