о том, как интервью обижают людей
Нет хуже того интервью, которое дается ночью, после спектакля, на заднем сидении джипа, в компании жены, кроткой очаровательницы, и водителя, могучего джигита, осуждающего по определению за отвлечения хозяина не по делу. Ночью, на заднем сидении, по дороге, ну потому что же некогда, некогда, журналюги задолбали, нелюди-журналюги, все лезут, противные, с расспросами, не дают размышлять о жизни, смерти, любви. Не дают делать настоящее искусство. Настоящий театр. Новый. Бля-я-ядь. Думаешь, ну ведь если ты так к людям относишься -- ну так с жалостью к себе думаешь, конечно, журналисты -- хрен люди, это так роботы, роботы, они приходят и их, как мух надо, как мух, просто. Интервью, не глядя глаза в глаза, скороговоркой, раздраженно, упираясь взглядом в форточку на набережную Шевченко, тоскливо охватывая журналистское лицо, которое что-то там бормочет, что-то спрашивает такое… ах, ну не надо выдергивать фразы из контекста…. За эту фразу вообще хочется убить сразу. Это фраза недоучек и ущербленных, выщербленных людей. Вы меня неправильно поняли? А как же тебя понимать, коли ты не говоришь ничего? Или вот: …смотря, что понимать под формой в театре… Лекторской интонацией при этом. С ленивцой эдакой. А то мы здесь, ядрена феня, идиоты, блин, даешь полчаса в темноте с женой и водилой пораспрашивать-повыпрашивать тебя и замолкаешь, как поганая звезда, поджимая губки в паузе и ожидая следующего вопроса. Типа: следующий вопрос. Хороший вопрос. Сложный вопрос. Вопрос-ответ. И застывшие в раздражительной оппозиции двое на передних сидениях. Они-то знают. Они-то лучше. И перед ними тоже надо не быть дураком. Не быть открытым. Не быть начистоту. Ненавижу.
А ведь еще утром - подумалось - считал человека хорошим. Писателем что ли. Ну писателем он, допустим, и остался хорошим. Просто, считал хорошим.
Теперь, как говорится, осадок остался.
И потом, когда человек начинает говорить: в моих произведениях. Все-думаешь, досвидос. Типа мы владельцы всех наших смыслов (Барта и ребят, конечно, не читали-с) и ща мы как советские идеологи разъясним вам, недокумекам, как надо понимать то или иное движение душевное у наших героев. Помню, помню, как Гришковец стал говорить вот так вот, а потом докатился до капризных фраз: «что-то в России меня меньше понимают, чем в Германии и Франции.» Надо лучше понимать, товарищи, тщательнее! Особенно журналюгам. А ведь я еще помню, какие милые, заскорузлые, ковыряльные-пальцем-в стене, неуверенные интервью давал Гришковец на заре. Теперь, когда я вижу, как очередная жертва-журналист подползает к маститому Женечке и он смотрит на нее -- ну как на козявку, на мокрицу, на инфузорию-туфельку, как если бы ее можно было рассмотреть и за это тут же возненавидеть, меня выворачивает. Видимо, этот автор прекрасных текстов на своем джипе уже выравнивается в линию апломба с Гришковцом.
Конечно, я от всего этого выпендрежа, от того, что минуты тикают, к конечному пункту подъезжаем, и восемь полос, оставленных на этого … классика, лежат предо мной белыми лебедями, чистыми, выстиранными, потому что все эти слова про формы и про евойные произведения, пафосные и уставшие, может быть, на самом деле, уставшие просто слова, я бы стерла лично.
Жена мяукает, корректирует - особая форма издевательства над журналистами присутствие жены или пресс-атташе - мило так корректирует: но знакомство с дальнобойщиками никак не повлияло на творчество нашего классика. Это к чему? - чтобы тупой журналист не дай бог оргвыводов не понаделал да к имиджу не прилепил? Кошечка ты моя, милая, заботливая, верочка ты моя набокова, жалко, что водитель только не дал мне совета, как писать и о чем спрашивать Самого. Он осуждал меня молча.
Я действительно когда-то говорил такое в интервью - задумчиво и с самоуважением. Блестящая фраза, выдерГнутая, заметьте, из контекста. Они-с говорили. Они-с кушают-с. Обслуга-журналист должен соблюдать важность момента.
Если бы речь о подобном неуважении - ну тут и пресс-атташе виноват, и я, конечно, надо было развернуться и уйти, или я просто непрофессионально сработала, и что-то еще, и помимо этого что-то еще, все для главного, все для главного - со стороны, скажем, Киркорова, то вопросов бы не было. А тут как бы не Киркоров вовсе был. Другой был.
Впрочем, завтра я уж подумаю, что не так-то все и плохо. И, конечно, получится неплохое, но короткое интервью. Но когда-нибудь я напишу что-то о том, как и что чувствует журналист, когда сталкивается. Ты, как любой читатель и зритель, приходишь к человеку, успевшему - в книгах, стихах, спектаклях - стать твоим другом. И вот ты с этим другом уже прожил какое-то время, пообвыкся, перешел на ты, привык с ним задушевно разговаривать, думать о его вещах, как о чем-то уже своем. И вот ты приходишь к нему, как к старому другу, а он тебя не узнает. И холоден с тобой так. И пинок тебе еще дает. А ты вроде б не с мечом пришел, а с интервью - и такая какая-то несправедливость от всего этого, детская такая обида заглатывает тебя, такие школьные слезы стоят в глазах. Разочарование, будто мальчишка, который тебе нравился, вытряхнул все из твоего пенала ровно в последнюю трель звонка. И ты ползаешь перед классом, собираешь свои карандашики.
Вот так, идти по сугробам и говорить - черт, черт. Когда стану известной, вообще не буду давать интервью, чтобы не портить настроение этим бедолагам-журналистам. У них и так жизнь тяжелая: по ту сторону журнального стекла.
И уверенность в интонациях, когда она появляется, это все, кердык творчеству. Дьявольские костыли такой интонации лишают человека небесной ниточки, которую ухватил, как бога за бороду, и плетешь из нее кружевца. Неуверенность - то, что отличает человека развивающегося, не конченого, вьющегося вверх.
Такой вот Жадан, к примеру. И еще Слава Дурненков.
А людей, которые - ДАЮТ - интервью, не люблю.
Чтобы оставаться человеком, разговаривать надо. По чел-ски. даже с такими нелюдями, как мы, писаки.
Короче, злой пост, обидели девочку.
А ведь еще утром - подумалось - считал человека хорошим. Писателем что ли. Ну писателем он, допустим, и остался хорошим. Просто, считал хорошим.
Теперь, как говорится, осадок остался.
И потом, когда человек начинает говорить: в моих произведениях. Все-думаешь, досвидос. Типа мы владельцы всех наших смыслов (Барта и ребят, конечно, не читали-с) и ща мы как советские идеологи разъясним вам, недокумекам, как надо понимать то или иное движение душевное у наших героев. Помню, помню, как Гришковец стал говорить вот так вот, а потом докатился до капризных фраз: «что-то в России меня меньше понимают, чем в Германии и Франции.» Надо лучше понимать, товарищи, тщательнее! Особенно журналюгам. А ведь я еще помню, какие милые, заскорузлые, ковыряльные-пальцем-в стене, неуверенные интервью давал Гришковец на заре. Теперь, когда я вижу, как очередная жертва-журналист подползает к маститому Женечке и он смотрит на нее -- ну как на козявку, на мокрицу, на инфузорию-туфельку, как если бы ее можно было рассмотреть и за это тут же возненавидеть, меня выворачивает. Видимо, этот автор прекрасных текстов на своем джипе уже выравнивается в линию апломба с Гришковцом.
Конечно, я от всего этого выпендрежа, от того, что минуты тикают, к конечному пункту подъезжаем, и восемь полос, оставленных на этого … классика, лежат предо мной белыми лебедями, чистыми, выстиранными, потому что все эти слова про формы и про евойные произведения, пафосные и уставшие, может быть, на самом деле, уставшие просто слова, я бы стерла лично.
Жена мяукает, корректирует - особая форма издевательства над журналистами присутствие жены или пресс-атташе - мило так корректирует: но знакомство с дальнобойщиками никак не повлияло на творчество нашего классика. Это к чему? - чтобы тупой журналист не дай бог оргвыводов не понаделал да к имиджу не прилепил? Кошечка ты моя, милая, заботливая, верочка ты моя набокова, жалко, что водитель только не дал мне совета, как писать и о чем спрашивать Самого. Он осуждал меня молча.
Я действительно когда-то говорил такое в интервью - задумчиво и с самоуважением. Блестящая фраза, выдерГнутая, заметьте, из контекста. Они-с говорили. Они-с кушают-с. Обслуга-журналист должен соблюдать важность момента.
Если бы речь о подобном неуважении - ну тут и пресс-атташе виноват, и я, конечно, надо было развернуться и уйти, или я просто непрофессионально сработала, и что-то еще, и помимо этого что-то еще, все для главного, все для главного - со стороны, скажем, Киркорова, то вопросов бы не было. А тут как бы не Киркоров вовсе был. Другой был.
Впрочем, завтра я уж подумаю, что не так-то все и плохо. И, конечно, получится неплохое, но короткое интервью. Но когда-нибудь я напишу что-то о том, как и что чувствует журналист, когда сталкивается. Ты, как любой читатель и зритель, приходишь к человеку, успевшему - в книгах, стихах, спектаклях - стать твоим другом. И вот ты с этим другом уже прожил какое-то время, пообвыкся, перешел на ты, привык с ним задушевно разговаривать, думать о его вещах, как о чем-то уже своем. И вот ты приходишь к нему, как к старому другу, а он тебя не узнает. И холоден с тобой так. И пинок тебе еще дает. А ты вроде б не с мечом пришел, а с интервью - и такая какая-то несправедливость от всего этого, детская такая обида заглатывает тебя, такие школьные слезы стоят в глазах. Разочарование, будто мальчишка, который тебе нравился, вытряхнул все из твоего пенала ровно в последнюю трель звонка. И ты ползаешь перед классом, собираешь свои карандашики.
Вот так, идти по сугробам и говорить - черт, черт. Когда стану известной, вообще не буду давать интервью, чтобы не портить настроение этим бедолагам-журналистам. У них и так жизнь тяжелая: по ту сторону журнального стекла.
И уверенность в интонациях, когда она появляется, это все, кердык творчеству. Дьявольские костыли такой интонации лишают человека небесной ниточки, которую ухватил, как бога за бороду, и плетешь из нее кружевца. Неуверенность - то, что отличает человека развивающегося, не конченого, вьющегося вверх.
Такой вот Жадан, к примеру. И еще Слава Дурненков.
А людей, которые - ДАЮТ - интервью, не люблю.
Чтобы оставаться человеком, разговаривать надо. По чел-ски. даже с такими нелюдями, как мы, писаки.
Короче, злой пост, обидели девочку.