ПРОДОЛЖЕНИЕ Мы стояли на светофоре перед поворотом на Некрасова. И тут Тимур, немного пожевав губами, как он это всегда делал в предвкушении той минуты, когда, наконец, настанет очередь изложить соратникам план очередной победоносной художественной акции, сказал: “Я думаю, ты должна написать о нем книгу в манере Перрюшо. “Жизнь Тараса” типа “Жизнь Ван-Гога”. Чтобы до самого конца никто не мог догадаться, что художник - не человек”. Геночка даже как-то ухарски нажал на газ, такое разгорелось у него в салоне бурное веселье. Мы начали наперебой сочинять названия и содержание глав будущей книги, и с этого момента мысль о Тарасике приобрела лестные связи с требующей фантазии и блеска творческой авантюрой. Однако вскоре я решила написать другую книжку - драматическую историю Мурочки в реальном жанре бабьего воя. Так прошел год. Тимур время от времени настаивал, чтобы я все бросила и срочно села писать о Тарасике; в качестве извинений он принимал только мои рассказы о почти законченном плане сочинения “Мура, или истории животных”, которое Хлобыстин немедленно назвал “Му?рой”. Уже снова начиналась зима. Как-то раз мы с Геночкой пошли в гости к его старинному, еще детских лет, другу Мише Воробьеву, сыну скульптора-анималиста Бориса Яковлевича Воробьева, в старый доходный дом на Васильевском острове, на задах БАНа и Университета. Миша и его жена Марьяна собрали большое общество по случаю выхода марьяниной книги об Эпикуре. В огромной старинной квартире, повторявшей сложную планировку дома, уже пахло Новым Годом, как, должно быть, пахли комнаты в “Детстве Никиты” и других интеллигентно-родовых домах: высокие потолки, свежесть недавней, особенно тщательной уборки, оживленное юношество, группы солидных родительских гостей, библиотека, пироги, зимние цветы на окнах. Нас всегда привлекала и сделанная Мишей экспозиция работ отца. В комнатах и в коридоре на длинных полках сидели, лежали, дремали, свешивались, оскаливались, ну и так далее, рыси, медведи, пантеры, орлы и многие-многие другие замечательные животные, на которых в свое время упал зоркий взгляд Бориса Яковлевича. В советской Академии художеств Борис Яковлевич был первым скульптором, которому разрешили защитить диплом на “животную”, а не соцреалистическую тему. Так убедительно и самоочевидно было его искусство, что никто и не дерзнул требовать мимикрии под советское. “Весел, бодр и красив / Зайчик шел в коператив” сказано Николаем Макаровичем Олейниковым не о будущих произведениях Бориса Яковлевича, потому что природа его была свободной и, можно сказать, необузданной. В 1944 году, когда люди вокруг дышать боялись, Воробьев, тогда еще студент, вызвал Геночкиного отца и своего друга скульптора Арона Плискина в Ленинград, отправив ему липовую справку из Института им. И. Е. Репина. Вероятно, знал, что такое страх и как с ним бороться, был настоящим человеком. Одним словом, Борис Яковлевич - наш любимый анималист. Если произведения анималистов уподобить античной человеческой скульптуре, то звери Воробьева будут высокой классикой, тогда как более старший Ватагин станет ближе к эллинизму, что, впрочем, неудивительно: он, именно в силу того, что начал раньше, больше думал о традициях изощренной формы, в его молодости еще не полностью подзапретных. Конечно же, отсутствие личного знакомства с моделями Воробьева, понижает ценность моего исторического анализа, но могу сослаться на воспоминания очевидца в лице Миши Воробьева. Несомненно, что те звери и птицы, которых Воробьев-отец взял в дом, чтобы изучать и портретировать, все были яркие личности. Вдохновленный замечательной анималистической выставкой на втором этаже Манежа1 , собранной собственными руками, Миша, пафосно жестикулируя, просил младшую сестру Лену вспомнить филина-оригинала, который жил в семье и в силу свободолюбия боролся с перекрыванием дверей, настаивая на своем праве летать по всей квартире. Однажды в знак протеста Филька поднял под потолок коробку с елочными игрушками и швырнул ее вниз. Филин, понятно, не представлял себя жильцом коммуналки - одной запертой комнатки. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Мы стояли на светофоре перед поворотом на Некрасова.
И тут Тимур, немного пожевав губами, как он это всегда делал в предвкушении той минуты, когда, наконец, настанет очередь изложить соратникам план очередной победоносной художественной акции, сказал: “Я думаю, ты должна написать о нем книгу в манере Перрюшо. “Жизнь Тараса” типа “Жизнь Ван-Гога”. Чтобы до самого конца никто не мог догадаться, что художник - не человек”.
Геночка даже как-то ухарски нажал на газ, такое разгорелось у него в салоне бурное веселье. Мы начали наперебой сочинять названия и содержание глав будущей книги, и с этого момента мысль о Тарасике приобрела лестные связи с требующей фантазии и блеска творческой авантюрой.
Однако вскоре я решила написать другую книжку - драматическую историю Мурочки в реальном жанре бабьего воя. Так прошел год. Тимур время от времени настаивал, чтобы я все бросила и срочно села писать о Тарасике; в качестве извинений он принимал только мои рассказы о почти законченном плане сочинения “Мура, или истории животных”, которое Хлобыстин немедленно назвал “Му?рой”.
Уже снова начиналась зима. Как-то раз мы с Геночкой пошли в гости к его старинному, еще детских лет, другу Мише Воробьеву, сыну скульптора-анималиста Бориса Яковлевича Воробьева, в старый доходный дом на Васильевском острове, на задах БАНа и Университета. Миша и его жена Марьяна собрали большое общество по случаю выхода марьяниной книги об Эпикуре. В огромной старинной квартире, повторявшей сложную планировку дома, уже пахло Новым Годом, как, должно быть, пахли комнаты в “Детстве Никиты” и других интеллигентно-родовых домах: высокие потолки, свежесть недавней, особенно тщательной уборки, оживленное юношество, группы солидных родительских гостей, библиотека, пироги, зимние цветы на окнах. Нас всегда привлекала и сделанная Мишей экспозиция работ отца. В комнатах и в коридоре на длинных полках сидели, лежали, дремали, свешивались, оскаливались, ну и так далее, рыси, медведи, пантеры, орлы и многие-многие другие замечательные животные, на которых в свое время упал зоркий взгляд Бориса Яковлевича. В советской Академии художеств Борис Яковлевич был первым скульптором, которому разрешили защитить диплом на “животную”, а не соцреалистическую тему. Так убедительно и самоочевидно было его искусство, что никто и не дерзнул требовать мимикрии под советское. “Весел, бодр и красив / Зайчик шел в коператив” сказано Николаем Макаровичем Олейниковым не о будущих произведениях Бориса Яковлевича, потому что природа его была свободной и, можно сказать, необузданной. В 1944 году, когда люди вокруг дышать боялись, Воробьев, тогда еще студент, вызвал Геночкиного отца и своего друга скульптора Арона Плискина в Ленинград, отправив ему липовую справку из Института им. И. Е. Репина. Вероятно, знал, что такое страх и как с ним бороться, был настоящим человеком. Одним словом, Борис Яковлевич - наш любимый анималист. Если произведения анималистов уподобить античной человеческой скульптуре, то звери Воробьева будут высокой классикой, тогда как более старший Ватагин станет ближе к эллинизму, что, впрочем, неудивительно: он, именно в силу того, что начал раньше, больше думал о традициях изощренной формы, в его молодости еще не полностью подзапретных.
Конечно же, отсутствие личного знакомства с моделями Воробьева, понижает ценность моего исторического анализа, но могу сослаться на воспоминания очевидца в лице Миши Воробьева. Несомненно, что те звери и птицы, которых Воробьев-отец взял в дом, чтобы изучать и портретировать, все были яркие личности. Вдохновленный замечательной анималистической выставкой на втором этаже Манежа1 , собранной собственными руками, Миша, пафосно жестикулируя, просил младшую сестру Лену вспомнить филина-оригинала, который жил в семье и в силу свободолюбия боролся с перекрыванием дверей, настаивая на своем праве летать по всей квартире. Однажды в знак протеста Филька поднял под потолок коробку с елочными игрушками и швырнул ее вниз. Филин, понятно, не представлял себя жильцом коммуналки - одной запертой комнатки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Reply
Leave a comment