(no subject)
Книги и судьбы. Дитя "второй культуры"
Василия Филиппова, дитя "второй культуры" 1955-года рождения, мы навестили в сумасшедшем доме. С 1993-го года и по сей день Василий сидит в учреждении закрытого типа. Большинству людей его поколения, которые принадлежали культуре подцензурной, повезло в разы меньше. Каждый раз, когда поэт "первой культуры" как если бы свободно гуляет по улицам и проспектам, вальяжно сидит за бутылкой водки или чашкой чая с критиком и читателем, являет себя Культуре собственной персоной или сетевым образом, изо дня в день, без перерыва на сон, он, деятель первой культуры, активно участвует в литературно-художественном процессе своего имени. Вася этой, хм, радости лишен. Конечно, ему повезло меньше, чем, скажем, Виктору Кривулину, уже как десять лет отдыхающему на кладбище. Между тем, хотя еще и не кладбище, сумасшедший дом уже не музей и тем более не школа. Василий находится там, где он никому уже ничего не должен. Должны сумасшедшему поэту живые. Много подозреваю, этот их долг им самим много нужнее, чем поэту в изгнании - в изгнании из мира живых. Что нужно Василию, тихому, нежному, трепетному изгою? - Всего-навсего безусловная любовь к себе, та самая, которой он любит других. Не знаю, всех ли, но по крайней мере тех, кто готов разделить с ним память. "Почему я до сих пор не в сумасшедшем доме?" - этот вопрос я задавал себе весь день, что провел с Василием. Возможно, оттого, что на любви в ее неразрывном единстве с памятью я настаивал в менее тотальных формах, чем Василий. Даже напротив: любовь целенаправленно, по собственной воле моей, грозила мне полной или частичной утратой памяти, о ней самой в том числе. Жизнь, какой она видится людям нормальным, есть вытеснение из памяти любви и памяти о любви. Это я дальновидно понял с первой утратой в жизни.
Мы говорили с лечащим врачом Василия, Инной Петровной, психиатром с 47-летним стажем. За разговором с И.П., большой поклонницей Василия, стало яснее ясного мне следующее. С памятью у Василия до сих пор все в порядке, что долгосрочной, что краткосрочной. Но по мере развития болезни и ее медикаментозного подавления растет разорванность речи. Не вследствие ли того, что память становится тем травматичнее для языка, чем менее способна вытеснять из себя? Язык утрачивает в логической связности. Память есть, мышление уходит (в память?) То, что иным кажется пост-концептуальным приемом письма, на деле есть психотический комплекс обращения языка на самое себя, а речи - на ее носителя. Там, где был Бог, и стихи, как "служение Богу путем умаления себя и насмешки над собой", - там становится пусто. Речь полнится синтаксическими пустотами, означающими крах социального строя мысли. Оттого Василий и не пишет больше. А надо ли? Все уже написано. Им самим.
Стоит ли жить?
Может, за смертью ждет меня двойник-нарцисс,
И я сольюсь с его лицом
И стану Отцом.
Подношением живых Бессмертному стала последняя книга поэта, вышедшая в издательстве НЛО: http://nlobooks.mags.ru/vcd-28-4-753/goodsinfo.html
Мы забрали Василия на неделю в Город. Прежде чем ехать, пошли выгуливать Василия со Светой Ивановой, Максимом Якубсоном и Юлией Ламской. Пока более-менее дружно выгуливались по Пушкину, я вспоминал Тимура Новикова, девять лет назад променявшего нас и свою Академию Всяческих Искусств на заглохший Элизей теней. У нас же жизнь продолжает кипеть и скоро, видимо, закипит в таких количествах и формах, что состоится полнейшим обессмысливанием себя и информационным потопом. Уже как девять лет Тимур Петрович смотрит совсем другие выставки. А я все те же. Их стало больше - тех же самых. Недавно побывав на XXII-ом дне рождения Пушкинской-10, я снова порадовался за Тимура: у него больше нет никакой возможности наблюдать непосредственно процесс размазывания одних и тех же произведений искусства и все того же объема информации все более тонким слоем в масштабах, растущих в геометрической прогрессии. Хорошо, если как в Музее Новой Академии: тихо и малолюдно, будто на кладбище. Вещей по стенам немного, только лучшие. Звучит тихая музыка. Ксения, бессменная хранительница бессмертных произведений Тимура, улыбается скорбно, а говорит вполголоса. Как и все остальные попадающие в этот Храм Памяти. Хорошо, если так. Никто не галдит по углам, упоенный процессом перепроизводства культурного текста. Для иных он состоялся уже-текстом.
Затем я стал думать снова о Василии. Чтобы книга стала Телом? Так она и стала телом. И в книге этой становится все больше пустот. Какой смысл имеет "шизофренический дискурс" Делеза, если скоро не станет не шизофрении, ни дискурса? В предельном анализе одно исключает другое. Язык шизофреника и шизофренический язык, составляющие вместе Книгу, взаимно снимают друг друга в Теле, снимающем Книгу как ушедший в память тела симптом, как след бывшего небывшим. То ли было, то ли не было. Говорят, в этом "ни да, ни нет" и кроется скрытая от стороннего взгляда внутренняя область клинической картины шизофрениии...
Только я думал развить эту мысль в широкомасштабное полотно Борьбы Слова за Бытие, как мы, по пути на вокзал, подошли к дому Аси Львовны Майзель, той самой "скромной учительницы литературы", которая всегда почему-то оказывается первой и последней. Скажем, для Б.Гребенщикова и А.Гуницкого. Для Александра Гиневского, Давида Дара и Константина Кузьминского она стала составителем и со-издателем. В 2000-м году собрала и выпустила небольшим тиражом самое полное собрание стихов Василия. А недавно издала свою книгу воспоминаний в числе прочих - других (так можно говорить о литераторах, написавших свою Книгу-Тела почти до конца). Мы сидели пили чай с бутербродами, Макс Я. не выпускал из рук камеры, я все задавал и задавал свои вопросы. Добрались до белорусского исхода 14-летней девочкой от нацистов. Наградой моей нескромности и желанию все знать стала книга "Откровения". Хорошо, что Света догадалась купить именно розу в подарок. Книга начинается вступительным словом Галины Зябловой "Розы для Аси Львовны".
"Три мои подруги ушли в тонкие миры. А я еще хочу задержаться на земле. Не насытилась..."
Иной раз кто-либо жив только до тех пор, пока его держит ненасытный...
Василия Филиппова, дитя "второй культуры" 1955-года рождения, мы навестили в сумасшедшем доме. С 1993-го года и по сей день Василий сидит в учреждении закрытого типа. Большинству людей его поколения, которые принадлежали культуре подцензурной, повезло в разы меньше. Каждый раз, когда поэт "первой культуры" как если бы свободно гуляет по улицам и проспектам, вальяжно сидит за бутылкой водки или чашкой чая с критиком и читателем, являет себя Культуре собственной персоной или сетевым образом, изо дня в день, без перерыва на сон, он, деятель первой культуры, активно участвует в литературно-художественном процессе своего имени. Вася этой, хм, радости лишен. Конечно, ему повезло меньше, чем, скажем, Виктору Кривулину, уже как десять лет отдыхающему на кладбище. Между тем, хотя еще и не кладбище, сумасшедший дом уже не музей и тем более не школа. Василий находится там, где он никому уже ничего не должен. Должны сумасшедшему поэту живые. Много подозреваю, этот их долг им самим много нужнее, чем поэту в изгнании - в изгнании из мира живых. Что нужно Василию, тихому, нежному, трепетному изгою? - Всего-навсего безусловная любовь к себе, та самая, которой он любит других. Не знаю, всех ли, но по крайней мере тех, кто готов разделить с ним память. "Почему я до сих пор не в сумасшедшем доме?" - этот вопрос я задавал себе весь день, что провел с Василием. Возможно, оттого, что на любви в ее неразрывном единстве с памятью я настаивал в менее тотальных формах, чем Василий. Даже напротив: любовь целенаправленно, по собственной воле моей, грозила мне полной или частичной утратой памяти, о ней самой в том числе. Жизнь, какой она видится людям нормальным, есть вытеснение из памяти любви и памяти о любви. Это я дальновидно понял с первой утратой в жизни.
Мы говорили с лечащим врачом Василия, Инной Петровной, психиатром с 47-летним стажем. За разговором с И.П., большой поклонницей Василия, стало яснее ясного мне следующее. С памятью у Василия до сих пор все в порядке, что долгосрочной, что краткосрочной. Но по мере развития болезни и ее медикаментозного подавления растет разорванность речи. Не вследствие ли того, что память становится тем травматичнее для языка, чем менее способна вытеснять из себя? Язык утрачивает в логической связности. Память есть, мышление уходит (в память?) То, что иным кажется пост-концептуальным приемом письма, на деле есть психотический комплекс обращения языка на самое себя, а речи - на ее носителя. Там, где был Бог, и стихи, как "служение Богу путем умаления себя и насмешки над собой", - там становится пусто. Речь полнится синтаксическими пустотами, означающими крах социального строя мысли. Оттого Василий и не пишет больше. А надо ли? Все уже написано. Им самим.
Стоит ли жить?
Может, за смертью ждет меня двойник-нарцисс,
И я сольюсь с его лицом
И стану Отцом.
Подношением живых Бессмертному стала последняя книга поэта, вышедшая в издательстве НЛО: http://nlobooks.mags.ru/vcd-28-4-753/goodsinfo.html
Мы забрали Василия на неделю в Город. Прежде чем ехать, пошли выгуливать Василия со Светой Ивановой, Максимом Якубсоном и Юлией Ламской. Пока более-менее дружно выгуливались по Пушкину, я вспоминал Тимура Новикова, девять лет назад променявшего нас и свою Академию Всяческих Искусств на заглохший Элизей теней. У нас же жизнь продолжает кипеть и скоро, видимо, закипит в таких количествах и формах, что состоится полнейшим обессмысливанием себя и информационным потопом. Уже как девять лет Тимур Петрович смотрит совсем другие выставки. А я все те же. Их стало больше - тех же самых. Недавно побывав на XXII-ом дне рождения Пушкинской-10, я снова порадовался за Тимура: у него больше нет никакой возможности наблюдать непосредственно процесс размазывания одних и тех же произведений искусства и все того же объема информации все более тонким слоем в масштабах, растущих в геометрической прогрессии. Хорошо, если как в Музее Новой Академии: тихо и малолюдно, будто на кладбище. Вещей по стенам немного, только лучшие. Звучит тихая музыка. Ксения, бессменная хранительница бессмертных произведений Тимура, улыбается скорбно, а говорит вполголоса. Как и все остальные попадающие в этот Храм Памяти. Хорошо, если так. Никто не галдит по углам, упоенный процессом перепроизводства культурного текста. Для иных он состоялся уже-текстом.
Затем я стал думать снова о Василии. Чтобы книга стала Телом? Так она и стала телом. И в книге этой становится все больше пустот. Какой смысл имеет "шизофренический дискурс" Делеза, если скоро не станет не шизофрении, ни дискурса? В предельном анализе одно исключает другое. Язык шизофреника и шизофренический язык, составляющие вместе Книгу, взаимно снимают друг друга в Теле, снимающем Книгу как ушедший в память тела симптом, как след бывшего небывшим. То ли было, то ли не было. Говорят, в этом "ни да, ни нет" и кроется скрытая от стороннего взгляда внутренняя область клинической картины шизофрениии...
Только я думал развить эту мысль в широкомасштабное полотно Борьбы Слова за Бытие, как мы, по пути на вокзал, подошли к дому Аси Львовны Майзель, той самой "скромной учительницы литературы", которая всегда почему-то оказывается первой и последней. Скажем, для Б.Гребенщикова и А.Гуницкого. Для Александра Гиневского, Давида Дара и Константина Кузьминского она стала составителем и со-издателем. В 2000-м году собрала и выпустила небольшим тиражом самое полное собрание стихов Василия. А недавно издала свою книгу воспоминаний в числе прочих - других (так можно говорить о литераторах, написавших свою Книгу-Тела почти до конца). Мы сидели пили чай с бутербродами, Макс Я. не выпускал из рук камеры, я все задавал и задавал свои вопросы. Добрались до белорусского исхода 14-летней девочкой от нацистов. Наградой моей нескромности и желанию все знать стала книга "Откровения". Хорошо, что Света догадалась купить именно розу в подарок. Книга начинается вступительным словом Галины Зябловой "Розы для Аси Львовны".
"Три мои подруги ушли в тонкие миры. А я еще хочу задержаться на земле. Не насытилась..."
Иной раз кто-либо жив только до тех пор, пока его держит ненасытный...