Еще в 1832 году вышел русский перевод многотомного труда Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарта», где Барклай признавался главным виновником поражения французского императора.
Прошло более двухсот лет с тех пор, как поднятая, словно на дыбу, Европа сражалась, умирала и выживала. Рушились государства, перекраивались карты, лилась кровь - крепыш-корсиканец, принятый поначалу высшим светом за парвеню, правил бал, становясь на глазах у изумленных народов хозяином привычного и уютного европейского дома.
Русская кампания положила конец его безграничным амбициям и легендарному шествию. Об этом написаны горы книг. Уже мирные армии историков разных стран и континентов перепахали огромное историческое пространство в поисках правды - истинности событий, имен, поступков. С целью - освободиться от иллюзий, предвзятости и мифов, которые по тем или иным причинам прочно обосновались и уверенно себя чувствуют в нашем сознании.
Один из предводителей этих армий, безусловно, не рядовой, - Андрей Григорьевич Тартаковский (1931-1999), талантливый российский историк и писатель, крупнейший знаток мемуаристики ХVIII-ХIХ веков. Его книги «Русские дневники. 1812 год… Военные дневники» (М., «Советская Россия», 1990) и «Неразгаданный Барклай» («Археографический центр», 1996) - кладезь знаний и прекрасное увлекательнейшее чтение для всех, кто любит историю.
Михаил Богданович Барклай-де-Толли
Еще в 1832 году вышел русский перевод многотомного труда Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарта», где Барклай признавался главным виновником поражения французского императора. В следующем году в «Московском телеграфе» появилась критическая статья К.А. Полевого о труде Вальтера Скотта. Ставя вопрос о том, кому же Россия обязана своей победой, Полевой отдает «справедливость бессмертным мужам, спасителям России: Александру, мужественному, неколебимому противнику западного исполина, и мудрому великому полководцу Барклаю» - последний был не только поставлен, таким образом, в один ряд с царем, но всей логикой рассуждений выдвинут на передний план: «Барклай де Толли, который умел спасти армию и затруднил, изумил Наполеона своею системою медления вследствие глубокого расчета, Барклай де Толли был другим хранителем России. К сожалению, обстоятельства не позволили ему самому довершить своего великого подвига, который оттого и оценивается многими не так, как бы надлежало».
Как вспоминал о первом месяце кампании начальник Дипломатической канцелярии 2‑й Западной армии А.П. Бутенёв, «Барклай продолжал удивительное отступление. Тогдашние сторонники ставили его выше французского генерала Моро, который прославился подобным же движением в войне с Германией. Он довел свою армию во всей целостности до Витебска; у него не было ни отсталых, ни больных и на пути своем он не оставил позади не только ни одной пушки, но даже и ни одной телеги или повозки с припасами». Об искусном руководстве Барклая отступлением 1‑й армии писал и артиллерийский офицер Н.Е. Митаревский в своих предельно достоверных по передаче боевой обстановки и настроений солдатской массы записках: «Во весь наш поход от Лиды до Дриссы и оттуда до Смоленска, несмотря на дурную погоду и трудные переходы, все до последнего солдата были бодры и веселы. Больных и отсталых было не более, как и в обыкновенных походах; лошади были в хорошем теле и не изнурены».
Александр I был наделен немалой долей военного честолюбия и, невзирая на плачевный опыт Аустерлица, в начальную пору войны все еще не оставлял горделивой мечты лично помериться на поле брани с овеянным мировой полководческой славой Наполеоном. По свидетельству сардинского посла в Петербурге Жозефа де Местра, с которым Александр I много времени проводил перед войной в доверительных беседах, он «присутствие свое в главной квартире объяснял тем, что в России нет генерала, способного стать во главе такого огромного войска… государь же, по самой силе своего сана, мог служить объединителем». В воспоминаниях К.В. Нессельроде переданы слова Александра I, сказанные ему еще осенью 1811 года: «В случае войны я намерен предводительствовать армиями». О том, что «его императорскому величеству угодно было стать лично во главе своих армий», знал тогда и посвященный в планы царя А.И. Чернышев.
Отступление русской армии.
Уезжая из Полоцка, Александр целый час провел в беседе с Барклаем. В.И. Левенштерн, пользовавшийся полным доверием последнего, был в этот день дежурным адъютантом и слышал прощальные слова императора. Позднее он вспоминал, что тот предоставил Барклаю «неограниченные полномочия» - «на нем одном лежало все бремя дальнейшей судьбы России». Это удостоверяется и письмом самого Александра I к Барклаю от 28 июля 1812 года, где он напоминал ему: «Я передал в ваши руки, генерал, спасение России». Скорее всего, так оно и было. Александр I, выделявший Барклая среди военачальников 1812 года, перед отъездом наверняка говорил ему что-то подобное, подтвердив свое мнение о его первенствующей роли в руководстве войсками. Но сделано это было келейно, в устной форме, и публично объявленного акта о том не последовало. И все 42 дня, прошедших с того момента до приезда в войска Кутузова, Барклай, имя которого было на устах всей России, продолжал занимать должность главнокомандующего одной из «частных» русских армий - подобно Багратиону и Тормасову, на равных с ними началах.
Правда, не «равны» были сами армии, которыми они командовали. Крупнейшей, повторяем, являлась 1‑я армия, на начало войны почти в 3 раза превосходившая по численности и артиллерийской оснащенности 2‑ю. К тому же 1‑я армия располагалась на направлении главного удара французов, сосредоточивших против нее лучшие свои силы во главе с Наполеоном, и ею в значительной мере определялось положение 2‑й армии и общая военная обстановка, особенно после соединения обеих армий у Смоленска.
Но юридически это не меняло дела, и, следовательно, современники заблуждались, полагая, что Барклай был заменен Кутузовым, «уступив» ему власть, - Кутузов был назначен на незанятый до него пост единого главнокомандующего.
Еще раз подчеркнем, что после соединения у Смоленска властью главнокомандующего обеими армиями ни «номинально», ни «фактически» Барклай не располагал, о чем в ноябре 1812 года и сообщал Александру I: «Два главнокомандующие двух соединившихся армий равно зависели от вашего императорского величества и равно уполномочены были властию, принадлежащей сему сану. Каждый имел право непосредственно доносить вашему императорскому величеству и располагать по своему мнению вверенною армиею».
Дело осложнялось и принятой в русской армии практикой предпочтения старшинства при определении ранга военачальников. Все три главнокомандующих Западными армиями находились в одном чине генерала от инфантерии, но Тормасов был произведен в него за 8 лет до Барклая, а Багратион хотя и одновременно с ним, но к 1812 году все равно превышал его по службе.
Не мог, наконец, Барклай стать единым главнокомандующим и «по должности Военного министра», поскольку лицо, занимавшее этот пост, в боевых условиях отрешалось от оперативного руководства войсками - любой командующий армией «находился вне всякого его действия».
Уклончивость Александра I в таком животрепещущем в 1812 году деле внесла сумятицу в сознание не только современников, но и многих из тех, кто в последующем обращался к его истории. Это отметил еще К. Клаузевиц - активный участник кампании, служивший тогда штабным офицером в корпусах 1‑й армии: «Как, собственно, обстояло дело с главнокомандованием, никто в точности не знал, да и теперь, я полагаю, историку не легко ясно и определенно высказаться по этому вопросу, если он не признает, что император остановился на полумере».
Но двойственная позиция царя ставила и самого Барклая в положение крайне двусмысленное, создав, если можно так сказать, военно-юридические предпосылки развязывания борьбы против него в верхах армии после отъезда из нее Александра I.
Превосходный боевой генерал, беспримерно удачливый на поле сражения, которое мог охватить его взгляд, с непревзойденной храбростью и искусством выходивший из самых гибельных переделок, обаятельный в обхождении с подчиненными, любимец не чаявшей в нем души солдатской массы, Багратион не получил систематического военного образования, презирал всякого рода «теории» и «методики» и свои понятия о войне черпал главным образом из богатейшего личного опыта.
Всем этим, а также вулканическим темпераментом, нетерпением, не знавшей меры гневливостью он и являл собой полную противоположность сдержанно-молчаливому, последовательному в достижении своих целей, осмотрительно взвешивавшему каждый свой шаг Барклаю, «Барклай де Толли не мог терпеть никакого фанфаронства и хвастовства. Он вел войска в сражение не как на пир, но как на молитву и требовал от воинов важности и обдуманности в деле чести, славы и пользы отечества».
Явно уступая Барклаю в стратегическом отношении, Багратион не мог постичь необычных условий ведения войны на таком громадном ее театре, на каком России впервые предстояло действовать в 1812 году. Воспитанник Суворова, он никаких иных способов военных операций для русских войск, кроме наступательных, кроме сокрушительного напора на врага, вообще не признавал.
Еще ранней весной 1812 года Багратион направил Александру I свой план предстоящей кампании, предполагая начать ее упреждающим французов ударом в Восточной Пруссии и Герцогстве Варшавском, «дабы вселить бодрый дух в войска наши и, напротив того, вперить страх в неприятеля» и удалить «театр войны… от пределов империи».
Примешивалась и жажда отмщения Наполеону за поражение в Аустерлице, и унизительные условия Тильзитского договора. Словом, вплоть до французского вторжения желание наступать преобладало не только в рядовой офицерской и солдатской массе, но и среди генералитета, также психологически не подготовленного к оборонительной войне.
Воинственным пылом были охвачены столичные консервативно-аристократические круги, яро ненавидевшие Наполеона. Их представительница В.И. Бакунина в мае 1812 года отмечала в своем дневнике: «Все письма из армии наполнены желанием войны и бодрости духа; уверяют, что и солдаты нетерпеливо хотят приблизиться к неприятелю, чтобы отомстить прошедшие неудачи».
За четыре дня до начала войны Багратион убеждал царя приказать «нам собраться у Гродно и нанесть удар врагам», ибо «всякое отступление в своем краю есть озлобление души и сердца всех твоих верных детей». Немедленно навязать французам генеральное сражение: «сию спасительную и единственную… меру против наглого стремления неприятеля», - лишь оттого «обстоятельства примут другой оборот и выгоднейший вид».
После же отъезда царя, когда Барклай остался единственным распорядителем действий 1‑й армии, продолжавшей отходить вглубь страны, Багратион именно на него обрушил всю силу своего страстного негодования: «Ваш министр, может, и хороший по министерству, но генерал не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества»; «Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества… а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно» (Аракчееву, 7 августа).
Но как ни гневался Багратион, отступление вовсе не было делом одного Барклая, хотя его роль в выработке той линии, которой летом 1812 года следовали русские войска, никак нельзя преуменьшать.
Идея «скифского плана» родилась задолго до 1812 года и впервые была выдвинута не кем иным, как Барклаем. «Он первый ввел в России систему оборонительной войны, дотоле неизвестной», - веско заметил по этому поводу генерал А.Н. Сеславин.
После разгрома Пруссии под Иеной и Ауэрштадтом Россия впервые оказалась одна перед лицом военного могущества Наполеона, приблизившегося к ее границе, и вопрос о перспективах русско-французского противоборства выдвинулся на передний план. Пруссия была союзницей России, и в беседе с Нибуром у Барклая не было оснований скрывать свои стратегические соображения: «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, - говорил он Нибуру, - я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и расстроил ее и, наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву».
Совсем незадолго до начала войны 1812 года Нибур сообщил о разговоре с Барклаем генерал-адъютанту французской армии М. Дюма, добавив притом, что уже при одной вести о назначении Барклая главнокомандующим сразу же понял, что предстоящая война примет со стороны России затяжной характер.
Не прошло и двух месяцев после вступления на пост Военного министра, как Барклай представил Александру I записку «О защите западных пределов России», развив здесь идеи своего «скифского плана» 1807 года. Он предвидит, что из-за «неограниченного честолюбия императора французов» России придется «для существования своего вести кровопролитнейшую войну», и только «одни решительные меры отвратить могут великие несчастья». Громадная протяженность границы - «от Балтийского моря и до Дуная» - побуждает «избрать… оборонительную линию, углубляясь внутрь края по Западной Двине и Днепру» и имея Москву «главным хранилищем, из которого истекают действительные к войне способы и силы». Отступая, таким образом, в центр страны и оставляя «неприятелю, удаляющемуся от своих магазинов, все места, опустошенные, без хлеба, скота и средств», русская армия по истощении и раздроблении его войск сможет перейти в наступление.
Одобренная царем 2 марта 1810 года записка Барклая легла в основу всей последующей подготовки России к войне с Францией.
Вот что писал, например, из Лондона своему сыну еще за три недели до войны бывший русский посол в Англии С.Р. Воронцов: «Даже если бы начало операций было бы для нас неблагоприятным, то мы все можем выиграть, упорствуя в оборонительной войне, отступая. Если враг будет нас преследовать, он погиб, ибо чем больше он будет удлиняться от своих продовольственных магазинов и складов оружия и чем больше он будет внедряться в страну без проходимых дорог, без припасов, которые можно будет у него отнять, тем больше он будет доведен до жалкого положения, и он кончит тем, что будет истреблен нашей зимой, которая всегда была нашей верной союзницей».
В армии идея «скифской» войны разрабатывалась самой образованной в военно-ученом отношении частью штабного офицерства и военной разведки (Барклай сумел фактически заново создать ее, став Военным министром). Люди из этой среды, располагая точными сведениями о ресурсах России и Франции, могли трезво прогнозировать соответствующий обстановке способ ведения кампании. Так, отступательные планы представили начальник службы Генерального штаба в России князь П.М. Волконский, полковник Я.П. Гавердовский, военный агент России в Вене Ф.В. Тейль фон Сераскернен. Подобные рекомендации не раз высказывал перед войной полковник А.И. Чернышев, один из самых удачливых русских военных разведчиков, добывший чуть ли не под носом у Наполеона ценнейшие для России данные о его армии и его намерениях. В сентябре 1811 года он советовал, дабы «спутать ту систему войны, которой держится Наполеон», «затягивать на продолжительное время» боевые действия, имея «всегда достаточные армии в резерве». В феврале 1812‑го, в одном из последних донесений из Парижа, Чернышев снова предлагал отступить вглубь страны, уклоняясь от больших сражений.
Своеобразным итогом всех этих проектов явился датированный 2 апреля 1812 года трактат «Патриотические мысли, или Политические и военные рассуждения о предстоящей войне между Россией и Францией». Автором его был военный писатель и историк, ближайший сотрудник Военного министра, фактический руководитель его Особенной канцелярии - высшего органа военной разведки в России, подполковник П.А. Чуйкевич.
«Патриотические мысли» призваны были, очевидно, служить военно-теоретическим обоснованием позиции Барклая в отстаивании отступательной линии.
Борясь «за целостность своих владений и собственную свою независимость», Россия, пишет Чуйкевич, должна «прибегнуть к средствам необыкновенным». Наряду с народным сопротивлением, которое следует развернуть наподобие «Гишпании», это «уклонение от генеральных сражений, партизанская война летучими отрядами, особенно в тылу операционной неприятельской линии, недопускание до фуражировки и решительность в продолжении войны» - вот «меры для Наполеона новые». Быть может, придется оставить «большое пространство земли» «до базиса наших продовольствий», щадя при этом войска «до важных случаев», - тогда-то и настанет момент «оборонительную войну переменить в наступательную», и «одно генеральное сражение» вознаградит тогда «с избытком всю потерю, особенно, когда преследование будет быстрое и неутомимое».
Можно только подивиться той ясности и конкретности, с какими за два с лишним месяца до перехода Наполеоном границы был предвосхищен в трактате весь, так сказать, «концепт» Отечественной войны, как он реализовался затем во второй половине 1812 года, - ход и темпы боевых действий, их узловые пункты и стратегическое содержание, многообразие применявшихся и дотоле не изведанных тактических средств и так далее. Если бы мы не знали времени написания трактата, то его следовало бы счесть не замечательно глубоким прозрением, а обобщением опыта уже совершившейся кампании 1812 года. Особенно впечатляет верность предсказания относительно развития военных событий на ее начальном, отступательном этапе, и мы вряд ли ошибёмся, допустив, что здесь выражена суть замысла Барклая, которым он и руководствовался, отводя 1‑ю армию вглубь страны.
На призывы шведского наследника принца Ж. Бернадотта Александр I отвечал 22 июня 1812 года: «Однажды вынужденный начать эту войну, я твердо решился продолжать ее годы, хотя бы мне пришлось драться на берегах Волги». Наконец, 18 сентября в послании к великой княгине Екатерине Павловне, касаясь встреч с ней накануне и в начальную пору войны, царь писал: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы… допускали даже возможность потери обеих столиц».
Александр I не только разделял отступательный замысел Барклая, но и утвердил его перед войной в качестве официального плана.
Окончание следует.