Денис Корсаков шедеврален
Орфея растерзали менады. Пушкина растерзали его поклонники. Члены этого фан-клуба полтора столетия соперничали - кто лучше сможет выразить свой восторг; среди них были гении (вроде Набокова), хорошие писатели (вроде Людмилы Петрушевской), простые честные умные люди. Набоков потратил несколько лет жизни на предельно точный и совершенно мертвый перевод «Онегина» на английский, Петрушевская год назад написала такую статью для книги «Литературная матрица», что после ее прочтения хотелось набрать 03.
Были и сравнительно тихие пациенты (в моем детстве Пушкин ассоциировался с невыносимо скучными телепередачами, где старушки, сидя под зелеными лампами и зажмурившись от удовольствия, читали вслух «Я вас любил»). А были и очень опасные - школьные учителя. Не надо, школьник, ни о чем думать, не надо ничего чувствовать, изволь только повторять, что он величайший русский поэт - да выучи наизусть «Бурю».
Пушкина требовалось любить. Это не было выбором, это было обязанностью. Его вбивали в головы молотками, и одно это рождало протест. Он начал мумифицироваться и превращаться в идолище под чудовищной грудой славословий. Для меня многие его строки затерты и навсегда потеряны; чтобы оценить их свежесть и прелесть, нужно скомкать и выбросить свою жизнь и родиться заново. Но у него, к счастью, много дивных строк.
Пушкин совсем не стареет - его хранят царственные легкость и свобода. Если стихи, например, Некрасова - это чернозем, какая-то тяжелая субстанция, которую можно помять в руках, то стихи Пушкина - из воздуха и света. Именно легкость, именно мнимая небрежность и сделали солнцем русской поэзии этого маленького голубоглазого человека, жизнерадостного меланхолика, который странно одевался, опасался зайцев, играл в стихотворениях джаз задолго до изобретения джаза, первым полностью - до конца, абсолютно - овладел русским языком, подружившись с каждым словом в отдельности и уговорив их все взвиться в воздух, сиять и двигаться в совершенной гармонии. И слова счастливы, и Пушкин счастлив.
Орланд их имена читает
Соединенны вензелом;
Их буква каждая гвоздем
Герою сердце пробивает. (…)
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все, может быть,
Другой, не этой Анджеликой.
Это из его перевода нескольких строф «Неистового Роланда» Ариосто. Вы можете поверить, что русский язык настолько мало изменился с 1826 года? Вы чувствуете это чудесное кружение соединившихся в танце слов?
Но - тише, тише; в случае с этим бедным поэтом так и тянет присоединиться к психической эпидемии и нагромождать свои ликующие эпитеты, без которых он прекрасно обойдется.
ИСТОЧНИК
Были и сравнительно тихие пациенты (в моем детстве Пушкин ассоциировался с невыносимо скучными телепередачами, где старушки, сидя под зелеными лампами и зажмурившись от удовольствия, читали вслух «Я вас любил»). А были и очень опасные - школьные учителя. Не надо, школьник, ни о чем думать, не надо ничего чувствовать, изволь только повторять, что он величайший русский поэт - да выучи наизусть «Бурю».
Пушкина требовалось любить. Это не было выбором, это было обязанностью. Его вбивали в головы молотками, и одно это рождало протест. Он начал мумифицироваться и превращаться в идолище под чудовищной грудой славословий. Для меня многие его строки затерты и навсегда потеряны; чтобы оценить их свежесть и прелесть, нужно скомкать и выбросить свою жизнь и родиться заново. Но у него, к счастью, много дивных строк.
Пушкин совсем не стареет - его хранят царственные легкость и свобода. Если стихи, например, Некрасова - это чернозем, какая-то тяжелая субстанция, которую можно помять в руках, то стихи Пушкина - из воздуха и света. Именно легкость, именно мнимая небрежность и сделали солнцем русской поэзии этого маленького голубоглазого человека, жизнерадостного меланхолика, который странно одевался, опасался зайцев, играл в стихотворениях джаз задолго до изобретения джаза, первым полностью - до конца, абсолютно - овладел русским языком, подружившись с каждым словом в отдельности и уговорив их все взвиться в воздух, сиять и двигаться в совершенной гармонии. И слова счастливы, и Пушкин счастлив.
Орланд их имена читает
Соединенны вензелом;
Их буква каждая гвоздем
Герою сердце пробивает. (…)
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все, может быть,
Другой, не этой Анджеликой.
Это из его перевода нескольких строф «Неистового Роланда» Ариосто. Вы можете поверить, что русский язык настолько мало изменился с 1826 года? Вы чувствуете это чудесное кружение соединившихся в танце слов?
Но - тише, тише; в случае с этим бедным поэтом так и тянет присоединиться к психической эпидемии и нагромождать свои ликующие эпитеты, без которых он прекрасно обойдется.
ИСТОЧНИК