Даниил Хармс, шутовство и юродство
Тезисы выступления на Х Международной научной конференции "Проблемы литературных жанров" (Томск, 15-17 октября 2001 г.)
Теоретическая трудность описания феномена Хармса состоит в том, что за исключением отдельных записей в дневниках, двух-трех проникновенных писем и нескольких стихотворных молитв, у исследователя почти нет материала, чтобы построить положительный образ самого автора. Романтический образ обэриута, созданный и тиражированный в 70-80-х годах, держался за счет того, что было опубликовано ограниченное число текстов. Когда тексты явились с относительной полнотой, стало неясно, что с ними делать - игнорировать, перетолковать или признать автора отклоняющейся личностью?
Выход, каким он видится нам, в исследовании смеховой природы творчества писателя. Цель данного сообщения - попытаться соотнести фигуру Хармса с ключевыми фигурами народной смеховой культуры - шутом и юродивым [1].
М. М. Бахтин говорил о функции шута и дурака в истории прозы: “само бытие этих фигур имеет не прямое, а п е р е н о с н о е з н а ч е н и е : самая наружность их, всё, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, - и это опять вытекает из предшествующего, - их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это - лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют” [2].
Шут, по словам Бахтина, это закрепленный в повседневной жизни носитель карнавального начала [3]. Корни шутовства уходят корнями в языческую древность. Но оно институциализировано и по-своему авторитетно и в христианской культуре. Шут как бы дистанцирован по отношению к социальным ценностям - иерархическим, условным, временнЫм. Он осмеивает их авторитетом вневременных ценностей, связанных с приоритетом природно-трудовых циклов в жизни общества. Любое лицо или понятие, взнесенное социальной иерархией вверх, шут опрокидывает в материально-телесный низ и таким образом поддерживает в обществе память о том, что вообще-то все люди имеют одинаковую природу.
В западном христианстве официальная культура терпит присутствие карнавала и шута. В православном мире были свои формы сезонных празднеств и шутовства, но судьба их складывалась более драматично. Как пишет А. М. Панченко, “в православии всегда преобладала та линия, которая считала смех греховным. Еще Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Христос никогда не смеется. В XVI-XVII вв. <...> официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина” [4]. С другой стороны, можно вспомнить такие факты, как физическое истребление скоморохов на Руси, а в петровское время - уже и юродивых.
В восточном христианстве, в Византии, затем на Руси (с XIV в.), сложилась специфическая форма смеховой культуры - юродство. Она не имеет аналогов на Западе, в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (исследователи обычно называют лишь один типологический аналог византийско-русскому юродивому в западной культуре - это святой Франциск Ассизский).
Юродивый - тоже социальный критик, но у него нет авторитетной опоры, такой как карнавал у шута. Социальная критика юродивого осуществляется через самоотрицание.
Изначально юродство было нацелено на “попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы” [5]. Выражалось оно в притворной демонстрации безумия или безнравственности (“похаб”) с целью вызвать поношения, “биения и пхания” от людей. Поведение юродивого - сознательная провокация, “задирание” публики, требующее от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Помимо личного смирения путем унижения и страдания юродивый выражал и внешний смысл - “выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом” [6], другими словами, он “отзеркаливал” безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения (“сам юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели” [7]) ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной - дьявол или святой? имею ли я право “бросить камень”? “Иначе говоря, зрелище юродства дает возможность альтернативного восприятия. Для грешных очей это зрелище - соблазн, для праведных - спасение. Тот, кто видит в поступках юродивого грешное дурачество, низменную плотскость, - бьет лицедея или смеется над ним. Тот, кто усматривает “душеполезность” в “странном и чудном” зрелище, - благоговеет” [8].
Смех, который юродивый вызывает на себя, неразумен и греховен, поскольку унижает и осмеиваемого и смеющегося. Прозрение происходит, когда смех смолкает и человек осознает, что смеется над таким же человеком или даже более достойным (святым). Если шут опрокидывает социальные ценности в материально-телесный низ, то юродивый снижает их, заставляя человека “взлететь” в сублимированный, спиритуалистический, высокодуховный план.
Провоцирование альтернативного восприятия было выявлено нами на анализе всего творчества и жизнетворчества Хармса. Он вырабатывает такие формы комического, над которыми нельзя смеяться “наивно”, которые требуют рефлексивного “сдвига” в сознании читателя. Структурно Хармс реализует стратегию, чрезвычайно близкую стратегии юродивого.
Отличает его место смеха - в позитиве (знаменитая формула “Скоты не должны смеяться”).
Ценностный ход чисто шутовской - опустить высокое как можно ниже:
Тогда Иван схватил топор
И трах Толстого по башке.
Толстой упал. Какой позор!
И вся литература русская в ночном горошке.
(“СОН двух черномазыъх ДАМ”, 1936).
Для Хармса тот, кто не может над этим засмеяться, так и останется зомбированным своими социальными ценностями. Тот, кто сможет осознать переносный, провокационный, художественно условный характер текста - другими словами, отработает ход озарения, который реализует юродивый - тот переживет и эффект, который своим карнавально-очистительным смехом вызывает шут.
На почве русской культуры Хармс воспринимается очень остро - юродская "вывернутость" его художественного поведения интуитивно схватывается. В то же время он часто категорически не принимается за шутовство, профанирование социальных (а многим кажется, что и духовных) ценностей. Особенно людьми, ценности которых ориентированы на православие. Существует и “светский” вариант уничижения нашего автора - это не раз озвученное критиками признание его текстов неумелыми, инфантильными и графоманскими, тогда как для другой части аудитории это писатель талантливый, смешной и эстетически продуктивный.
Западная культура легко находит у себя многочисленные аналоги “черному”, абсурдному и циничному юмору Хармса. Читателя, знавшего маркиза де Сада, Лотреамона, Кэрролла, Батайя, Беккета и других литературных провокаторов, трудно чем-то удивить. При всем этом, его все-таки воспринимают как яркого представителя русской культуры, наследующего Гоголю, Достоевскому, Чехову, русскому авангарду - в силу реакции на его вывернутую синтактику. В западном сознании присутствует отношение к русским как к носителям сознания и поведения абсолютно непостижимого типа.
Примечания:
[1] Параллели между Хармсом и юродивым в литературе неоднократно проводились. Назовем, например, статью Елены Замфир, которая так и называется "Юродивый" (Хармсиздат представляет. Авангардное поведение. СПб., 1998). Но и в ней, и в других работах эта параллель слабо теоретически развернута.
[2] Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 195.
[3] Бахтин М. М. Творчество Франуса Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 13.
[4] Панченко А. М. Смех как зрелище // Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. М., 1984. С.122.
[5] Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 200.
[6] Там же. С. 200-201.
[7] Панченко А. М. Цит. соч. С. 91.
[8] Там же. Оговоримся, что жизнеописания юродивых иногда дают и примеры чисто шутовского смеха.
Напечатано в сборнике:
Проблемы литературных жанров: Материалы Х Междунар. науч. конф., посв. 400-летию г. Томска, 15-17 октября 2001 г. - Часть 2. Русская литература ХХ века. - С. 103-106. (Под названием «Шутовство и юродство как культурный феномен и творчество Даниила Хармса»)
Здесь помещено с небольшими поправками.
Теоретическая трудность описания феномена Хармса состоит в том, что за исключением отдельных записей в дневниках, двух-трех проникновенных писем и нескольких стихотворных молитв, у исследователя почти нет материала, чтобы построить положительный образ самого автора. Романтический образ обэриута, созданный и тиражированный в 70-80-х годах, держался за счет того, что было опубликовано ограниченное число текстов. Когда тексты явились с относительной полнотой, стало неясно, что с ними делать - игнорировать, перетолковать или признать автора отклоняющейся личностью?
Выход, каким он видится нам, в исследовании смеховой природы творчества писателя. Цель данного сообщения - попытаться соотнести фигуру Хармса с ключевыми фигурами народной смеховой культуры - шутом и юродивым [1].
М. М. Бахтин говорил о функции шута и дурака в истории прозы: “само бытие этих фигур имеет не прямое, а п е р е н о с н о е з н а ч е н и е : самая наружность их, всё, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, - и это опять вытекает из предшествующего, - их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это - лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют” [2].
Шут, по словам Бахтина, это закрепленный в повседневной жизни носитель карнавального начала [3]. Корни шутовства уходят корнями в языческую древность. Но оно институциализировано и по-своему авторитетно и в христианской культуре. Шут как бы дистанцирован по отношению к социальным ценностям - иерархическим, условным, временнЫм. Он осмеивает их авторитетом вневременных ценностей, связанных с приоритетом природно-трудовых циклов в жизни общества. Любое лицо или понятие, взнесенное социальной иерархией вверх, шут опрокидывает в материально-телесный низ и таким образом поддерживает в обществе память о том, что вообще-то все люди имеют одинаковую природу.
В западном христианстве официальная культура терпит присутствие карнавала и шута. В православном мире были свои формы сезонных празднеств и шутовства, но судьба их складывалась более драматично. Как пишет А. М. Панченко, “в православии всегда преобладала та линия, которая считала смех греховным. Еще Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Христос никогда не смеется. В XVI-XVII вв. <...> официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина” [4]. С другой стороны, можно вспомнить такие факты, как физическое истребление скоморохов на Руси, а в петровское время - уже и юродивых.
В восточном христианстве, в Византии, затем на Руси (с XIV в.), сложилась специфическая форма смеховой культуры - юродство. Она не имеет аналогов на Западе, в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (исследователи обычно называют лишь один типологический аналог византийско-русскому юродивому в западной культуре - это святой Франциск Ассизский).
Юродивый - тоже социальный критик, но у него нет авторитетной опоры, такой как карнавал у шута. Социальная критика юродивого осуществляется через самоотрицание.
Изначально юродство было нацелено на “попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы” [5]. Выражалось оно в притворной демонстрации безумия или безнравственности (“похаб”) с целью вызвать поношения, “биения и пхания” от людей. Поведение юродивого - сознательная провокация, “задирание” публики, требующее от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Помимо личного смирения путем унижения и страдания юродивый выражал и внешний смысл - “выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом” [6], другими словами, он “отзеркаливал” безумие и безнравственность самой публики. Парадоксальность такого поведения (“сам юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели” [7]) ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной - дьявол или святой? имею ли я право “бросить камень”? “Иначе говоря, зрелище юродства дает возможность альтернативного восприятия. Для грешных очей это зрелище - соблазн, для праведных - спасение. Тот, кто видит в поступках юродивого грешное дурачество, низменную плотскость, - бьет лицедея или смеется над ним. Тот, кто усматривает “душеполезность” в “странном и чудном” зрелище, - благоговеет” [8].
Смех, который юродивый вызывает на себя, неразумен и греховен, поскольку унижает и осмеиваемого и смеющегося. Прозрение происходит, когда смех смолкает и человек осознает, что смеется над таким же человеком или даже более достойным (святым). Если шут опрокидывает социальные ценности в материально-телесный низ, то юродивый снижает их, заставляя человека “взлететь” в сублимированный, спиритуалистический, высокодуховный план.
Провоцирование альтернативного восприятия было выявлено нами на анализе всего творчества и жизнетворчества Хармса. Он вырабатывает такие формы комического, над которыми нельзя смеяться “наивно”, которые требуют рефлексивного “сдвига” в сознании читателя. Структурно Хармс реализует стратегию, чрезвычайно близкую стратегии юродивого.
Отличает его место смеха - в позитиве (знаменитая формула “Скоты не должны смеяться”).
Ценностный ход чисто шутовской - опустить высокое как можно ниже:
Тогда Иван схватил топор
И трах Толстого по башке.
Толстой упал. Какой позор!
И вся литература русская в ночном горошке.
(“СОН двух черномазыъх ДАМ”, 1936).
Для Хармса тот, кто не может над этим засмеяться, так и останется зомбированным своими социальными ценностями. Тот, кто сможет осознать переносный, провокационный, художественно условный характер текста - другими словами, отработает ход озарения, который реализует юродивый - тот переживет и эффект, который своим карнавально-очистительным смехом вызывает шут.
На почве русской культуры Хармс воспринимается очень остро - юродская "вывернутость" его художественного поведения интуитивно схватывается. В то же время он часто категорически не принимается за шутовство, профанирование социальных (а многим кажется, что и духовных) ценностей. Особенно людьми, ценности которых ориентированы на православие. Существует и “светский” вариант уничижения нашего автора - это не раз озвученное критиками признание его текстов неумелыми, инфантильными и графоманскими, тогда как для другой части аудитории это писатель талантливый, смешной и эстетически продуктивный.
Западная культура легко находит у себя многочисленные аналоги “черному”, абсурдному и циничному юмору Хармса. Читателя, знавшего маркиза де Сада, Лотреамона, Кэрролла, Батайя, Беккета и других литературных провокаторов, трудно чем-то удивить. При всем этом, его все-таки воспринимают как яркого представителя русской культуры, наследующего Гоголю, Достоевскому, Чехову, русскому авангарду - в силу реакции на его вывернутую синтактику. В западном сознании присутствует отношение к русским как к носителям сознания и поведения абсолютно непостижимого типа.
Примечания:
[1] Параллели между Хармсом и юродивым в литературе неоднократно проводились. Назовем, например, статью Елены Замфир, которая так и называется "Юродивый" (Хармсиздат представляет. Авангардное поведение. СПб., 1998). Но и в ней, и в других работах эта параллель слабо теоретически развернута.
[2] Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 195.
[3] Бахтин М. М. Творчество Франуса Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 13.
[4] Панченко А. М. Смех как зрелище // Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. М., 1984. С.122.
[5] Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990. С. 200.
[6] Там же. С. 200-201.
[7] Панченко А. М. Цит. соч. С. 91.
[8] Там же. Оговоримся, что жизнеописания юродивых иногда дают и примеры чисто шутовского смеха.
Напечатано в сборнике:
Проблемы литературных жанров: Материалы Х Междунар. науч. конф., посв. 400-летию г. Томска, 15-17 октября 2001 г. - Часть 2. Русская литература ХХ века. - С. 103-106. (Под названием «Шутовство и юродство как культурный феномен и творчество Даниила Хармса»)
Здесь помещено с небольшими поправками.