Олег Пащенко о сакральном в искусстве и дизайне
«В этом тексте я попытаюсь разорвать завесу, разделяющую две дискурсивные территории: одна из них сакральна, там говорят о религиозном - на другой употребляется слово «дизайн». Не так давно я был свидетелем смущения, вызванного названием лекции, которую прочёл блестящий современный каллиграф, дизайнер-график, художник шрифта, православный христианин Олексий Чекаль на конференции «Серебро набора 2013», - она называлась «Графический язык сакрального дизайна» (http://youtu.be/kGfzL5cy6Fk) - дескать, что за оксюморон, разве может быть дизайн сакральным?
Действительно, в современной обыденной речи слово «дизайн» означает нечто низкое: в лучшем случае это «творческая деятельность, целью которой является определение формальных качеств промышленных изделий» - таково, например, определение из Википедии; однако часто слово это относится к услаждению чувств, украшательству, вообще, мероприятиям, направленным на формирование посюсторонней вещественной зоны комфорта, внутри которой человек забывает о своей эсхатологической перспективе и погибает.
В таком контексте дизайн обслуживает так называемое «демонстративное потребление»: услугами дизайнера пользуется тот, кто славен и богат и желает это подчеркнуть, заявив о своей сугубой лояльности маммоне и прочим пагубным мiровластителям.
Возможна ли, спросим себя, реабилитация этого термина? Попытаемся спокойно проанализировать его узусы, воздерживаясь от немедленного вынесения нравственных суждений.
В зависимости от того, в какой речевой ситуации я нахожусь, слово «дизайн» я могу понимать множеством разных способов.
Согласно той же Википедии, слово design появилось в XVI веке в составе конструкции designo intero, означающей «богодухновенную идею, концепцию произведения искусства». Очевидно, это даёт нам повод называть дизайном всё, что осуществляется в соответствии - или приводит нечто в соответствие - с неким замыслом.
В самом широком смысле слово «дизайн» сейчас может означать приблизительно «деятельность, направленную на конструирование сиитуаций, условий и обстоятельств, в которых события развиваются по требуемому сценарию». Например, в случае так называемого «дизайна пользовательских интерфейсов» это будет формирование такой цифровой среды, в которой пользователь вынужден действовать с наибольшей пользой и для себя, и для того, кто этот дизайн заказывает, чьи интересы, в общем случае, конфликтуют, - то есть это решение серии задач на оптимизацию.
Порой слово «дизайн» ассоциируется с программированием эмоциональных и когнитивных реакций потребителя, с работой в символическом пространстве, с манипуляцией семиозисом - ради достижения целей заказчика, которым может быть производитель товаров массового потребления, ростовщик (который в наше время обычно называется «банкир») или, например, политик.
Иногда словосочетание «графический дизайн» означает «искусство фестивального плаката» - это такой несколько эзотерический раздел современного искусства, очень текстоцентричный и поэтому близкий к концептуализму, с довольно жёстким жанровым каноном, часто принципиально отстраивающийся от всякой контемпорари-институциональности, зато формирующий собственную параинституциональность, внутри которой продукт производят те же люди, кто его потребляет. Несмотря на нишевость, «фестивальный дизайн» имплицитно формирует визуальную культуру в долгосрочной перспективе: подтверждения этому влиянию проявятся, возможно, лишь через десятилетия.
Графический дизайн - воспользуемся тут курсивом, чтобы обозначить такой специальный «фестивальный» контекст - в России находится приблизительно в том же состоянии, что и, скажем, современная русская поэзия.
Есть по-настоящему великие старые мастера, есть удивительная яркая молодёжь; наблюдается глубокая укоренённость в традиции (и это не случайно, ведь графический дизайн как способ освоения реальности был, в основном, изобретён в нашей стране - художниками русского авангарда), но случаются и настоящие прорывы в новые смысловые пространства; имеют место невероятная чуткость к состоянию культуры и виртуозное владение пластическими средствами.
Проблема лишь в том, что круг авторов совпадает с кругом зрителей. Аудитория поэтического вечера состоит из поэтов; выставки и фестивали графического дизайна посещают только графические дизайнеры (например, прошедший в этом году фестиваль «Типомания-2015» в очередной раз это подтвердил). Поэт или графический дизайнер сейчас - это такой героический связист, сжимающий зубами перебитые провода, чтобы связь сохранялась, - но на обоих концах провода о его существовании могут не подозревать и как ни в чём не бывало болтать о всяких пустяках. Но если он разожмёт зубы - связь распадётся.
Мой друг, художник-абстракционист, презрительно называет словом «дизайн» любые сознательные манипуляции с картиной: добавление детали, уточнение композиции и колорита, исправление ошибки, - короче, всё, что не является чистой экспрессией. Искусство для него - почти исключительно телесная, внеречевая практика, чуждая какого бы то ни было семиозиса: он не создаёт знаков, указывающих на какие бы то ни было означаемые; это самотождественный и самоценный танец, трансцендирующий всякие целесообразности и целеполагания. «Дизайн» же начинается лишь тогда, когда возникает необходимость привести картину в соответствие с ожиданиями её покупателя, чтобы выручить за неё больше денег.
Это заставляет нас вспомнить классификацию, введённую Карлом Густавом Юнгом, который различал искусство «шизоидное», когда художник-медиум пассивно пропускает через себя рвущиеся из бессознательного содержания (таковы, например, Джойс или Пикассо) - и «невротическое», когда художник регистрирует проблему, ставит перед собою задачу её устранения и целенаправленно её решает (например, Шиллер).
Мы можем, однако, переформулировать эту дихотомию иначе: медиумическое искусство - это просто характерная для премодерной эпохи практика регистрации и репрезентации богозданной красоты, то есть практическое богосозерцание. Отношение же к реальности, в контексте которого стал возможен дизайн как приведение мира в соответствие с авторским представлением об оптимальном мироустройстве, обусловлено особым, условно «модернистским» и по сути деистическим взглядом на вселенную, оставленную Творцом и потому требующую ремонта.
«Бог не мог дольше творить, ибо построил совершенство, выше которого нет. Сотворив мир, он ушёл в состояние „немыслия“, или в ничто покоя. Выгнал ли человека Господь из рая или нет, но я больше склоняюсь к тому, что он, увидя совершенства, в представлении своём, нашёл их несовершенными и начал вновь творить по образу и подобию Бога… Седьмой день для Бога был отдыхом, а для человека только вышкою, с которой видны всегда его ошибки и в этом разница между ними», - пишет Казимир Малевич в запутанном, тёмном и сверхэмоциональном тексте 1922 года «Бог не скинут. Искусство, церковь, фабрика» - в тексте, который больше похож на трактат мистика, чем на манифест художника-модерниста.
Таким образом, можно считать, что в дизайн вырождается искусство, когда оно инициировано не богосозерцательным импульсом, а невротическим переживанием богооставленности.
Выход за свои границы невозможен без их разрушения; воскресение невозможно без спуска во ад; «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода». Иногда, чтобы узнать о себе какую-то часть правды, необходимо совлечься риз неправды, то есть освободиться от всей одежды и предстать перед ростовым зеркалом; чтобы зеркало было доступно глазу из любой точки комнаты, надо вынести всю мебель, даже самую красивую; обжигающая вспышка понимания возможна только в абсолютно чёрном вакууме, в состоянии катастрофического дискомфорта, в отсутствие посюстороннего утешения. В очереди за бесплатным супом, на приеме у онколога, в тюрьме, «в окопах под огнём» и т. п. - во всех подобных ситуациях человеку открываются главные знания о жизни, вселенной и всяком таком, которые никак нельзя получить от книг. Задача искусства, по мысли современного философа и искусствоведа Б. Е. Гройса, - достичь того же духовного эффекта, но, желательно, без причинения кому-либо физического или имущественного вреда.
Итак, о дизайне можно говорить как о деятельности, противоположной искусству. Если, как говорит Гройс, искусство (речь идёт о так называемом «современном искусстве») есть движение в темноту и неизвестность ради поиска новых смыслов, структур и способов жизни, отважное переживание апофазы, героическое предстояние безднам и взламывание скорлуп, усвоение факта смертности и ситуации умирания, то дизайн - это, наоборот, строительство и раскрашивание загораживающих бездну стеночек, украшение обезбоженного быта ради того, чтобы сделать хоть ненамного менее невыносимым дальнейшее пребывание внутри пустой скорлупы.
Зачастую дизайнеры считают современных художников шарлатанами, и наоборот (пластически и ремесленно современное искусство, как правило, слабовато; дизайн чаще всего принципиально гнушается метафизикой). Но если возвыситься над этим противопоставлением, можно поймать себя на том, что, с одной стороны, гройсовский романтический образ художника как самоотверженного мистика очень симпатичен; с другой стороны, симпатично и профессиональное смирение условного «дизайнера» перед поставленной задачей (которая часто приземлена), его способность к эмпатии, умение пожалеть ближнего, который будет пользоваться результатами его труда. Оказывается, что это два этапа одного делания: искусство проблематизирует какую-то область реальности, дизайн - работает с уже отрефлексированной проблемой. Можно сказать, что хороший художник практикует добродетель монашескую, созерцательную; хороший дизайнер - мирскую, деятельную. Иначе говоря, дизайн заставляет людей почувствовать себя одетыми, а искусство - голыми. Но если, например, кто-то оденет потребителя своего продукта в рыболовную сеть, то эти два направления деятельности могут перестать казаться противонаправленными. То есть возможно некое соработничество: например, если дизайн осознает себя телом, а современное искусство - душой, то они воссоединятся, встанут и пойдут. Если, конечно, образуется какая-то внятная общая цель такой ходьбы. Художнику Бэнкси приписывается афоризм: «Art should comfort the disturbed and disturb the comfortable». Очевидно, английское слово art объединяет тут и то, что мы в настоящем тексте называли искусством, и то, что мы относили к дизайну.
Искусство есть практика целенаправленно проясняющегося богосозерцания, - но Бог предпочёл не таиться на небесах внутри Неизреченного мрака, а воплотился, снабжал людей алкоголем на свадьбе в Кане Галилейской и лечил инвалидов. Богообщение, оказывается, ежесекундно доступно каждому (а не только полупрозрачным отшельникам) и осуществляется элементарно: через живую сострадательную деятельность.
Протопресвитер Александр Шмеман писал в «Дневниках»:
Что бы я посоветовал желающим монашества.
Если бы я был «старцем», то я бы сказал кандидату, [кандидат]ке, «взыскующим иночества», примерно следующее:
- поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например);
- работая, молись и «стяжай» внутренний мир, не злобствуй, не «ищи своего» (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них <…>;
- ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» - сравните у преподобного Серафима Саровского)<…>;
- на служенье не напрашивайся, не печалься о том, что не «использованы твои таланты», помогай, служи в том, что нужно, а не там, где ты считаешь нужным…
Добавим сюда, например: «отрисовывай бесчисленные экраны мобильного интерфейса, работай над его эргономичностью, забудь о своей претензии быть художником» - почему бы и нет?
Таким образом, как мечтательному, умовому, гностическому вектору современного искусства не повредит порция горячего человеческого мяса, - так, с другой стороны, и дизайнеру не помешает иногда поднять глаза и заглянуть в бездну, отверстую за ширмой, которую он увлечённо расписывает. И то сказать, «стяжание Духа мирна» - что это как не дизайн своего спасения и спасения «тысяч вокруг», разрабатываемый в синергии со Спасителем?»