Подборка стихов, посвященных Ноябрьскому восстанию
К предыдущей статье про Ноябрьское восстание
Взгляд с польской стороны
Адам Мицкевич. Смерть полковника.
(Перевод С.Кирсанова)
Ночевала зеленая рота
У избы лесника на опушке.
Часовые стояли в воротах,
Умирал их полковник в избушке,
Шли крестьяне толпой из поместий:
Был он славным начальником, значит,
Если люди простые так плачут
И о жизни его ловят вести.
Приказал он коня боевого
Оседлать, привести к нему в хату:
Хочет он повидать его снова -
Послужившего в битвах солдату.
Приказал принести ему пояс,
И тесак, и мундир ему нужен, -
Старый воин, он хочет, покоясь,
Как Чарнецкий, проститься с оружьем.
Когда вывели лошадь из хаты,
Ксендз вошел туда с именем бога.
Побледнели от горя солдаты,
Люд молился, склонясь у порога.
И солдаты Костюшки, что в битве
Много пролили вражеской крови
И своей, но не слез, - морща брови,
Повторяли за ксендзом молитвы.
Утром рано в селе зазвонили.
Часовых уже нет на поляне,
Так как русские тут уже были.
К телу рыцаря шли поселяне.
Он на лавке покоился в мире, -
Крест в руке, в изголовье седёлко,
Рядом сабля его и двустволка.
Но у воина в строгом мундире
Облик нежный, - ему бы косынка.
Грудь девичья... Ах, это литвинка,
Это девушка в воинском платье -
Вождь повстанцев, Эмилия Плятер!
[1832]
Адам Мицкевич. Редут Ордона (Рассказ адъютанта)
(Перевод С.Кирсанова)
Юлиан Константы Ордон командовал артиллерией одного из редутов при
обороне Варшавы от царских войск в сентябре 1831 г. Но он не погиб при
взрыве редута, а эмигрировал за границу.
Казимир - имя нескольких польских королей. С гор Кавказских
генерал... - И. Ф. Паскевич, командовавший войсками на Кавказе, а затем
руководивший подавлением польского восстания. ..в княжеские годы... - то
есть накануне восстания, когда великий князь Константин Павлович командовал
войсками в Королевстве Польском.
Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,
Я поднялся на лафет. Двести пушек било.
Бесконечные ряды батарей России
Прямо вдаль, как- берега, тянулись, морские.
Прибежал их офицер. Меч его искрится.
Он одним крылом полка повел, будто птица.
И потек из-под крыла сомкнутый пехотный
Строй, как медленный поток слякоти болотной,
В частых искорках штыков. Как коршуны, к бою
Стяги черные ведут роты за собою.
Перед ними, как утес, белый, заостренный,
Словно из морских глубин, - встал редут Ордона.
Тут всего орудий шесть. Дымить и сверкать им!
Столько не срывалось с губ криков и проклятий,
Сколько ран отчаянья не горело в душах,
Сколько ядер и гранат летело из пушек.
Вот граната ворвалась в средину колонны,
Точно так кипит в воде камень раскаленный.
Взрыв! - и вот взлетает вверх шеренга отряда,
И в колонне - пустота, не хватает ряда.
Бомба - издали летит, угрожает, воет.
Словно перед боем бык - злится, землю роет.
Извиваясь, как змея, мчась между рядами,
Грудью бьет, дыханьем жжет, мясо рвет зубами.
Но сама - невидима, чувствуется - в стуке
Наземь падающих тел, в стонах, в смертной муке.
А когда она прожжет все ряды до края -
Ангел смерти будто здесь проходил, карая!
Где же царь, который в бой полчища направил?
Может, он под выстрелы и себя подставил?
Нет, за сотни верст сидит он в своей порфире -
Самодержец, властелин половины мира.
Сдвинул брови - мчатся вдаль тысячи кибиток;
Подписал - и слезы льют матери убитых;
Глянул - хлещет царский кнут, - что Хива, что Неман!
Царь, ты всемогущ, как бог, и жесток, как демон!
Когда, штык твой увидав, турок еще дышит,
А посольство Франции стопы твои лижет, -
Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонно
И грозит стащить с твоей головы корону -
Ту, в которой Казимир по наследству правил,
Ту, что ты, Василья сын, украв, окровавил.
Глянет царь - у подданных поджилки трясутся,
В гневе царь - придворные испуганно жмутся.
А полки все сыплются. Вера их и слава -
Царь. Не в духе он: умрем ему на забаву!
С гор Кавказских генерал с армией отправлен,
Он, как палка палача, верен, прям, исправен.
Вот они - ура! ура! - во рвах появились,
На фашины вот уже грудью навалились.
Вот чернеют на валу, лезут к палисадам,
Еще светится редут под огненным градом -
Красный в черном. Точно так в муравьиной куче
Бьется бабочка, - вокруг муравьи, как тучи;
Ей конец. Так и редут. Смолкнул. Или это
Смолк последней пушки ствол, сорванный с лафета?
Смолк последний бомбардир? Порох кровью залит?..
Все погасло. Русские - загражденья валят,
Ружья где? На них пришлось в этот день работы
Больше, чем на всех смотрах в княжеские годы.
Ясно, почему молчат. Мне не раз встречалась
Горстка наших, что с толпой москалей сражалась,
Когда "пли" и "заряжай" сутки не смолкало,
Когда горло дым душил, рука отекала,
Когда слышали стрелки команду часами
И уже вели огонь без команды, сами.
Наконец, без памяти, без соображенья,
Словно мельница, солдат делает движенья:
К глазу от ноги - ружье и к ноге от глаза.
Вот он хочет взять патрон и не ждет отказа,
Но солдатский патронташ пуст. Солдат бледнеет:
Что теперь с пустым ружьем сделать он сумеет?
Руку жжет ему оно. Выходов других нет,
Выпустил ружье, упал. Не добьют - сам стихнет.
Так я думал, а враги лезли по окопам,
Как ползут на свежий труп черви плотным скопом.
Свет померк в моих глазах. Слезы утирая,
Слышал я - мой генерал шепчет мне, взирая
Вдаль в подзорную трубу с моего оплечья
На редут, где близилась роковая встреча.
Наконец он молвил: - Все! - Из-под трубки зоркой
Несколько упало слез. - Друг! - он молвил горько; -
Зорче стекол юный взор, посмотри, там - с краю -
Не Ордон ли? Ведь его знаешь ты? - О, знаю!
Среди пушек он стоял, командуя ими.
Пусть он скрыт - я разыщу спрятанного в дыме.
В дымных клубах видел я, как мелькала часто
Смелая его рука, поднятая властно.
Вот, как молния из туч вырваться стремится,
Ею машет он, грозит, в ней фитиль дымится.
Вот он схвачен, нет, в окоп прыгнул, чтоб не сдаться...~ -
Генерал сказал: - Добро! Он живым не дастся!
Вдруг сверкнуло. Тишина... И - раскат стогромый!
Гору вырванной земли поднял взрыв огромный.
Пунцси* подскочили вверх и, как после залпа,
Откатились. Фитили от толчков внезапных
Не попали по местам. Хлынул дым кипучий
Прямо к нам и окружил нас тяжелой тучей.
Вкруг не видно ничего. Только вспышки взрывов...
Дождь песка опал. Редел дым неторопливо.
На редут я посмотрел: валы, палисады,
Пушки, горсточки солдат и врагов отряды -
Все исчезло, словно сон. Всех похоронила
Эта груда праха, как братская могила.
Защищавшиеся там с нападавшим вместе
Заключили вечный мир, в первый раз - по чести.
И пускай московский царь мертвым встать прикажет -
Души русские царю наотрез откажут.
Сколько там имен и тел, взрывом погребенных!
Где их души? Знаю лишь, где душа Ордона.
Он - окопный праведник! Подвиг разрушенья
В правом деле свят, как свят подвиг сотворенья!
Бог сказал: "Да будет!", бог скажет и: "Да сгинет!"
Если вера с вольностью этот мир покинет,
Если землю деспотизм и гордыня злая,
Как редут Ордона, всю займут, затопляя,
Победителей казня, их мольбам не внемля, -
Бог, как свой редут Ордон, взорвет свою землю.
[23 июня 1832 г.]
* В этом месте, видимо, слово неправильно отсканировано, не могу понять, что там должно быть
Юлиуш Словацкий. Кулиг.
(перевод Бориса Пастернака)
Кулиг (или кулик) - старопольская масленичная забава, участники которой едут санным поездом с танцами и песнями по окрестным усадьбам, забирая с собой их хозяев. Стихотворение было опубликовано в Варшаве во время Ноябрьского восстания 1831 года
Праздничный поезд мчится стрелою.
В вооружении, вереницей
Мчатся на место жаркого боя
Радостнее, чем в отпуск с позиций.
К дому лесному в чаще нагрянем,
Спящих без платья стащим с кроватей.
Поторопитесь с приодеваньем!
Едемте с нами, время не тратя!
Сядемте в сани в чем вас застали.
Топают кони, кличут возницы.
Это гулянье на карнавале.
Дальше и дальше, к самой границе!
Двор при дороге. Коней заслыша,
Ночь отзывается тявканьем песьим.
Не нарушая сна и затишья,
Мигом в безмолвии ноги уносим.
Кони, что птицы. В мысле подпруги.
Снежную кромку резут полозья.
В небе ни тучки. В призрачном круге
Месяц свечою стал на морозе
Редкому спится. Встречные с нами.
Кто б ни попался, тот в хороводе.
Над ездовыми факелов пламя.
Кони, что птицы. В мыле поводья.
Если ж нельзя вам за нездоровьем,
Да не смутит вас пенье петушье.
Мы полукровок не остановим.
Мимо промчимся, сна не наруша.
Нечего думать нам о привале.
Редко какому дома сидится.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте! Постройка. Отсвет кенкетов.
В воздух стреляю вместо пароля.
Тотчас ответный треск пистолетов.
Шляхта справляет свадьбу на воле.
Едемте с нами, шафер и сваты!
Где новобрачный? Кланяйся тестю.
Просим прощенья. Не виноваты.
Наше почтенье милой невесте.
Долгие сборы - лишние слезы.
Без разговоров разом в дорогу!
Ставь жениховы сани к обозу.
Вышли, махнули шапкой, и трогай!
Едемте с нами в чем вас застали.
Вихрем несутся кони, как птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Снова именье.
Выстрелить, что ли? Тише. Отставить.
Лучше повергнем в недоуменье.
Всюду нахрапом тоже нельзя ведь.
Молча проходим мы по аллеям.
Дом. Занавески черного штофа.
Мы соболезнуем и сожалеем.
В доме какая-то катастрофа.
Сборище в зале на панихиде.
Отрок у гроба. Зал в позолоте.
Ах, в опустевшей вотчине сидя,
Сударь бесценный, вы пропадете
Мы вас увозим. Слушайте слепо.
Всех вас собравшихся к отпеванью,
В траурных лентах черного крепа,
Просим покорно в парные сани.
Едемте с нами в чем вас застали.
Свищут полозья. Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале,
Мимо и мимо, к самой границе!
Стойте. Усадьба. Память о предках,
Кажется, реет где-то незримо.
Дверь кабинета. Свечи в розетках.
Ломберный столик. Облако дыма.
Карты! К лицу ль это, судари, шляхте
В час, когда зреют судьбы народа?
Цепью стрелковой в поле залягте!
К дьяволу карты! К черту колоды!
Вооружайтесь! Вон из трущобы!
Пусть в короли и валеты и дамы
Лишь коронованные особы
Мастью играют тою же самой.
Пусть венценосцы и фаворитки,
Лишь доверяя равным и близким,
Мечут упавшие вдвое кредитки
С Карлом Десятым, с беем тунисским.
Едемся с нами в чем вас застали.
К дьяволу карты! Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте. Старинный замок вельможи.
Залпы в ответ на залпы отряда.
В окнах личины. Странные рожи.
Бальные платья. Шум маскарада.
Черти, монахи, рыцари, турки,
Старый бродяга с бурым медведем!
Не доплясавши первой мазурки,
К нам выходите, вместе поедем!
Едемте с нами в чем вас застали,
Мавры, испанцы и сицилийцы!
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Новое зданье.
Света в окошках нет и в помине.
В воздух стреляю. Тихо. Молчанье.
Тьма и безмолвье сна и пустыни.
В двери стучитесь. Спать по-мертвецки?!
Нет, не перечьте нашей забаве.
С лампой выходит старый дворецкий.
«Спит твой хозяин? Вот добронравье!»
«Нет, он не спит. Господин мой и дети,
Только узнали о возмущенье
В ночь декабря со второго на третье,
Вышли с отрядом в вооруженье.
Вот почему опустели аллеи».
«Твой господин молодчина! А мы-то!
Думали, дрыхнет, - вот дуралеи!
Больше таких бы Польше в защиту».
Едемте дальше, раз не застали,
Свищут полозья, кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Месяц сияет. В мыле буланый.
Полоз дорогу санную режет.
Сыплются искры. Блещут поляны,
И постепенно утро уж брезжит.
Мы подъезжаем. Стало виднее.
Вот и граница. Мы на кургане.
Заговорили все батареи.
Это на масленой наше катанье.
Юлиуш Словацкий. Совинский в окопах Воли.
(перевод Давида Самойлова)
Польский генерал Юзеф Лонгин Совинский во время войны 1812 года был ранен под Бородином; «Воля» - варшавское предместье; во время Ноябрьского восстания при штурме Варшавы было одним из очагов стойкого сопротивления повстанцев и было взято войсками Паскевича после продолжавшегося более суток кровопролитного боя; во время этого боя был убит и Совинский - один из повстанческих руководителей.
В старой храмина на Воле
Генерал Совинский, старец
С деревянною ногою,
Бьется с недругами саблей;
Вкруг него лежат солдаты,
Командиры батальонов,
И разбитые лафеты,
Пушки, ружья; все погибло.
Генерал не хочет сдаться,
Не сдается, бьется старый.
К алтарю он прислонился,
Опирается он локтем
На покров, куда при месе
Ксендз кладет дары святые,
Слева, возле возвышенья,
Где Евангелье читают.
Прискакали адъютанты
От Паскевича и молят:
«Генерал, отдайте саблю,
Погибать за зря не стоит».
Словно пред отцом родимым,
Упадают на колени:
«Генерал, отдайте саблю,
Сам фельдмаршал ее примет».
«Господа, я вам не сдамся, -
Отвечает он спокойно, -
И фельдмаршалу не сдамся.
Не отдам я эту саблю,
Пусть хоть царь придется за нею».
Так и молвит: «Этой саблей
До конца я буду биться,
Пока сердце не умолкнет.
Если б не осталось в мире
Даже имени поляка,
Все равно бы я сражался
За любимую отчизну,
И за пращуров могилы
Здесь погиб бы я… в окопах,
До последнего дыханья
Саблей с недругом сражаясь,
Чтобы помнил этот город,
Чтобы польские младенцы,
Что лежат сегодня в люльках,
Слыша, как гранаты рвутся,
Вспоминали бы, подросши,
Как погиб военачальник
С деревянною ногою.
Когда я ходил, бывало,
Вслед смеялись молодые,
Глядя, как я ковыляю,
Как я, старый, спотыкаюсь.
Что ж, пускай посмотрят нынче,
Хорошо ль мне служит эта -
Деревяшка, как до бога
Я дойду не спотыкаясь.
Адъютанты, вертопрахи,
Те здоровыми ногами
Себе славно послужили,
Когда надобность настала,
Так что я, хромец убогий,
В алтаре сражаться должен,
Ибо смерти не искать мне,
Лучше здесь ее дождаться.
Вы не стойте на коленях,
Разве я святой угодник -
Просто я поляк достойный
И за жизнь свою сражаюсь;
Никакой я не угодник
И сражаться буду насмерть,
А кого смогу - прикончу,
Кровь отдам я, но не саблю…»
Так сказал Совинский,
Старец с деревянною ногою,
Саблею, как фехтовальщик,
От штыков обороняясь;
И тогда солдат пехотный
В грудь ударил генерала,
Что сражался, опираясь
На алтарные покровы.
Юлиуш Словацкий.
(перевод Бориса Слуцкого)
Написано в 1846 году после поражения Краковского восстания
Если поляки и вправду восстанут -
Лепту дарить им не будут народы;
Как пораженные громом все станут
Слушать крылатую песню свободы.
Весть о том вихре промчится повсюду,
Души народов будя, поднимая.
Мир потрясенный воспрянет от чуда,
Словно таинственным зовам внимая.
Странно французу такое восстанье:
Что за народ там воспрял на Востоке?
Полный отчаяния - не из отчаянья,
Не ради места - мстящий жестоко.
Что он поймет, увидев впервые
Духа работу в сердцах человечьих?
Разве знамена нужны золотые
В бешеных битвах, в яростных сечах?
«Чье ж это войско бьется пред нами,
Выйдя на свет из курганов старинных?
Светлые нимбы над головами.
Вовсе не слышно криков звериных.
Призрачны рыцари эти, конечно.
Плоти и крови в них не обнаружим.
Свято хранимы силой предвечной,
Дух защищают духовным оружьем».
Юлиуш Словацкий. Посвящение
(перевод В.Державина)
Прими мой дар, скорбящая вдовица
Народа польского! О мать в печали
По сыновьям, по тем, что смерть приняли,
И тем, в ком свет надежд еще таится!
Пусть кровь твоя - Христова кровь - струится
И в те сердца, что веру потеряли…
Прими, Варшава, песнь из чуждых далей,
К святым твоим ногам позволь склониться!..
Но верю я - и в бездне поражений
Ты царского жезла не устрашилась!
Когда пред ним ты встала на колени,
Во мне, как молнией, все озарилось, -
И молвил я, догадкой потрясенный:
Ты лишь нагнулась за своей короной,
К твоим ногам упавшей на ступени…
Взгляд с русской стороны
А.С.Пушкин. Клеветникам России
«Клеветникам России» написано Пушкиным 26 августа, напечатано уже после взятия Варшавы. Поводом к этому стихотворению послужили речи во Французской палате депутатов. Вот что писал Пушкин 1 июля 1831 году Вяземскому: «…их надобно задушить и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей…» Вяземский, бывший тогда ещё либералом, был в ужасе от «Клеветникам России». В то же время существовало множество людей, восхищавшихся этим стихотворением. П. Я. Чаадаев писал Пушкину 18 сентября 1831 г.: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант»
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага -
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
А.С.Пушкин. Бородинская годовщина
«Бородинская годовщина» была написана 5 сентября 1831 года. По этому поводу Вяземский 14 сентября записал у себя в дневнике: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича... Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь... И что за святотатство сближать Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония...».
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русской штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь -
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведет:
Через ее шагнете кости!...»
Сбылось - и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый -
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Еще ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Еще ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали -
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали -
И Польши участь решена...
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.
Взгляд с польской стороны
Адам Мицкевич. Смерть полковника.
(Перевод С.Кирсанова)
Ночевала зеленая рота
У избы лесника на опушке.
Часовые стояли в воротах,
Умирал их полковник в избушке,
Шли крестьяне толпой из поместий:
Был он славным начальником, значит,
Если люди простые так плачут
И о жизни его ловят вести.
Приказал он коня боевого
Оседлать, привести к нему в хату:
Хочет он повидать его снова -
Послужившего в битвах солдату.
Приказал принести ему пояс,
И тесак, и мундир ему нужен, -
Старый воин, он хочет, покоясь,
Как Чарнецкий, проститься с оружьем.
Когда вывели лошадь из хаты,
Ксендз вошел туда с именем бога.
Побледнели от горя солдаты,
Люд молился, склонясь у порога.
И солдаты Костюшки, что в битве
Много пролили вражеской крови
И своей, но не слез, - морща брови,
Повторяли за ксендзом молитвы.
Утром рано в селе зазвонили.
Часовых уже нет на поляне,
Так как русские тут уже были.
К телу рыцаря шли поселяне.
Он на лавке покоился в мире, -
Крест в руке, в изголовье седёлко,
Рядом сабля его и двустволка.
Но у воина в строгом мундире
Облик нежный, - ему бы косынка.
Грудь девичья... Ах, это литвинка,
Это девушка в воинском платье -
Вождь повстанцев, Эмилия Плятер!
[1832]
Адам Мицкевич. Редут Ордона (Рассказ адъютанта)
(Перевод С.Кирсанова)
Юлиан Константы Ордон командовал артиллерией одного из редутов при
обороне Варшавы от царских войск в сентябре 1831 г. Но он не погиб при
взрыве редута, а эмигрировал за границу.
Казимир - имя нескольких польских королей. С гор Кавказских
генерал... - И. Ф. Паскевич, командовавший войсками на Кавказе, а затем
руководивший подавлением польского восстания. ..в княжеские годы... - то
есть накануне восстания, когда великий князь Константин Павлович командовал
войсками в Королевстве Польском.
Нам велели не стрелять. Чтоб виднее было,
Я поднялся на лафет. Двести пушек било.
Бесконечные ряды батарей России
Прямо вдаль, как- берега, тянулись, морские.
Прибежал их офицер. Меч его искрится.
Он одним крылом полка повел, будто птица.
И потек из-под крыла сомкнутый пехотный
Строй, как медленный поток слякоти болотной,
В частых искорках штыков. Как коршуны, к бою
Стяги черные ведут роты за собою.
Перед ними, как утес, белый, заостренный,
Словно из морских глубин, - встал редут Ордона.
Тут всего орудий шесть. Дымить и сверкать им!
Столько не срывалось с губ криков и проклятий,
Сколько ран отчаянья не горело в душах,
Сколько ядер и гранат летело из пушек.
Вот граната ворвалась в средину колонны,
Точно так кипит в воде камень раскаленный.
Взрыв! - и вот взлетает вверх шеренга отряда,
И в колонне - пустота, не хватает ряда.
Бомба - издали летит, угрожает, воет.
Словно перед боем бык - злится, землю роет.
Извиваясь, как змея, мчась между рядами,
Грудью бьет, дыханьем жжет, мясо рвет зубами.
Но сама - невидима, чувствуется - в стуке
Наземь падающих тел, в стонах, в смертной муке.
А когда она прожжет все ряды до края -
Ангел смерти будто здесь проходил, карая!
Где же царь, который в бой полчища направил?
Может, он под выстрелы и себя подставил?
Нет, за сотни верст сидит он в своей порфире -
Самодержец, властелин половины мира.
Сдвинул брови - мчатся вдаль тысячи кибиток;
Подписал - и слезы льют матери убитых;
Глянул - хлещет царский кнут, - что Хива, что Неман!
Царь, ты всемогущ, как бог, и жесток, как демон!
Когда, штык твой увидав, турок еще дышит,
А посольство Франции стопы твои лижет, -
Лишь Варшава на тебя смотрит непреклонно
И грозит стащить с твоей головы корону -
Ту, в которой Казимир по наследству правил,
Ту, что ты, Василья сын, украв, окровавил.
Глянет царь - у подданных поджилки трясутся,
В гневе царь - придворные испуганно жмутся.
А полки все сыплются. Вера их и слава -
Царь. Не в духе он: умрем ему на забаву!
С гор Кавказских генерал с армией отправлен,
Он, как палка палача, верен, прям, исправен.
Вот они - ура! ура! - во рвах появились,
На фашины вот уже грудью навалились.
Вот чернеют на валу, лезут к палисадам,
Еще светится редут под огненным градом -
Красный в черном. Точно так в муравьиной куче
Бьется бабочка, - вокруг муравьи, как тучи;
Ей конец. Так и редут. Смолкнул. Или это
Смолк последней пушки ствол, сорванный с лафета?
Смолк последний бомбардир? Порох кровью залит?..
Все погасло. Русские - загражденья валят,
Ружья где? На них пришлось в этот день работы
Больше, чем на всех смотрах в княжеские годы.
Ясно, почему молчат. Мне не раз встречалась
Горстка наших, что с толпой москалей сражалась,
Когда "пли" и "заряжай" сутки не смолкало,
Когда горло дым душил, рука отекала,
Когда слышали стрелки команду часами
И уже вели огонь без команды, сами.
Наконец, без памяти, без соображенья,
Словно мельница, солдат делает движенья:
К глазу от ноги - ружье и к ноге от глаза.
Вот он хочет взять патрон и не ждет отказа,
Но солдатский патронташ пуст. Солдат бледнеет:
Что теперь с пустым ружьем сделать он сумеет?
Руку жжет ему оно. Выходов других нет,
Выпустил ружье, упал. Не добьют - сам стихнет.
Так я думал, а враги лезли по окопам,
Как ползут на свежий труп черви плотным скопом.
Свет померк в моих глазах. Слезы утирая,
Слышал я - мой генерал шепчет мне, взирая
Вдаль в подзорную трубу с моего оплечья
На редут, где близилась роковая встреча.
Наконец он молвил: - Все! - Из-под трубки зоркой
Несколько упало слез. - Друг! - он молвил горько; -
Зорче стекол юный взор, посмотри, там - с краю -
Не Ордон ли? Ведь его знаешь ты? - О, знаю!
Среди пушек он стоял, командуя ими.
Пусть он скрыт - я разыщу спрятанного в дыме.
В дымных клубах видел я, как мелькала часто
Смелая его рука, поднятая властно.
Вот, как молния из туч вырваться стремится,
Ею машет он, грозит, в ней фитиль дымится.
Вот он схвачен, нет, в окоп прыгнул, чтоб не сдаться...~ -
Генерал сказал: - Добро! Он живым не дастся!
Вдруг сверкнуло. Тишина... И - раскат стогромый!
Гору вырванной земли поднял взрыв огромный.
Пунцси* подскочили вверх и, как после залпа,
Откатились. Фитили от толчков внезапных
Не попали по местам. Хлынул дым кипучий
Прямо к нам и окружил нас тяжелой тучей.
Вкруг не видно ничего. Только вспышки взрывов...
Дождь песка опал. Редел дым неторопливо.
На редут я посмотрел: валы, палисады,
Пушки, горсточки солдат и врагов отряды -
Все исчезло, словно сон. Всех похоронила
Эта груда праха, как братская могила.
Защищавшиеся там с нападавшим вместе
Заключили вечный мир, в первый раз - по чести.
И пускай московский царь мертвым встать прикажет -
Души русские царю наотрез откажут.
Сколько там имен и тел, взрывом погребенных!
Где их души? Знаю лишь, где душа Ордона.
Он - окопный праведник! Подвиг разрушенья
В правом деле свят, как свят подвиг сотворенья!
Бог сказал: "Да будет!", бог скажет и: "Да сгинет!"
Если вера с вольностью этот мир покинет,
Если землю деспотизм и гордыня злая,
Как редут Ордона, всю займут, затопляя,
Победителей казня, их мольбам не внемля, -
Бог, как свой редут Ордон, взорвет свою землю.
[23 июня 1832 г.]
* В этом месте, видимо, слово неправильно отсканировано, не могу понять, что там должно быть
Юлиуш Словацкий. Кулиг.
(перевод Бориса Пастернака)
Кулиг (или кулик) - старопольская масленичная забава, участники которой едут санным поездом с танцами и песнями по окрестным усадьбам, забирая с собой их хозяев. Стихотворение было опубликовано в Варшаве во время Ноябрьского восстания 1831 года
Праздничный поезд мчится стрелою.
В вооружении, вереницей
Мчатся на место жаркого боя
Радостнее, чем в отпуск с позиций.
К дому лесному в чаще нагрянем,
Спящих без платья стащим с кроватей.
Поторопитесь с приодеваньем!
Едемте с нами, время не тратя!
Сядемте в сани в чем вас застали.
Топают кони, кличут возницы.
Это гулянье на карнавале.
Дальше и дальше, к самой границе!
Двор при дороге. Коней заслыша,
Ночь отзывается тявканьем песьим.
Не нарушая сна и затишья,
Мигом в безмолвии ноги уносим.
Кони, что птицы. В мысле подпруги.
Снежную кромку резут полозья.
В небе ни тучки. В призрачном круге
Месяц свечою стал на морозе
Редкому спится. Встречные с нами.
Кто б ни попался, тот в хороводе.
Над ездовыми факелов пламя.
Кони, что птицы. В мыле поводья.
Если ж нельзя вам за нездоровьем,
Да не смутит вас пенье петушье.
Мы полукровок не остановим.
Мимо промчимся, сна не наруша.
Нечего думать нам о привале.
Редко какому дома сидится.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте! Постройка. Отсвет кенкетов.
В воздух стреляю вместо пароля.
Тотчас ответный треск пистолетов.
Шляхта справляет свадьбу на воле.
Едемте с нами, шафер и сваты!
Где новобрачный? Кланяйся тестю.
Просим прощенья. Не виноваты.
Наше почтенье милой невесте.
Долгие сборы - лишние слезы.
Без разговоров разом в дорогу!
Ставь жениховы сани к обозу.
Вышли, махнули шапкой, и трогай!
Едемте с нами в чем вас застали.
Вихрем несутся кони, как птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Снова именье.
Выстрелить, что ли? Тише. Отставить.
Лучше повергнем в недоуменье.
Всюду нахрапом тоже нельзя ведь.
Молча проходим мы по аллеям.
Дом. Занавески черного штофа.
Мы соболезнуем и сожалеем.
В доме какая-то катастрофа.
Сборище в зале на панихиде.
Отрок у гроба. Зал в позолоте.
Ах, в опустевшей вотчине сидя,
Сударь бесценный, вы пропадете
Мы вас увозим. Слушайте слепо.
Всех вас собравшихся к отпеванью,
В траурных лентах черного крепа,
Просим покорно в парные сани.
Едемте с нами в чем вас застали.
Свищут полозья. Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале,
Мимо и мимо, к самой границе!
Стойте. Усадьба. Память о предках,
Кажется, реет где-то незримо.
Дверь кабинета. Свечи в розетках.
Ломберный столик. Облако дыма.
Карты! К лицу ль это, судари, шляхте
В час, когда зреют судьбы народа?
Цепью стрелковой в поле залягте!
К дьяволу карты! К черту колоды!
Вооружайтесь! Вон из трущобы!
Пусть в короли и валеты и дамы
Лишь коронованные особы
Мастью играют тою же самой.
Пусть венценосцы и фаворитки,
Лишь доверяя равным и близким,
Мечут упавшие вдвое кредитки
С Карлом Десятым, с беем тунисским.
Едемся с нами в чем вас застали.
К дьяволу карты! Кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте. Старинный замок вельможи.
Залпы в ответ на залпы отряда.
В окнах личины. Странные рожи.
Бальные платья. Шум маскарада.
Черти, монахи, рыцари, турки,
Старый бродяга с бурым медведем!
Не доплясавши первой мазурки,
К нам выходите, вместе поедем!
Едемте с нами в чем вас застали,
Мавры, испанцы и сицилийцы!
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Стойте тут, стойте! Новое зданье.
Света в окошках нет и в помине.
В воздух стреляю. Тихо. Молчанье.
Тьма и безмолвье сна и пустыни.
В двери стучитесь. Спать по-мертвецки?!
Нет, не перечьте нашей забаве.
С лампой выходит старый дворецкий.
«Спит твой хозяин? Вот добронравье!»
«Нет, он не спит. Господин мой и дети,
Только узнали о возмущенье
В ночь декабря со второго на третье,
Вышли с отрядом в вооруженье.
Вот почему опустели аллеи».
«Твой господин молодчина! А мы-то!
Думали, дрыхнет, - вот дуралеи!
Больше таких бы Польше в защиту».
Едемте дальше, раз не застали,
Свищут полозья, кони, что птицы.
Это гулянье на карнавале.
Мимо и мимо, к самой границе.
Месяц сияет. В мыле буланый.
Полоз дорогу санную режет.
Сыплются искры. Блещут поляны,
И постепенно утро уж брезжит.
Мы подъезжаем. Стало виднее.
Вот и граница. Мы на кургане.
Заговорили все батареи.
Это на масленой наше катанье.
Юлиуш Словацкий. Совинский в окопах Воли.
(перевод Давида Самойлова)
Польский генерал Юзеф Лонгин Совинский во время войны 1812 года был ранен под Бородином; «Воля» - варшавское предместье; во время Ноябрьского восстания при штурме Варшавы было одним из очагов стойкого сопротивления повстанцев и было взято войсками Паскевича после продолжавшегося более суток кровопролитного боя; во время этого боя был убит и Совинский - один из повстанческих руководителей.
В старой храмина на Воле
Генерал Совинский, старец
С деревянною ногою,
Бьется с недругами саблей;
Вкруг него лежат солдаты,
Командиры батальонов,
И разбитые лафеты,
Пушки, ружья; все погибло.
Генерал не хочет сдаться,
Не сдается, бьется старый.
К алтарю он прислонился,
Опирается он локтем
На покров, куда при месе
Ксендз кладет дары святые,
Слева, возле возвышенья,
Где Евангелье читают.
Прискакали адъютанты
От Паскевича и молят:
«Генерал, отдайте саблю,
Погибать за зря не стоит».
Словно пред отцом родимым,
Упадают на колени:
«Генерал, отдайте саблю,
Сам фельдмаршал ее примет».
«Господа, я вам не сдамся, -
Отвечает он спокойно, -
И фельдмаршалу не сдамся.
Не отдам я эту саблю,
Пусть хоть царь придется за нею».
Так и молвит: «Этой саблей
До конца я буду биться,
Пока сердце не умолкнет.
Если б не осталось в мире
Даже имени поляка,
Все равно бы я сражался
За любимую отчизну,
И за пращуров могилы
Здесь погиб бы я… в окопах,
До последнего дыханья
Саблей с недругом сражаясь,
Чтобы помнил этот город,
Чтобы польские младенцы,
Что лежат сегодня в люльках,
Слыша, как гранаты рвутся,
Вспоминали бы, подросши,
Как погиб военачальник
С деревянною ногою.
Когда я ходил, бывало,
Вслед смеялись молодые,
Глядя, как я ковыляю,
Как я, старый, спотыкаюсь.
Что ж, пускай посмотрят нынче,
Хорошо ль мне служит эта -
Деревяшка, как до бога
Я дойду не спотыкаясь.
Адъютанты, вертопрахи,
Те здоровыми ногами
Себе славно послужили,
Когда надобность настала,
Так что я, хромец убогий,
В алтаре сражаться должен,
Ибо смерти не искать мне,
Лучше здесь ее дождаться.
Вы не стойте на коленях,
Разве я святой угодник -
Просто я поляк достойный
И за жизнь свою сражаюсь;
Никакой я не угодник
И сражаться буду насмерть,
А кого смогу - прикончу,
Кровь отдам я, но не саблю…»
Так сказал Совинский,
Старец с деревянною ногою,
Саблею, как фехтовальщик,
От штыков обороняясь;
И тогда солдат пехотный
В грудь ударил генерала,
Что сражался, опираясь
На алтарные покровы.
Юлиуш Словацкий.
(перевод Бориса Слуцкого)
Написано в 1846 году после поражения Краковского восстания
Если поляки и вправду восстанут -
Лепту дарить им не будут народы;
Как пораженные громом все станут
Слушать крылатую песню свободы.
Весть о том вихре промчится повсюду,
Души народов будя, поднимая.
Мир потрясенный воспрянет от чуда,
Словно таинственным зовам внимая.
Странно французу такое восстанье:
Что за народ там воспрял на Востоке?
Полный отчаяния - не из отчаянья,
Не ради места - мстящий жестоко.
Что он поймет, увидев впервые
Духа работу в сердцах человечьих?
Разве знамена нужны золотые
В бешеных битвах, в яростных сечах?
«Чье ж это войско бьется пред нами,
Выйдя на свет из курганов старинных?
Светлые нимбы над головами.
Вовсе не слышно криков звериных.
Призрачны рыцари эти, конечно.
Плоти и крови в них не обнаружим.
Свято хранимы силой предвечной,
Дух защищают духовным оружьем».
Юлиуш Словацкий. Посвящение
(перевод В.Державина)
Прими мой дар, скорбящая вдовица
Народа польского! О мать в печали
По сыновьям, по тем, что смерть приняли,
И тем, в ком свет надежд еще таится!
Пусть кровь твоя - Христова кровь - струится
И в те сердца, что веру потеряли…
Прими, Варшава, песнь из чуждых далей,
К святым твоим ногам позволь склониться!..
Но верю я - и в бездне поражений
Ты царского жезла не устрашилась!
Когда пред ним ты встала на колени,
Во мне, как молнией, все озарилось, -
И молвил я, догадкой потрясенный:
Ты лишь нагнулась за своей короной,
К твоим ногам упавшей на ступени…
Взгляд с русской стороны
А.С.Пушкин. Клеветникам России
«Клеветникам России» написано Пушкиным 26 августа, напечатано уже после взятия Варшавы. Поводом к этому стихотворению послужили речи во Французской палате депутатов. Вот что писал Пушкин 1 июля 1831 году Вяземскому: «…их надобно задушить и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей…» Вяземский, бывший тогда ещё либералом, был в ужасе от «Клеветникам России». В то же время существовало множество людей, восхищавшихся этим стихотворением. П. Я. Чаадаев писал Пушкину 18 сентября 1831 г.: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант»
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага -
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
А.С.Пушкин. Бородинская годовщина
«Бородинская годовщина» была написана 5 сентября 1831 года. По этому поводу Вяземский 14 сентября записал у себя в дневнике: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича... Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь... И что за святотатство сближать Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония...».
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русской штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь -
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведет:
Через ее шагнете кости!...»
Сбылось - и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый -
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Еще ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Еще ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали -
Смотрите ж: все стоит она!
А вкруг ее волненья пали -
И Польши участь решена...
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.