(no subject)
Краткий мемуар
Кто знает меня давно, знают, что я люблю готовить и склонен придавать этому некоторое дополнительное значение, желая трапезу разделить. А как же так получилось? Кажется, произошло это от крайней формы противоестественности, с которой мне случилось есть при жизни моего деда - от ритуала жратвы-жертвы.
В норме мы предавались ежевечернему ужину не то чтобы при канделябрах и праздничном фарфоре, но при накрытом на всю семью столе, и всё же в полной сервировке и только в присутствии деда. А было нас при максимальном раскладе, с пришлыми мужьями, десять человек. Я был первым внуком, и любимым - я наливал деду рюмку коньяку, лет с шести, думаю, я научился делать это безупречно. Тогда же я начал попивать сам - разбавленное вино. Да, собственно, как налил первый раз, так сразу и достиг мастерства - что в обожании, что в возлиянии. Домашние туфли подносил, впрочем, тоже я. Это был час зависти. На большее осмеливались только кошки, приносившие ночью каждая по мыши. Поутру дед нахоид их рядом с обувью, принесённой накануне мною.
Вернёмся к столу. У каждого, по идее, или как ему казалось, на лице была написана неописуемая радость. Но, сказать правду, это был час хотя и безличной, но ненависти. Ненависти к самой идее еды на фоне безусловной любви друг к другу. Потому что обычно в этот поздний час никто уже есть не мог, а ритуал обязывал, и деда огорчать не хотелось. Имело это то последствие, что все друг другу очень любезно предлагали что-нибудь ещё съесть, чтобы скрыть отсутствие аппетита собственного. У самого деда на уме было, видимо, соображение о том, что если еда радость, то её следует делить с близкими. Так мы её и делили, время от времени с отвращением, которое скрывали, поглядывая на приборы. По-моему, не один я, смышлённый не по годам, испытывал к еде сложные чувства. И так трапеза превратилась в жертву, в конце концов став ежевечерним священодействием. Долго это не продолжалось. Когда мне было четырнадцать, дед ушёл.
Кто знает меня давно, знают, что я люблю готовить и склонен придавать этому некоторое дополнительное значение, желая трапезу разделить. А как же так получилось? Кажется, произошло это от крайней формы противоестественности, с которой мне случилось есть при жизни моего деда - от ритуала жратвы-жертвы.
В норме мы предавались ежевечернему ужину не то чтобы при канделябрах и праздничном фарфоре, но при накрытом на всю семью столе, и всё же в полной сервировке и только в присутствии деда. А было нас при максимальном раскладе, с пришлыми мужьями, десять человек. Я был первым внуком, и любимым - я наливал деду рюмку коньяку, лет с шести, думаю, я научился делать это безупречно. Тогда же я начал попивать сам - разбавленное вино. Да, собственно, как налил первый раз, так сразу и достиг мастерства - что в обожании, что в возлиянии. Домашние туфли подносил, впрочем, тоже я. Это был час зависти. На большее осмеливались только кошки, приносившие ночью каждая по мыши. Поутру дед нахоид их рядом с обувью, принесённой накануне мною.
Вернёмся к столу. У каждого, по идее, или как ему казалось, на лице была написана неописуемая радость. Но, сказать правду, это был час хотя и безличной, но ненависти. Ненависти к самой идее еды на фоне безусловной любви друг к другу. Потому что обычно в этот поздний час никто уже есть не мог, а ритуал обязывал, и деда огорчать не хотелось. Имело это то последствие, что все друг другу очень любезно предлагали что-нибудь ещё съесть, чтобы скрыть отсутствие аппетита собственного. У самого деда на уме было, видимо, соображение о том, что если еда радость, то её следует делить с близкими. Так мы её и делили, время от времени с отвращением, которое скрывали, поглядывая на приборы. По-моему, не один я, смышлённый не по годам, испытывал к еде сложные чувства. И так трапеза превратилась в жертву, в конце концов став ежевечерним священодействием. Долго это не продолжалось. Когда мне было четырнадцать, дед ушёл.