«Курс на худшее»: Писатель и исследователь. Часть 1
Токарев Д. В. Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д. Хармса и С. Беккета. - М.: Новое литературное обозрение, 20002. - 336 с.
Монография Д. В. Токарева, вдумчивого исследователя и комментатора произведений Д. Хармса и С. Беккета [1], содержит развернутое сопоставление творчества двух писателей, относимых к классикам «литературы абсурда».
Не считая себя достаточно компетентным знатоком прозы Беккета, я позволю себе обсуждать только ту часть работы, которая посвящена непосредственно Хармсу, а буквально несколько слов о втором главном герое книги скажу в конце своей рецензии.
Работы Д. В. Токарева о Хармсе, предшествовавшие появлению книги, были содержательными и во многом пионерскими попытками вникнуть в философские, религиозные, метафизические представления поэта. В основном автором рассматривались трактаты, письма, дневниковые записи и поэтические тексты Хармса, меньшее внимание он уделял прозе. В книге центральное место занимает как раз истолкование художественной эволюции писателя, наиболее ярко ознаменованной переходом от поэзии к прозе.
Общее представление Д. В. Токарева о такой эволюции не является оригинальным. Оно восходит к диссертации Ж.-Ф. Жаккара «Даниил Хармс и конец русского авангарда» (1991, рус. пер. 1995). Швейцарский исследователь выделил в творчестве Хармса два крупных периода, разделенных глубоким мировоззренческим кризисом 1932-1933 гг. Первый период (1925-начало 30-х) - метафизическо-поэтический, связанный с утопическим проектом творения мира с помощью поэтического слова, второй (1933-1941) - прозаический, выражающий несостоятельность метафизического проекта, распад образа мира и самого литературного языка.
Авторитет Жаккара в хармсоведении обоснованно высок. Его выводы вырастали эмпирически, из попыток осмыслить весьма трудные для анализа тексты, и, при всех издержках, это был крайне интересный процесс постижения, происходящего у нас на глазах. В отличие от этого, разбор художественных текстов у Токарева как правило производит впечатление подгонки под уже готовую схему, представленную в книге как движение Хармса от «алогичного» в поэзии к «абсурдному» в прозе.
«Вся метафизическо-поэтическая концепция Хармса основывается на одной непреложной истине: есть высшая реальность, имманентная Богу, который в момент творчества из силы трансцендентной становится силой трансцендентно-имманентной поэту (то есть такой, которая, с одной стороны, ему внеположна, а с другой - переживается поэтом как внутреннее откровение» (с. 35). В стихах поэт уходил от привычно-упорядоченных (сознательных) связей традиционной литературы к «алогичным», непривычным, удивительным, сверхсознательным.
Но реализовать эту концепцию поэту не удалось. Причина в том, что путь «от сознания к сверхсознанию» лежал через погружение в собственное бессознательное. «Хармс стремился, пройдя через хаос безумия, достичь нового, просветленного, алогического состояния, в котором во всей полноте открывается божественная природа творения» (с. 33) [2]. Этот путь вел в тупик. «Алогический поэтический текст, борясь со смыслами ради достижения сверхсмысла, неизбежно запускает в ход механизм собственного самоуничтожения: так, максимальное дробление мира, необходимое для того, чтобы добиться его мерцания, приводит не к концентрации всего богатства реального мира в отдельно взятом его объекте, а к выпячиванию детали, к фрагментации, а следовательно, незаконченности текста» (с. 316). Отказ от логики, принятых правил коммуникации привел «к разрушению коммуникации как таковой и “повествовательному заиканию” (термин Ж.-Ф. Жаккара)» (с. 316).
Видя, что у него ничего не получается, Хармс перешел к писанию прозы: «проза свидетельствует о смене ориентиров: отказавшись от мысли достичь состояния сверхсознания, Хармс пытается преодолеть напор бессознательного и вернуться на твердую почву сознания» (с. 64-65). Теперь он просто и непосредственно фиксирует то, что видит вокруг себя, «пытаясь преодолеть затягивающую стихию бессознательного, обращается к фиксированию каждодневных событий и происшествий. <…> его глаз становится бесстрастным взглядом камеры» (с. 313). «Абсурдность каждодневного механического существования также получила выражение в его прозаических произведениях, отразивших неудачу, постигшую хармсовскую метафизическо-поэтическую концепцию» (с. 25).
Сам текст «расплывается, растекается аморфной, вязкой массой» (с. 315), неприглядное и бессмысленное «мерцание» внешнего мира «вызывает у писателя такое отвращение, что у него возникает желание поскорее прихлопнуть его палкой. Автор уподобляется своему персонажу, и ему не остается ничего иного, как волевым усилием оборвать наррацию, прекратить бесконечное саморазвертывание текста» (с. 314). Значительная часть прозы закономерно остается незавершенной и фрагментарной.
«В результате получается, что единственно возможной формой существования алогического текста является текст абсурдный» (с. 316). Прозаический, «абсурдный текст - это текст о невозможности создать текст алогический» (с. 318). Вот результат эволюции писателя.
В творчестве Хармса тридцатых годов распадается все: мир, человеческие связи, смыслы, логика, наконец, сама художественная форма - таково общее понимание Токарева. Что же в его рамках можно сказать интересного о конкретных текстах? Да, похоже, почти ничего. Анализа прозы в книге как такового нет. Есть некоторое количество иллюстраций к основному утверждению. То, что вся книга лишь на разные лады варьирует один тезис, не кажется монотонным и очевидным за счет постоянных параллелей с Беккетом.
Все же изюминка в книге имеется. Она связана с намерением ученого проникнуть в бессознательное Хармса, поскольку дневники и проза материал для этого предоставляют.
Зашифрованный и лаконичный в миниатюрах, Хармс имел неосторожность ряд интимных откровений доверить записным книжкам и дневникам. Из них мы узнаем, что он жаловался на импотенцию и откровенно признавался в эксгибиционизме. Из прозаических миниатюр можно вычитать также склонность автора к вуайеризму и педофилии. Все эти тексты и записи у Токарева воспроизведены и сгруппированы.
Несколько упрощая то, что излагается на десятках страниц книги, можно вычленить базовую матрицу рассуждений автора о бессознательном у Хармса:
Сексуальная импотенция ведет к вуайеризму и эксгибиционизму как к фиктивным формам самоутверждения («По словам Фрейда, навязчивость эксгибиционизма зависит от кастрационного комплекса», с. 58).
Творческая импотенция ведет к своеобразному писательскому эксгибиционизму. (По логике надо было сказать определеннее - к писательской мастурбации. Но в опубликованных дневниках Хармса этого слова нет).
«Мы увидим в дальнейшем, что неспособность совершить половой акт оборачивается, на уровне письма, неспособностью закончить текст, который, как женщина, навязывает свою волю автору; пока же обратим внимание на тот факт, что половое бессилие провоцирует перверсивную склонность к вуайеризму [3], которым, по-видимому, страдал Хармс» (с. 53).
Вот как прокомментированы некоторые опорные тексты.
Д. Хармс (Дневник, 1937): «Ощущение полного развала. Тело дряблое, живот торчит. Желудок расстроен, голос хриплый. Страшная рассеянность и неврастения. Ничего меня не интересует, мыслей никаких нет, либо если и промелькнет какая-нибудь мысль, то вялая, грязная или трусливая».
Д. Токарев: «Мне кажется, что попытка объяснить это состояние лишь незавидным материальным положением писателя, лишенным в то страшное время возможности публиковаться, малопродуктивна» (с. 57).
Какое же объяснение более продуктивно?
Д. Токарев: «Разумеется, нельзя отрицать, что Хармс оказался в тяжелой ситуации, но следует также иметь в виду, что страдания от нищеты усугубляются тем, что сам Хармс называет “импотенцией во всех смыслах” (Дневники, 497), в том числе и в первую очередь в смысле сексуальном. “Я погрязаю в нищете и в разврате”, - пишет Хармс в том же, 1937 году (Дневники, 497), хотя, по правде говоря, под развратом надо, по-видимому, понимать не жизнь, полную излишеств, а лишь стремление к такой жизни. Повседневное же существование оборачивается полным бессилием» (с. 57).
Логичная поправка: разве нищий импотент может погрязнуть в разврате? Только в «стремлении» к нему.
Д. Хармс (Дневник, 18 июня 1937): «Но какое сумасшедшее упорство есть во мне в направлении к пороку. Я высиживаю часами изо дня в день, чтобы добиться своего, и не добиваюсь, но все же высиживаю. Вот что значит искренний интерес! Довольно кривляний: у меня нет ни к чему интереса, только к этому».
Д. Токарев: «Данный отрывок не оставляет сомнений: Хармс пытается волевым усилием побороть половое бессилие, овладевшее им, и восстановить утраченную маскулинность» (с. 57).
Возьму на себя смелость не согласиться: оставляет сомнения. В этом отрывке говорится не о том, что писатель просиживает часами, надеясь пробудить пропавшую эрекцию, а о том, что писательство (строчка «Расхлябанность видна даже в почерке» осталась за пределами цитаты) - главный интерес его жизни. Вопреки всем обстоятельствам. Дальше в этой же записи говорится (но Токаревым не приводится):
Д. Хармс: «Вдохновение и интерес - это то же самое.
Уклониться от истинного вдохновения столь же трудно, как и от порока. <…>
Подлинный интерес - это главное в нашей жизни. <…>
Если истинный Интерес человека совпадает с направлением его долга, то такой человек становится великим».
Замечание, что об истинном разврате («жизни, полной излишеств») писателю-импотенту оставалось только мечтать, тоже не бесспорно. Несколькими страницами ранее в сноске Токарев процитировал слова вдовы писателя М. Малич об активности супруга: «И с этой спал, и с этой… Бесконечные романы. И один, и другой, и третий, и четвертый… <…> он сходился буквально со всеми женщинами, которых знал…» (с. 53). Об импотенции она ничего не говорит.
Базовая матрица в книге обрастает углублениями и разветвлениями, показывающими, как женское (бессознательное, аморфное) начало не дает осуществиться мужскому (мыслящему, творящему), поглощает и растворяет его одновременно в жизни и в писательстве. «Вообще, сексуальная активность женщины проявляет себя в прозе Хармса гораздо ярче, чем активность мужчины. Женщина всегда в состоянии возбуждения, всегда готова к половому акту, более того, она его требует, навязывает его мужчине, у которого интерес к женским половым органам смешивается с опасением подчиниться женщине и потерять свою индивидуальность. Желание обладать женщиной, каким бы сильным оно ни было, является, таким образом, пассивным по своей сути, оно спровоцировано женщиной…» (с. 50). Поэтому закончить многие писания порабощенному женским началом художнику не удается.
При некоторой замысловатости рассуждений смысл довольно прост. И все-таки: позволяет ли поставленный диагноз вычитать из Хармса что-то интересное или хотя бы поучительное?
Увы. Будь Д. В. Токарев профессиональным психологом или сексологом, он, возможно, обнаружил бы в своем пациенте нечто нетривиальное, лежащее за пределами грубоватого концепта. «Но попытки отрицания пола, его подавления с помощью сознательных усилий лишь загоняют половую стихию в бессознательное, проявляясь в каждодневной жизни в виде неврозов» (с. 184), - вот исходная посылка, на которой построено множество вполне произвольных и абстрактных предположений. Как психолог Д. В. Токарев производит впечатление чисто умозрительного теоретика, манипулирующего схемами Фрейда и отчасти Юнга, но без малейшей эмпатии к своему пациенту.
«На мой взгляд, разнообразные проявления сексуальных перверсий, которые мы находим в прозаических текстах Хармса (а в стихах разве не находим? - Н. Г.), надо рассматривать именно как попытки бессознательного изживания невротических комплексов, образовавшихся в результате сознательного подавления половой энергии. По сути, ориентация на вытеснение пола определяется неудачей, постигшей его метафизическо-поэтическую концепцию, базировавшуюся на принципе глобального сублимирования сексуальной стихии в стихию творческую. Просветление пола, преображение родовой энергии в энергию творческую не удалось, и обуздать бунтующую сексуальную стихию, которая есть стихия женская по своей природе, можно лишь сознательно подавляя ее, что неизбежно ведет не только к сексуальной, но и творческой импотенции. Теперь уже необходимо вести борьбу не с полом. А с половым бессилием, что, в частности вызывает к жизни феномен хармсовского эксгибиционизма» (с. 184-185).
Прямо так все и написано, открытым текстом.
Не сумел Даниил Иванович Хармс со товарищи в 1925-1932 гг. глобально сублимировать сексуальную энергию в творческую! Отчего же не сумел? Да потому что надо было ее сознательно обуздать, бушующую (женскую по природе [4]) стихию эту, но это ведет вовсе не к просветлению, а к невротическим комплексам и импотенции. Вышел побороться с самим «полом», и надо ж так, самого побороло половое бессилие. Какое теперь творящее слово? Только и осталось обнажить свою немощь перед тетенькой в окне напротив. Или пойти пописать. Бессознательную прозу, разумеется.
«…разумеется, такие тексты и не могли быть напечатаны в тридцатые годы, однако Хармс, рискну предположить, вообще не думал об их публикации [5], настолько они связаны с личными комплексами и фобиями поэта, проигравшего свою борьбу за очищение мира и слова. Напечатать их - значит признать свое поражение, сделать достоянием гласности то тайное противоборство с самим собой, со своим собственным текстом, которое вел Хармс на протяжении нескольких последних лет» (с. 151-152). «Курс на худшее», вынесенный в заглавие книги, ведет к тотальному и непоправимому поражению.
Для собственно литературоведческого анализа прозы Хармса у автора просто нет основания: что можно искать в распавшемся тексте нездорового человека?
«Курс на худшее»: Писатель и исследователь. Окончание
Примечания
[1] Токарев Д. В. Даниил Хармс: философия и творчество // Русская литература. - СПб., 1995. - № 4. - С. 68-93; Апокалиптические мотивы в творчестве Д. Хармса // Россия, Запад, Восток: Встречные течения. - СПб.: Наука, 1996. - С. 176-197; Авиация превращений: Поэзия Даниила Хармса // Хармс Д. И. Жизнь человека на ветру. - СПб.: Азбука, 2000. - С. 5-22; Беккет С. Никчемные тексты / Пер. Е. Баевской; Сост., прим. Д. Токарева. - М.: Наука, 2001. - 340 с. - (Литературные памятники).
[2] Делая такое предположение, исследователь явно смешивает Хармса то ли с кем-то из романтиков, то ли с А. Рембо.
[3] Вуайеризм сам по себе вид перверсии, исследователь, однако, посчитал нужным заострить «перверсивную склонность».
[4] И с чего это вдруг сексуальная стихия - «женская по природе»? Sexus (от secus ‘иначе, по-другому’) и есть по-латыни 'пол’, 'половина’. Разве не честнее и ответственность за «природу» поделить пополам?
[5] То, что Хармс неоднократно компоновал и объединял свои тексты в циклы и сборники (всего в архиве семь сформированных им подборок), позволяет усомниться в таком представлении.