Летней ночью
Ночь. Строгая, осунувшаяся луна высоко стоит в чёрном небе. Светло так, что блестит роса на траве и деревья бросают густую сочную тень.
Я лежу на скошенной укромной лужайке. Со всех сторон меня окружают тёмные, суровые громады гор. Лес - дремучий, сырой, буреломный подступает к самой поляне. Но на ней светло. Уже через два часа после заката всё мокро от росы как будто только что прошёл дождь.
Диковинные ночные птицы кричат, каждая на свой манер. Я узнаю только филина, как он ухает, остальные мне незнакомы. Одна подвывает время от времени меланхолическим тенорком, другая разражается истерическими воплями… Мне всё интересно, чудно. Я прислушиваюсь к ночной жизни леса и наслаждаюсь её отчужденностью, непохожестью на всё остальное - привычное. Сверчок журчит нежно, но есть ещё кто-то, кого за стрекотание можно было бы назвать ночной цикадой.
От сырости я начинаю зябнуть и приподымаюсь, чтобы прикрыться клеёнкой. Ворочаюсь и вдруг натыкаюсь случайно взглядом на бледный силуэт. Метрах в пятнадцати от меня стоит неподвижно косуля. Она, похоже, вышла давно на поляну и очень удивлена, что какой-то предмет зашевелился ни с того ни с сего как живой. Она делает шаг навстречу, вытягивает любопытно шею, всматриваясь, и вдруг срывается с места и, тяжело топоча, с отрывистым, хриплым лаем уносится прочь, ломая ветки и не разбирая пути.
Долго ещё её возмущенное гавканье оглашает окрестности, удаляясь и поднимаясь всё выше и выше в гору.
Господи, как хорошо!
Лето, 2002
Я лежу на скошенной укромной лужайке. Со всех сторон меня окружают тёмные, суровые громады гор. Лес - дремучий, сырой, буреломный подступает к самой поляне. Но на ней светло. Уже через два часа после заката всё мокро от росы как будто только что прошёл дождь.
Диковинные ночные птицы кричат, каждая на свой манер. Я узнаю только филина, как он ухает, остальные мне незнакомы. Одна подвывает время от времени меланхолическим тенорком, другая разражается истерическими воплями… Мне всё интересно, чудно. Я прислушиваюсь к ночной жизни леса и наслаждаюсь её отчужденностью, непохожестью на всё остальное - привычное. Сверчок журчит нежно, но есть ещё кто-то, кого за стрекотание можно было бы назвать ночной цикадой.
От сырости я начинаю зябнуть и приподымаюсь, чтобы прикрыться клеёнкой. Ворочаюсь и вдруг натыкаюсь случайно взглядом на бледный силуэт. Метрах в пятнадцати от меня стоит неподвижно косуля. Она, похоже, вышла давно на поляну и очень удивлена, что какой-то предмет зашевелился ни с того ни с сего как живой. Она делает шаг навстречу, вытягивает любопытно шею, всматриваясь, и вдруг срывается с места и, тяжело топоча, с отрывистым, хриплым лаем уносится прочь, ломая ветки и не разбирая пути.
Долго ещё её возмущенное гавканье оглашает окрестности, удаляясь и поднимаясь всё выше и выше в гору.
Господи, как хорошо!
Лето, 2002