Бобик сдох
Бесконечные славословия в адрес покойника ребенок на заднем сиденье выслушивал с тридцатиминутным интервалом уже два с половиной часа. Сам покойник лижел в эпицентре своей последней - прощальной - выходки укрытый холодным шелковым триколором, а вокруг него, километровыми спиралями наматывалась бесконечная многотысячная московская пробка.
Казалось, как гоголевская ведьма сейчас он привстанет в гробу и засипит-забулькает противным голосом, погрозит беспалой рукой, пронзительно заноет свое вечное «шта-а-а-а???». И, случись такое, утер бы наигранные слезки с пухлых щек главный продюсер российского телевидения, по случаю траура позабывший подрумяниться и уложится. А главный смехач-режиссер перестал бы наверное трагически шамкать губками за спиной у небрито-чеченской кодлы, засевшей у гроба на плюшевых стульчиках.
Только наверное храбрый караульный в гламурных, но вполне себе уставных, полированных голенищах всадил бы в пузяку оборотню хромированный штык-нож златоустовской стали.
Хотя златоустовской сталью уральского упыря не возьмешь. Пришлось бы, наверное, развернуть осиновым прикладом в сердце. И что это я не родился лет на десять попозже и не пошел служить в кремлевский полк. Обтянул бы ягодицы в галифе от кутюр, водрузил бы на стриженый череп фуражку-грачевку с гигантской тульей - а во лбу - уставной гибрид двухголовой птицы и гитлеровского орла.
Стоял бы себе в карауле и вспоминал бы - прямо с трех-четырех лет своего гипотетического рождения светлую жизнь, устроенную покойным гарантом.
Вот он стоит на броневике - чисто Ленин, только прикрывают его от вражеских пуль не революционные братишки в тельничках, а очкастые эстеты-кагебешники. И не телом крестьянским - а эстетским социалистическим рудиментом холодной войны - складным кейсом-бронежилетом. Ну чем не Джеймс Бонд? Утро славы закончилось полярной ночью, которая длилась, по-моему, года три. Когда у станций метро пылали огромные мусорные контейнеры - «поповские пепельницы», как их называл случайный знакомый, а у контейнеров вдруг затолпились стаями невиданные ранее в столичных пределах вонючие и пропитые бомжи. Как проносясь мимо них палили в воздух, друг в друга, в случайных прохожих дорвавшиеся до радостей сытой жизни братки на десятилетней давности джипах и мерсах.
В пять лет - ветераны-пенсионеры с разбитыми в мясо лицами вернулись с майской демонстрации, где встретились с новоиспеченным ОМОНом. В октябре половина из них с демонстраций уже не вернулась. Если бы я жил в центре - то помнил бы, как надо было залезать по бабушкиной фантазии под кровать, и как лопались стекла на кухне от вздрагивающей танковой стрельбы. Это преемнику будут шить впоследствии мифические танки при освобождении заложников на южной войне - а первый гарант лупил из башенных орудий по политическим конкурентам и протестному электорату.
Стадион помнил бы я наверняка. Стадион, в котором все стены - в выбоинах от пуль и в крови, в котором нет свободного места от табличек с именами расстрелянных во имя свободы и демократии.
Помнил бы, как в бабушкину дверь ломились с нечеловеческими воплями какие-то люди, рвали бы, ломая ногти, потертый дерматин, а бабушка, поджав губы, говорила - «Не открывай - это коммунисты». И потом за дверью раздавались бы дробные удары, или два-три одиночных выстрела, а лестничного окна падало бы во двор с глухим звуком что-то похожее на мешок с кровью и требухой, бывшее прежде мятежным депутатом, охранником или случайным прохожим.
В шесть лет я бы помнил как по ночам во двор врывалось два-три милицейских уазика и, рассыпавшись по квартирам, сдергивали бы с постелей старших братьев соседских пацанов - любых братьев - с грыжей, с язвой, в очках, с белым билетом, со студенческим в кармане - и отправлялись бы старшие братья в армию. Не просто в армию - на войну.
Войну я бы помнил до сих пор. До самого своего почетного караула - потому что когда распределяли бы меня в кремлевский полк папа продавал бы Форд «Фокус», чтоб дать взятку местному военкому и он не послал бы меня на Кавказ.
Еще я бы помнил, что из старших братьев соседских пацанов многие не вернулись, а один вернулся с руками и ногами, но улыбался застывшей улыбкой, и показывал бы, где у него на спине врезан под кожу нательный крестик.
В семь лет я бы помнил, что надо боятся наркоманов, которые сидят у меня под дверью, а иногда звонят в нее и просят налить водички в бутылочку или купить за триста рублей телевизор.
В восемь я бы помнил, как контуженный на войне валялся бы утром у дверей грузового лифта все с той же застывшей улыбкой на лице и шприцом в вене. Помнил бы еще словечко «строчался», которое означало, что вон тот модный парень из третьего подъезда или его девушка из второго стали ходить с синюшными лицами, непромытые и нечесанные, а потом умерли и на похоронах их никого, кроме родителей не было.
В девять я бы прислушался к разговорам взрослых о том, как ловко погас на два часа свет в Центризбиркоме во время выборов и гарант остался гарантом еще на три года.
В десять лет я бы запомнил, как папа купил бы наконец иномарку, мама показала бы мне как выглядят сто дойчмарок и я твердо знал бы - что «сникерс» - отстой.
В одиннадцать - папа продал бы иномарку, а заодно и квартиру и мы переехали бы жить в Марьино или Жулебино. Сто дойчмарок я больше не увижу никогда, а «сникерс» начнут делать прямо под окнами нашей новой квартиры и я окончательно его возненавижу.
В двенадцать наши с гарантом пути разошлись бы окончательно, я бы уже подзабыл о нем, когда через семь лет мы бы встретились с ним у его гроба, где взахлёб говорили бы о его управленческом таланте и экономическом гении. О том, что жить при нем стало лучше во всех отношениях. И по моей, гладковыбритой щеке рядового кремлевского полка катилась бы тихая слеза умиления.
Но увы - я родился тогда, когда родился. И тот пацан, который умер у лифта и был в чеченском плену был не старшим братом - а моими одноклассником. Мы играли с ним в индейцев, носили красные галстуки и мечтали помогать никарагуанским партизанам в войне с сомосовцами. И я хотел быть машинистом, а он - космонавтом. И с разбитым лицом с первомая вернулась моя первая школьная учительница - а прикладом в лицо ее бил бывший воспитанник. А сто дойчмарок я зарабатывал целый месяц. Разменял, гордый, в обменнике, а на следующее утро купил на все эти деньги пачку красного Мальборо.
…В приемнике трагическим голосом говорили «В связи с национальным трауром по случаю кончины первого президента России Бориса Николаевича Ельцина все развлекательные программы отменены».
- Пап, а он правда был таким хорошим? - донесся срывающийся и грустный детский голосок с заднего сиденья.
- Правда, дочка. Где там у нас кассета повеселей?
Казалось, как гоголевская ведьма сейчас он привстанет в гробу и засипит-забулькает противным голосом, погрозит беспалой рукой, пронзительно заноет свое вечное «шта-а-а-а???». И, случись такое, утер бы наигранные слезки с пухлых щек главный продюсер российского телевидения, по случаю траура позабывший подрумяниться и уложится. А главный смехач-режиссер перестал бы наверное трагически шамкать губками за спиной у небрито-чеченской кодлы, засевшей у гроба на плюшевых стульчиках.
Только наверное храбрый караульный в гламурных, но вполне себе уставных, полированных голенищах всадил бы в пузяку оборотню хромированный штык-нож златоустовской стали.
Хотя златоустовской сталью уральского упыря не возьмешь. Пришлось бы, наверное, развернуть осиновым прикладом в сердце. И что это я не родился лет на десять попозже и не пошел служить в кремлевский полк. Обтянул бы ягодицы в галифе от кутюр, водрузил бы на стриженый череп фуражку-грачевку с гигантской тульей - а во лбу - уставной гибрид двухголовой птицы и гитлеровского орла.
Стоял бы себе в карауле и вспоминал бы - прямо с трех-четырех лет своего гипотетического рождения светлую жизнь, устроенную покойным гарантом.
Вот он стоит на броневике - чисто Ленин, только прикрывают его от вражеских пуль не революционные братишки в тельничках, а очкастые эстеты-кагебешники. И не телом крестьянским - а эстетским социалистическим рудиментом холодной войны - складным кейсом-бронежилетом. Ну чем не Джеймс Бонд? Утро славы закончилось полярной ночью, которая длилась, по-моему, года три. Когда у станций метро пылали огромные мусорные контейнеры - «поповские пепельницы», как их называл случайный знакомый, а у контейнеров вдруг затолпились стаями невиданные ранее в столичных пределах вонючие и пропитые бомжи. Как проносясь мимо них палили в воздух, друг в друга, в случайных прохожих дорвавшиеся до радостей сытой жизни братки на десятилетней давности джипах и мерсах.
В пять лет - ветераны-пенсионеры с разбитыми в мясо лицами вернулись с майской демонстрации, где встретились с новоиспеченным ОМОНом. В октябре половина из них с демонстраций уже не вернулась. Если бы я жил в центре - то помнил бы, как надо было залезать по бабушкиной фантазии под кровать, и как лопались стекла на кухне от вздрагивающей танковой стрельбы. Это преемнику будут шить впоследствии мифические танки при освобождении заложников на южной войне - а первый гарант лупил из башенных орудий по политическим конкурентам и протестному электорату.
Стадион помнил бы я наверняка. Стадион, в котором все стены - в выбоинах от пуль и в крови, в котором нет свободного места от табличек с именами расстрелянных во имя свободы и демократии.
Помнил бы, как в бабушкину дверь ломились с нечеловеческими воплями какие-то люди, рвали бы, ломая ногти, потертый дерматин, а бабушка, поджав губы, говорила - «Не открывай - это коммунисты». И потом за дверью раздавались бы дробные удары, или два-три одиночных выстрела, а лестничного окна падало бы во двор с глухим звуком что-то похожее на мешок с кровью и требухой, бывшее прежде мятежным депутатом, охранником или случайным прохожим.
В шесть лет я бы помнил как по ночам во двор врывалось два-три милицейских уазика и, рассыпавшись по квартирам, сдергивали бы с постелей старших братьев соседских пацанов - любых братьев - с грыжей, с язвой, в очках, с белым билетом, со студенческим в кармане - и отправлялись бы старшие братья в армию. Не просто в армию - на войну.
Войну я бы помнил до сих пор. До самого своего почетного караула - потому что когда распределяли бы меня в кремлевский полк папа продавал бы Форд «Фокус», чтоб дать взятку местному военкому и он не послал бы меня на Кавказ.
Еще я бы помнил, что из старших братьев соседских пацанов многие не вернулись, а один вернулся с руками и ногами, но улыбался застывшей улыбкой, и показывал бы, где у него на спине врезан под кожу нательный крестик.
В семь лет я бы помнил, что надо боятся наркоманов, которые сидят у меня под дверью, а иногда звонят в нее и просят налить водички в бутылочку или купить за триста рублей телевизор.
В восемь я бы помнил, как контуженный на войне валялся бы утром у дверей грузового лифта все с той же застывшей улыбкой на лице и шприцом в вене. Помнил бы еще словечко «строчался», которое означало, что вон тот модный парень из третьего подъезда или его девушка из второго стали ходить с синюшными лицами, непромытые и нечесанные, а потом умерли и на похоронах их никого, кроме родителей не было.
В девять я бы прислушался к разговорам взрослых о том, как ловко погас на два часа свет в Центризбиркоме во время выборов и гарант остался гарантом еще на три года.
В десять лет я бы запомнил, как папа купил бы наконец иномарку, мама показала бы мне как выглядят сто дойчмарок и я твердо знал бы - что «сникерс» - отстой.
В одиннадцать - папа продал бы иномарку, а заодно и квартиру и мы переехали бы жить в Марьино или Жулебино. Сто дойчмарок я больше не увижу никогда, а «сникерс» начнут делать прямо под окнами нашей новой квартиры и я окончательно его возненавижу.
В двенадцать наши с гарантом пути разошлись бы окончательно, я бы уже подзабыл о нем, когда через семь лет мы бы встретились с ним у его гроба, где взахлёб говорили бы о его управленческом таланте и экономическом гении. О том, что жить при нем стало лучше во всех отношениях. И по моей, гладковыбритой щеке рядового кремлевского полка катилась бы тихая слеза умиления.
Но увы - я родился тогда, когда родился. И тот пацан, который умер у лифта и был в чеченском плену был не старшим братом - а моими одноклассником. Мы играли с ним в индейцев, носили красные галстуки и мечтали помогать никарагуанским партизанам в войне с сомосовцами. И я хотел быть машинистом, а он - космонавтом. И с разбитым лицом с первомая вернулась моя первая школьная учительница - а прикладом в лицо ее бил бывший воспитанник. А сто дойчмарок я зарабатывал целый месяц. Разменял, гордый, в обменнике, а на следующее утро купил на все эти деньги пачку красного Мальборо.
…В приемнике трагическим голосом говорили «В связи с национальным трауром по случаю кончины первого президента России Бориса Николаевича Ельцина все развлекательные программы отменены».
- Пап, а он правда был таким хорошим? - донесся срывающийся и грустный детский голосок с заднего сиденья.
- Правда, дочка. Где там у нас кассета повеселей?