Постмодернизм женской прозы и неувядающей розы
Последний экзамен последнего курса, и я уже могу предсказывать оценки каждого здешнего преподавателя:). Первая четвёрка от литературы - зарубежка. После меня уже не было даже троек (а я была первая).
Поэтому я вышла и от души рассмеялась: "я была тогда с моим народом там, где мой народ..."
Согласитесь, что им сложнее - звонок другу, помощь зала, пятьдесят на пятьдесят...
а мне в списке отметили Хемингуэя, которого я открывала десять лет назад и учебников я как-то с собой не ношу в сумочке:).
Но при этом я восстановила текст в памяти, потом сделала сравнительный анализ с другими авторами (которых читала всё это время); поскольку я спала аж три часа - голова моя была ясна, а дух высок.
Но на вопрос название его стилистических особенностей, я равнодушно сказала:
-Я не знаю.
-Теория айсберга, - вы её не знаете, всё ясно.
-Это несудьба - попался бы Фолкнер - был бы поток сознания, - я пожала плечами.
Вышла - все заволновались: - А как же мы?!
-А у вас всё будет ещё лучше - воскликнула я. - Согласитесь, что планку сейчас опустят - после второго человека.
А мысленно возблагодарила Бога: в списке могли отметить Элюара... или Аполлинера, у которого - руку на сердце положа - кроме "Моста Мирабо" я не помню ничего.
Поэтому мы с преподавателем остались всем довольны и расстались быстро:
-Ну, на четвёрку-то наговорили.
-А я и не спорю, что знаю зарубежную хуже, чем русскую, - доброжелательно сказала я и... радостно пошла хемингуэйствовать - есть пиццу в гордом одиночестве, а потом гуляла под снегом, смотрела, как просыпается город, как девушка в оранжевой косынке трёт каменную плитку пола, стоя на коленях, как старушка с подбитым глазом мотыляется по широкой улице, а мимо течёт ровная река стальных машин, как мелкая золотисто-снежная пыль осыпается с замороженных клёнов и древесных карнизов, как волосы покрывает иней, как подмерзает побелевший прежде кончик носа, как огромные стаи голубей проносятся над площадью... и я с радостью подумала, что теперь "вкус зернистой груши - вкус, рассыпающийся во рту", который я люблю у Хемингуэя, теперь для меня также доступен, как для него, что я теперь свободнее, чем в десятилетнем возрасте с твёрдой обложкой под ребром, смирением со стариком, который ловит рыбу, а я не люблю рыбачить, но воспаление лёгких, а про войну мне всё рано и не понятно, но старик, который ловит рыбу видится полковником, которому никто не пишет, но без жены и земли - а это важно. Как я. Получается, что старик с морем, я с книгой, и никто нас не тронет в этом времени.
Одногруппницы подошли сочувствовать - я опять засмеялась, удивив всех.
Но, честное слово... неужели это может огорчить или обрадовать? - какой бедной тогда должна быть жизнь
- В стране, где знание литературы приравнивают к знанию синтаксиса,
где через постель свобода бежит, как мышь,
в стране, где срывается жизнь с петель, и снег бросается с крыш.
(Ю.М.)
В мире уроков по звонку, ежеутренних вставаний из-за парт, скомканных пальто и шуб, пахнущих чьими-то мамами, но здесь просто ученицами с опущенными головами и тягостной тишиной в аудитории, с полустёртыми румянами, с пуховыми платками, с сумочками на коленях.
Осталось ноль дней - я закрыла сессию последнего курса богоугодного женского института имени не Морица Тореза, но и не матери Терезы, трудового имени под знаменем несклоняемого пути и древнерусской тоски, красоты, любви и боли, женской прозы, неувядающей в тридцатиградусные морозы розы, скупой слезы, неистовой козы, розовых стен, парт, звонков и знаков нашей старосты Урсулы: на приход какого преподавателя мы должны вставать (она рассуждает правильно: это зависит от возраста вошедшего преподавателя, а не от степени).
Из линованных голубых и зелёных тетрадей за три копейки по восемнадцать листов, из мира хвостов, очередей и советских учебников о церковнославянских языках, из мира людей, из мечтаний о школы для дураков, куда бы я уходила с головой, чтобы сорвать цветущую ветку и вынырнуть из Леты, чтобы неловкой рукой подгрести ещё чуть-чуть к несклоняемому слову путь.
И раны уже затянулись, и герои уже сменились, а Филибер на днях сказал:
-У тебя сменились все герои этой драмы.
-Не пора ли обновить верхний пост? Вот учебный год кончится совсем. Со всем, - сказала я.
И я ещё не хочу конкретизировать новых - я хочу, чтобы герои моей жизни менялись так быстро, как вырастающие дети педагогической поэмы без героя, как поезда перед зданием вокзала, как платья в гардеробе, как листья на деревьях, как ленты в волосах, как мысли в голове и корабли на реке, а я могла иногда посидеть и поседеть на берегу.
Как сейчас - в начале века, в начале года, в начале недели, в начале дня и конце ночи.
Стояла сегодня в коридоре, уперев локти в ледяную твердь подоконника, а горячий лоб в стекло со снежинками, читала Джойса, а все смеялись: пришла на рассвете - почитать. И была очень счастлива: старые герои ещё здесь, новые пока далеко (аж через сквер, что лежит внизу), а я освобождаюсь от старых, но не отягощена новыми, я свободна и не принадлежу никому и ничему.
Даже литературному направлению.
И отстранённо глядишь туда, где осталась моя другая жизнь, от которой меня отделят перелёт длиной в сквер товарища Кострова. Там мне бывает нелегко после возвращения, но Саша Васильев конца прошлого века пёл: "Я пришёл с войны - распахнул шинель, а под ней билось сердце - и это сердце никто никогда не растопчет".
А это, согласитесь... ведь с чего-то придётся опять начинать.
Поэтому я вышла и от души рассмеялась: "я была тогда с моим народом там, где мой народ..."
Согласитесь, что им сложнее - звонок другу, помощь зала, пятьдесят на пятьдесят...
а мне в списке отметили Хемингуэя, которого я открывала десять лет назад и учебников я как-то с собой не ношу в сумочке:).
Но при этом я восстановила текст в памяти, потом сделала сравнительный анализ с другими авторами (которых читала всё это время); поскольку я спала аж три часа - голова моя была ясна, а дух высок.
Но на вопрос название его стилистических особенностей, я равнодушно сказала:
-Я не знаю.
-Теория айсберга, - вы её не знаете, всё ясно.
-Это несудьба - попался бы Фолкнер - был бы поток сознания, - я пожала плечами.
Вышла - все заволновались: - А как же мы?!
-А у вас всё будет ещё лучше - воскликнула я. - Согласитесь, что планку сейчас опустят - после второго человека.
А мысленно возблагодарила Бога: в списке могли отметить Элюара... или Аполлинера, у которого - руку на сердце положа - кроме "Моста Мирабо" я не помню ничего.
Поэтому мы с преподавателем остались всем довольны и расстались быстро:
-Ну, на четвёрку-то наговорили.
-А я и не спорю, что знаю зарубежную хуже, чем русскую, - доброжелательно сказала я и... радостно пошла хемингуэйствовать - есть пиццу в гордом одиночестве, а потом гуляла под снегом, смотрела, как просыпается город, как девушка в оранжевой косынке трёт каменную плитку пола, стоя на коленях, как старушка с подбитым глазом мотыляется по широкой улице, а мимо течёт ровная река стальных машин, как мелкая золотисто-снежная пыль осыпается с замороженных клёнов и древесных карнизов, как волосы покрывает иней, как подмерзает побелевший прежде кончик носа, как огромные стаи голубей проносятся над площадью... и я с радостью подумала, что теперь "вкус зернистой груши - вкус, рассыпающийся во рту", который я люблю у Хемингуэя, теперь для меня также доступен, как для него, что я теперь свободнее, чем в десятилетнем возрасте с твёрдой обложкой под ребром, смирением со стариком, который ловит рыбу, а я не люблю рыбачить, но воспаление лёгких, а про войну мне всё рано и не понятно, но старик, который ловит рыбу видится полковником, которому никто не пишет, но без жены и земли - а это важно. Как я. Получается, что старик с морем, я с книгой, и никто нас не тронет в этом времени.
Одногруппницы подошли сочувствовать - я опять засмеялась, удивив всех.
Но, честное слово... неужели это может огорчить или обрадовать? - какой бедной тогда должна быть жизнь
- В стране, где знание литературы приравнивают к знанию синтаксиса,
где через постель свобода бежит, как мышь,
в стране, где срывается жизнь с петель, и снег бросается с крыш.
(Ю.М.)
В мире уроков по звонку, ежеутренних вставаний из-за парт, скомканных пальто и шуб, пахнущих чьими-то мамами, но здесь просто ученицами с опущенными головами и тягостной тишиной в аудитории, с полустёртыми румянами, с пуховыми платками, с сумочками на коленях.
Осталось ноль дней - я закрыла сессию последнего курса богоугодного женского института имени не Морица Тореза, но и не матери Терезы, трудового имени под знаменем несклоняемого пути и древнерусской тоски, красоты, любви и боли, женской прозы, неувядающей в тридцатиградусные морозы розы, скупой слезы, неистовой козы, розовых стен, парт, звонков и знаков нашей старосты Урсулы: на приход какого преподавателя мы должны вставать (она рассуждает правильно: это зависит от возраста вошедшего преподавателя, а не от степени).
Из линованных голубых и зелёных тетрадей за три копейки по восемнадцать листов, из мира хвостов, очередей и советских учебников о церковнославянских языках, из мира людей, из мечтаний о школы для дураков, куда бы я уходила с головой, чтобы сорвать цветущую ветку и вынырнуть из Леты, чтобы неловкой рукой подгрести ещё чуть-чуть к несклоняемому слову путь.
И раны уже затянулись, и герои уже сменились, а Филибер на днях сказал:
-У тебя сменились все герои этой драмы.
-Не пора ли обновить верхний пост? Вот учебный год кончится совсем. Со всем, - сказала я.
И я ещё не хочу конкретизировать новых - я хочу, чтобы герои моей жизни менялись так быстро, как вырастающие дети педагогической поэмы без героя, как поезда перед зданием вокзала, как платья в гардеробе, как листья на деревьях, как ленты в волосах, как мысли в голове и корабли на реке, а я могла иногда посидеть и поседеть на берегу.
Как сейчас - в начале века, в начале года, в начале недели, в начале дня и конце ночи.
Стояла сегодня в коридоре, уперев локти в ледяную твердь подоконника, а горячий лоб в стекло со снежинками, читала Джойса, а все смеялись: пришла на рассвете - почитать. И была очень счастлива: старые герои ещё здесь, новые пока далеко (аж через сквер, что лежит внизу), а я освобождаюсь от старых, но не отягощена новыми, я свободна и не принадлежу никому и ничему.
Даже литературному направлению.
И отстранённо глядишь туда, где осталась моя другая жизнь, от которой меня отделят перелёт длиной в сквер товарища Кострова. Там мне бывает нелегко после возвращения, но Саша Васильев конца прошлого века пёл: "Я пришёл с войны - распахнул шинель, а под ней билось сердце - и это сердце никто никогда не растопчет".
А это, согласитесь... ведь с чего-то придётся опять начинать.