Аксакал
Много раз вспоминали, как мы познакомились. Рассказывал всегда он, как шел через заросли, исследуя участок дачи, на которую только что въехали, и неожиданно для себя вышел на полянку нашего участка (забор за пару лет до этого сгорел, и никто его никогда так и не восстановил) и увидел там моего папу, копающегося в огороде. Принял его за священника и сказал что-то вроде «Здравствуйте, Отче». Всегда смеялся, когда это рассказывал. Мы тоже, хотя скорее из уважения к нему.
Я не вполне уверен, но мне кажется, что это был 1990 год. То есть через год после того, как на ту, первую и навсегда самую любимую (потому что детскую) дачу приехали мы.
Как ни странно, у меня не очень много в голове воспоминаний именно про него. Не знаю, почему. Зато очень много образов. Его усталая фигура, сидящая на крыльце террасы и курящая неисчислимо какую за день сигарету. Его недоотмытые от земли или древесины руки, держащие карты или стопку. Его возмущенный голос, ругающий папу за святотатственное исполнение трагической песни на веселенький мотивчик. Или его сентиментально-ностальгические, полные слез глаза, когда я в очередной раз пел для него «На маленьком плоту» Лозы (не знаю, пойму ли я когда-нибудь, почему именно ее он так любил).
Но куда больше, чем образов, у меня воспоминаний, с ним тем или иным образом ассоциированных. Более того, мне сложно найти дачное воспоминание, к которому он не был бы причастен. Когда мы жили на первой даче, очень часто ходили к нему мыться в им самим построенный душ (сначала один, потом, после пожара, второй, еще больше) или поиграть в настольный теннис на им самим выпиленном и подготовленном столе. За этим столом я познакомился с моими до сих пор самыми дорогими друзьями. А после главным образом благодаря нему мы смогли остаться в Кратово. Он сосватал нам дачу Американки, в которой мы перекантовались год, когда нашу первую дачу неожиданно продали. И он позвонил в феврале или марте 1999 г. и сказал, что в его доме продается часть, и все соседи хотят, чтобы там жили мы.
В этом, новом доме с ним стало связано еще больше. Все, что можно сделать и построить - душ (и наш, и Женькин), крыша, лестница… Очень многие встречи (разве ж можно было на какую-нибудь не совсем детскую посиделку его не пригласить?). Многие события. Многие дни… Невозможно вспомнить, как часто утро начиналось с того, что мы шли к нему поздороваться, и как часто вечерами мы ходили к нему пожелать спокойной ночи. Его присутствие на даче придавало дачной жизни ощущение спокойной уверенности и правильности, даже в те нелегкие для всех времена (к счастью, непродолжительные), когда общение с ним в силу характерологических и, возможно, возрастных особенностей было крайне затруднительным.
Я не знаю, как охарактеризовать, кем он был мне. У нас была огромная разница в возрасте. Общались мы на самом деле не так много и тесно. Возможно, за эти 24 года мы и виделись несколько раз в Москве, но эти случаи можно пересчитать по пальцам. А в последние годы я летом очень мало проводил времени на даче. Папе - наверное, он был другом или старшим товарищем. А мне? Сосед.
И тем не менее вдруг стало понятно, что он был одним из краеугольных камней того мирка, который составлял и составляет мое личное ощущение печально опошленного слова Родина. Маленького мирка летней Кратовской дачи, где я вырос и где я всегда был так счастлив, как больше нигде и никогда не был и не буду. От самого Кратова уже ничего не осталось: выросли огромные страшные заборы, пруд зацвел, очень многие соседи поменялись, даже многие друзья разъехались или остепенились… Да и я вырос, в конце концов. Оставалось несколько человек, которые одни держали этот мой мирок до последнего. Люди, дороже которых у меня до сих пор, наверное, никого нет.
Спасибо Вам большое, Валентин Николаевич.
Я не вполне уверен, но мне кажется, что это был 1990 год. То есть через год после того, как на ту, первую и навсегда самую любимую (потому что детскую) дачу приехали мы.
Как ни странно, у меня не очень много в голове воспоминаний именно про него. Не знаю, почему. Зато очень много образов. Его усталая фигура, сидящая на крыльце террасы и курящая неисчислимо какую за день сигарету. Его недоотмытые от земли или древесины руки, держащие карты или стопку. Его возмущенный голос, ругающий папу за святотатственное исполнение трагической песни на веселенький мотивчик. Или его сентиментально-ностальгические, полные слез глаза, когда я в очередной раз пел для него «На маленьком плоту» Лозы (не знаю, пойму ли я когда-нибудь, почему именно ее он так любил).
Но куда больше, чем образов, у меня воспоминаний, с ним тем или иным образом ассоциированных. Более того, мне сложно найти дачное воспоминание, к которому он не был бы причастен. Когда мы жили на первой даче, очень часто ходили к нему мыться в им самим построенный душ (сначала один, потом, после пожара, второй, еще больше) или поиграть в настольный теннис на им самим выпиленном и подготовленном столе. За этим столом я познакомился с моими до сих пор самыми дорогими друзьями. А после главным образом благодаря нему мы смогли остаться в Кратово. Он сосватал нам дачу Американки, в которой мы перекантовались год, когда нашу первую дачу неожиданно продали. И он позвонил в феврале или марте 1999 г. и сказал, что в его доме продается часть, и все соседи хотят, чтобы там жили мы.
В этом, новом доме с ним стало связано еще больше. Все, что можно сделать и построить - душ (и наш, и Женькин), крыша, лестница… Очень многие встречи (разве ж можно было на какую-нибудь не совсем детскую посиделку его не пригласить?). Многие события. Многие дни… Невозможно вспомнить, как часто утро начиналось с того, что мы шли к нему поздороваться, и как часто вечерами мы ходили к нему пожелать спокойной ночи. Его присутствие на даче придавало дачной жизни ощущение спокойной уверенности и правильности, даже в те нелегкие для всех времена (к счастью, непродолжительные), когда общение с ним в силу характерологических и, возможно, возрастных особенностей было крайне затруднительным.
Я не знаю, как охарактеризовать, кем он был мне. У нас была огромная разница в возрасте. Общались мы на самом деле не так много и тесно. Возможно, за эти 24 года мы и виделись несколько раз в Москве, но эти случаи можно пересчитать по пальцам. А в последние годы я летом очень мало проводил времени на даче. Папе - наверное, он был другом или старшим товарищем. А мне? Сосед.
И тем не менее вдруг стало понятно, что он был одним из краеугольных камней того мирка, который составлял и составляет мое личное ощущение печально опошленного слова Родина. Маленького мирка летней Кратовской дачи, где я вырос и где я всегда был так счастлив, как больше нигде и никогда не был и не буду. От самого Кратова уже ничего не осталось: выросли огромные страшные заборы, пруд зацвел, очень многие соседи поменялись, даже многие друзья разъехались или остепенились… Да и я вырос, в конце концов. Оставалось несколько человек, которые одни держали этот мой мирок до последнего. Люди, дороже которых у меня до сих пор, наверное, никого нет.
Спасибо Вам большое, Валентин Николаевич.