До чего ж хорошо! До чего ж хорош!
(Приложение к "Запискам жандармского щтабс-офицера эпохи Николая I")
Если обратиться к переходу моему в жандармы, то одною из важных причин было мое желание жениться. Сделавшись членом симбирского общества и чувствуя себя хорошо и твердо стоящим, я, хотя и плясал, но не забывал искать невесты. Симбирск отличается хорошими личиками барышень. Войск в Симбирской губернии никогда не было никаких, молодежь большею частию на службе, невест хоть лопатой греби. В самом городе составленный мною список показал 126 невест великодушных, т. е. имеющих приданого более 100 душ; за малым исключением, я мог жениться на любой. Жениться - надобно поразмыслить, а как стал размышлять: та - не нравится, другая - имеет дурных братьев, третья - имеет родителей, которых уважать не могу, и т. д. Нет мне невесты в городе. Была мне другом Марья Петровна Прожек, урожденная Белякова; она постоянно советовала мне жениться. Я решился собрать сведения о девицах по деревням. Нашелся чудак, ни с кем не знакомый, в Симбирске не бывал, поручик артиллерии в отставке; у него жена, три сына и две дочери-невесты, чудак - никому в жизни не поклонился. Загряжский пробовал было потребовать его в город, он отвечал, я не мальчик разъезжать, что нужно губернатору, то пусть пишет, я грамотный, и не поехал. Чудак, но ни одно сословие не сказало о нем дурного слова: купцы говорили - честный барин, помещики - чудак, но честный; мужики - называли отцом родным, чиновники - боялись затронуть его; богатые называли его скупцом, бедные - благодетелем. Любви к нему не выражалось, но и не ходило о нем ни одного анекдота. Чудак этот был Егор Николаевич Мотовилов. О дочерях - ничего нельзя было узнать, их никто не видал, но городовые и горничные говорили, что старшую больно хвалят, дворня вся любит ее. На других деревенских семействах незачем было останавливаться. Однажды высказал мое любопытство Марии Петровне; она хохотала, говорила, что она соседка в 20-ти верстах, но не знакома, потому что никто не знаком. Я просил ее съездить и посмотреть, не годится ли мне старшая дочь. Мария Петровна поехала и на другой день писала: <Если судьба назначила тебе иметь жену, то такому тирану нет другой жены, как бедная, кроткая Анюта!> На другой день я был в Цильне - это верст 60 от Симбирска.
Приехал я часу в 5-м после обеда. Дом небольшой, деревенский, прост даже для очень небогатого помещика; внутри дома еще проще, стены не оклеены, не окрашены, мебель самая простая, домодельная, обтянутая кожею и жесткая, как камень. В зале, у стены кровать, на которой лежал пожилой человек, посреди комнаты небольшой стол, у которого сидела благообразная старушка и поп. Я отрекомендовался, говоря, что еду на следствие, но заехал напиться чаю. Больной старик встал и сказал, что он поручик Мотовилов, а старушка - жена его. На старике тулупчик и брюки были разорваны. Никакой церемонии, при встрече со мною никакой суеты не было. Старик сел на кровать и молчал, зато я говорил, как шарманка. Лакей, тут же в зале, начал готовить чай, и он же разливал. Коснулся я хозяйства и насилу вызвал старика на кой-какой ответ, он говорил неохотно и как-то странно.
- Да, бацка, наше дело хозяйничать, а ваше служить, каждому до своих дел.
Вошли две девицы.
- Это две мои дочери, - сказал старик, - вот старшая Анюта, эта младшая Александра.
Девочки в корсетах, в ситцевых поношенных платьях, молча сели. Надобно знать, что владею способностью по голосу женщины, не видавши ее, заключить об ее характере и почти безошибочно. Не обращая внимания на девиц и поддерживая кое-как разговор со стариком, я хотел слышать голос старшей. Сестры были так непохожи между собою, будто разного семейства: старшая - блондинка, круглого лица, младшая - брюнетка с продолговатым лицом. За чаем что-то девицы отвечали матери; мне было довольно, чтобы заключить все хорошее о старшей.
Наступила темная октябрьская ночь, надобно было ночевать, старик без церемонии сказал:
- А вы ночуйте за рекой, там живет мой брат, да его нет дома, я прикажу вас проводить.
Из всего я увидел, что старик независимый и даже гордый человек. Уехал я ночевать к другому Мотовилову, меня там приняли очень вежливо. Прощаясь со стариком, я напросился на утренний чай. Этот чудак старик имел более 1000 душ, отлично устроенных и незаложенных. В 5 часов меня разбудили и звали пить чай к старику. Я нашел все семейство в той же комнате, дочерей в корсетах и причесанных, а старика, сидевшего около стола у окна, в том же костюме. Я уселся по другую сторону стола. Мимо окна прогоняли превосходных лошадей, коров, мериносов, и старик, указывая на стада, рассказывал мне о своем хозяйстве.
- Да, бацка, - сказал он, вздохнув, - слава Богу, все хорошо, только не дает Бог здоровья. Я знаю, что долго не проживу, старуха скоро отправится за мною, сыновья у меня отделены, вот только не подумал я о дочерях, их жалко оставить, - без родителей им будет трудно жить.
- Кто жил для детей, - сказал я, - тот исполнил святую обязанность, и Бог не оставляет такие семейства. Впрочем, что же вам беспокоиться: дочери ваши пользуются прекрасною репутациею, никто не скажет о них ничего, кроме хорошего.
- Все оно так, - отвечал старик, - может быть, вы говорите и правду, но ныне времена тяжелые, одним молодым девицам жить трудно, есть у меня сын женатый, да сестры мужа не жилицы при невестке. Вот как подумаю о дочерях, так мне и жалко их.
- Я не понимаю, Егор Николаич, почему так тревожно положение ваших дочерей, отдайте за меня старшую. Мы все смертны; если Богу угодно, то я вас похороню, тогда младшая будет жить у сестры, а со временем и ее судьба устроится.
Старик серьезно посмотрел на меня и, сделав сердитые глаза, сказал:
- Шутить так неприлично, вам не дано повода к тому.
- Ни ваше положение, ни мое звание, - сказал я, - не дают мне права шутить. Я не из тех людей, чтобы дозволить себе подобную шутку, скажу прямо, я нарочно к вам приехал, чтобы просить руку вашей старшей дочери, и повторяю мою просьбу.
- Да вы не могли знать моей дочери?
- Извините, я жандарм, я обязан знать все и знаю.
- Но я должен вам сказать, что мы вас не знаем.
- Вот это правда: предоставляю вам узнать о мне, а я вам доложу, что я превосходный человек во всех отношениях, и вы не найдете недостатков во мне.
- Ну, бацка, аржаная каша сама себя хвалит, - и старик рассмеялся, что мне и нужно было.
- Ну, так как же, Егор Николаич, какой ваш будет ответ?
- Послушайте, бацка, нам надобно подумать да узнать, что вы за человек.
- Вот и это можно; только если я имею не много ума, то я надую вас отлично, лучше верьте, что я прекрасный человек.
- Правда, нынешний народ хитер, трудно узнать человека, но все же надобно подумать и узнать.
- Итак, прощайте, я еду обратно в Симбирск, а вам хочу сказать: как родители, можете располагать рукою дочери и если откажете, то я, может быть, более буду уважать вас, этому верьте.
Перед отъездом я спросил, когда получу ответ. Старик обещал прислать.
В Симбирске никто и предполагать не мог о моем намерении.
Через четыре дня является ко мне лакей Мотовиловых, Тит.
- Что скажешь? - спросил я.
- Егор Николаевич и Прасковья Федосеевна приказали кланяться и просить вас пожаловать к ним в Цильну.
- Более ничего?
- Ничего-с.
- Ступай.
Это было рано утром, почтовые лошади, тарантас, и я опять к чаю в Цильне. Тот же час, в той же комнате, те же лица (кроме попа) и так же одеты, тот же лакей делал чай. Говорил опять только я почти один. Прошло два часа, старик ни слова не говорит о своем согласии или отказе. Не любя проволочки в делах, я сам начал:
- Егор Николаич, если вы припомните, я просил руки вашей старшей дочери; вы за мной прислали, вот уже два часа я здесь, но не слышу вашего слова.
- Мы с Прасковьей Федосеевной думали, старались узнать о вас, да ведь один Бог вас узнает. Но вот, видите ли, вы в голубом мундире, этого мундира никто не любит, но вас все хвалят, видно, и вправду вы хороший человек, а если так, то Бог вас благословит.
Я подошел к старику, поцеловал его руку и уверял его, что я такой хороший человек, что чем более меня узнает, тем более полюбит. Старик смеялся.
- А ты, бацка, все-таки себя хвалишь, - говорил он.
- Да кто же меня похвалит, если я сам не скажу о себе правды.
После этого я подошел к старухе и просил ее дать свое согласие. У этой добродетельнейшей из женщин и лучшей из матерей показались слезы на глазах.
- Мы вас не знаем, - сказала она взволнованным голосом, - я никогда не решилась бы отдать дочь неизвестному человеку, но 40 лет говоря моему мужу <да>, всегда видела в том добро, не хочу и теперь .сказать <нет>, надеясь на Бога, что дочь моя будет счастлива.
- Пожалуйте вашу руку и позвольте назвать вас матерью. А что ваша дочь будет счастлива, в том не сомневайтесь, во-первых, потому, что я превосходный человек, а во-вторых, потому, что я сам хочу быть счастливым, а без счастия жены нет счастия для мужа. Будьте уверены, что вы полюбите меня не менее своих родных детей.
Старуха усмехнулась.
- Ну, батюшка, - сказала она, - хвалить-то себя ты мастер.
Потом подошел я к невесте.
- С родителями вашими уладил, - сказал я, - остается дело за вами.
- Я вас совсем не знаю, - отвечала она.
- Да где же вам и знать; не только молоденькую вас, но я и ваших родителей сумею обмануть. Не в том дело, а вот в чем: я до сих пор был один из счастливейших людей, хочу жениться не для того, чтобы быть несчастливым; счастие состоит в согласии супругов, а это не всегда от них зависит. Вы слабые создания, а мы - сила; для уравнения Бог дал вам то, чего мы не имеем - женщина наделена от Бога особым чувством - инстинкта. Ни с того, ни с сего девушке не нравится в мужчине: голос, походка, манера - это называется антипатией; но мужчина, не красивый собою, привлекает внимание девушки каждым своим движением и ей нравится; это называется симпатия. Я глубоко верую в эти чувства. Мы друг в друга не влюблены, то можем рассудить хладнокровно. Нам не с стариками жить, если в вас есть ко мне малейшее чувство антипатии, заклинаю вас - скажите откровенно, потому что чувство антипатии я не волен изменить, тогда я буду несчастлив, и все несчастие падет на вас бедную. Вот, пожалуйста, посмотрите, я буду ходить, голос мой вы слышали, наружность видите, подумайте и скажите, нет ли во мне чего-нибудь противного?
И я начал ходить по комнате; старики молчали.
- Скажите, заклинаю вас, - спрашиваю я, остановившись перед невестою, - нет ли во мне чего-нибудь противного?
- Нет, - отвечает она.
- В таком случае пойдемте к образу, перекреститесь.
И только она перекрестилась, как я быстро поцеловал ее и сказал: теперь и с вами кончено, теперь вы моя невеста. Ночевал я опять за рекой, поутру в 5 часов пил чай и был уже не чужой в семье. Старик был болен, и я упросил его переехать ко мне в город. Он согласился. Это был такой человек, что, сказавши раз <да>, слова своего не переменит, а сказавши <нет>, тоже не изменит до смерти.
После я узнал, что этот по наружности чудак был замечательно умный и даже начитанный, но гордый и самостоятельный.
Если обратиться к переходу моему в жандармы, то одною из важных причин было мое желание жениться. Сделавшись членом симбирского общества и чувствуя себя хорошо и твердо стоящим, я, хотя и плясал, но не забывал искать невесты. Симбирск отличается хорошими личиками барышень. Войск в Симбирской губернии никогда не было никаких, молодежь большею частию на службе, невест хоть лопатой греби. В самом городе составленный мною список показал 126 невест великодушных, т. е. имеющих приданого более 100 душ; за малым исключением, я мог жениться на любой. Жениться - надобно поразмыслить, а как стал размышлять: та - не нравится, другая - имеет дурных братьев, третья - имеет родителей, которых уважать не могу, и т. д. Нет мне невесты в городе. Была мне другом Марья Петровна Прожек, урожденная Белякова; она постоянно советовала мне жениться. Я решился собрать сведения о девицах по деревням. Нашелся чудак, ни с кем не знакомый, в Симбирске не бывал, поручик артиллерии в отставке; у него жена, три сына и две дочери-невесты, чудак - никому в жизни не поклонился. Загряжский пробовал было потребовать его в город, он отвечал, я не мальчик разъезжать, что нужно губернатору, то пусть пишет, я грамотный, и не поехал. Чудак, но ни одно сословие не сказало о нем дурного слова: купцы говорили - честный барин, помещики - чудак, но честный; мужики - называли отцом родным, чиновники - боялись затронуть его; богатые называли его скупцом, бедные - благодетелем. Любви к нему не выражалось, но и не ходило о нем ни одного анекдота. Чудак этот был Егор Николаевич Мотовилов. О дочерях - ничего нельзя было узнать, их никто не видал, но городовые и горничные говорили, что старшую больно хвалят, дворня вся любит ее. На других деревенских семействах незачем было останавливаться. Однажды высказал мое любопытство Марии Петровне; она хохотала, говорила, что она соседка в 20-ти верстах, но не знакома, потому что никто не знаком. Я просил ее съездить и посмотреть, не годится ли мне старшая дочь. Мария Петровна поехала и на другой день писала: <Если судьба назначила тебе иметь жену, то такому тирану нет другой жены, как бедная, кроткая Анюта!> На другой день я был в Цильне - это верст 60 от Симбирска.
Приехал я часу в 5-м после обеда. Дом небольшой, деревенский, прост даже для очень небогатого помещика; внутри дома еще проще, стены не оклеены, не окрашены, мебель самая простая, домодельная, обтянутая кожею и жесткая, как камень. В зале, у стены кровать, на которой лежал пожилой человек, посреди комнаты небольшой стол, у которого сидела благообразная старушка и поп. Я отрекомендовался, говоря, что еду на следствие, но заехал напиться чаю. Больной старик встал и сказал, что он поручик Мотовилов, а старушка - жена его. На старике тулупчик и брюки были разорваны. Никакой церемонии, при встрече со мною никакой суеты не было. Старик сел на кровать и молчал, зато я говорил, как шарманка. Лакей, тут же в зале, начал готовить чай, и он же разливал. Коснулся я хозяйства и насилу вызвал старика на кой-какой ответ, он говорил неохотно и как-то странно.
- Да, бацка, наше дело хозяйничать, а ваше служить, каждому до своих дел.
Вошли две девицы.
- Это две мои дочери, - сказал старик, - вот старшая Анюта, эта младшая Александра.
Девочки в корсетах, в ситцевых поношенных платьях, молча сели. Надобно знать, что владею способностью по голосу женщины, не видавши ее, заключить об ее характере и почти безошибочно. Не обращая внимания на девиц и поддерживая кое-как разговор со стариком, я хотел слышать голос старшей. Сестры были так непохожи между собою, будто разного семейства: старшая - блондинка, круглого лица, младшая - брюнетка с продолговатым лицом. За чаем что-то девицы отвечали матери; мне было довольно, чтобы заключить все хорошее о старшей.
Наступила темная октябрьская ночь, надобно было ночевать, старик без церемонии сказал:
- А вы ночуйте за рекой, там живет мой брат, да его нет дома, я прикажу вас проводить.
Из всего я увидел, что старик независимый и даже гордый человек. Уехал я ночевать к другому Мотовилову, меня там приняли очень вежливо. Прощаясь со стариком, я напросился на утренний чай. Этот чудак старик имел более 1000 душ, отлично устроенных и незаложенных. В 5 часов меня разбудили и звали пить чай к старику. Я нашел все семейство в той же комнате, дочерей в корсетах и причесанных, а старика, сидевшего около стола у окна, в том же костюме. Я уселся по другую сторону стола. Мимо окна прогоняли превосходных лошадей, коров, мериносов, и старик, указывая на стада, рассказывал мне о своем хозяйстве.
- Да, бацка, - сказал он, вздохнув, - слава Богу, все хорошо, только не дает Бог здоровья. Я знаю, что долго не проживу, старуха скоро отправится за мною, сыновья у меня отделены, вот только не подумал я о дочерях, их жалко оставить, - без родителей им будет трудно жить.
- Кто жил для детей, - сказал я, - тот исполнил святую обязанность, и Бог не оставляет такие семейства. Впрочем, что же вам беспокоиться: дочери ваши пользуются прекрасною репутациею, никто не скажет о них ничего, кроме хорошего.
- Все оно так, - отвечал старик, - может быть, вы говорите и правду, но ныне времена тяжелые, одним молодым девицам жить трудно, есть у меня сын женатый, да сестры мужа не жилицы при невестке. Вот как подумаю о дочерях, так мне и жалко их.
- Я не понимаю, Егор Николаич, почему так тревожно положение ваших дочерей, отдайте за меня старшую. Мы все смертны; если Богу угодно, то я вас похороню, тогда младшая будет жить у сестры, а со временем и ее судьба устроится.
Старик серьезно посмотрел на меня и, сделав сердитые глаза, сказал:
- Шутить так неприлично, вам не дано повода к тому.
- Ни ваше положение, ни мое звание, - сказал я, - не дают мне права шутить. Я не из тех людей, чтобы дозволить себе подобную шутку, скажу прямо, я нарочно к вам приехал, чтобы просить руку вашей старшей дочери, и повторяю мою просьбу.
- Да вы не могли знать моей дочери?
- Извините, я жандарм, я обязан знать все и знаю.
- Но я должен вам сказать, что мы вас не знаем.
- Вот это правда: предоставляю вам узнать о мне, а я вам доложу, что я превосходный человек во всех отношениях, и вы не найдете недостатков во мне.
- Ну, бацка, аржаная каша сама себя хвалит, - и старик рассмеялся, что мне и нужно было.
- Ну, так как же, Егор Николаич, какой ваш будет ответ?
- Послушайте, бацка, нам надобно подумать да узнать, что вы за человек.
- Вот и это можно; только если я имею не много ума, то я надую вас отлично, лучше верьте, что я прекрасный человек.
- Правда, нынешний народ хитер, трудно узнать человека, но все же надобно подумать и узнать.
- Итак, прощайте, я еду обратно в Симбирск, а вам хочу сказать: как родители, можете располагать рукою дочери и если откажете, то я, может быть, более буду уважать вас, этому верьте.
Перед отъездом я спросил, когда получу ответ. Старик обещал прислать.
В Симбирске никто и предполагать не мог о моем намерении.
Через четыре дня является ко мне лакей Мотовиловых, Тит.
- Что скажешь? - спросил я.
- Егор Николаевич и Прасковья Федосеевна приказали кланяться и просить вас пожаловать к ним в Цильну.
- Более ничего?
- Ничего-с.
- Ступай.
Это было рано утром, почтовые лошади, тарантас, и я опять к чаю в Цильне. Тот же час, в той же комнате, те же лица (кроме попа) и так же одеты, тот же лакей делал чай. Говорил опять только я почти один. Прошло два часа, старик ни слова не говорит о своем согласии или отказе. Не любя проволочки в делах, я сам начал:
- Егор Николаич, если вы припомните, я просил руки вашей старшей дочери; вы за мной прислали, вот уже два часа я здесь, но не слышу вашего слова.
- Мы с Прасковьей Федосеевной думали, старались узнать о вас, да ведь один Бог вас узнает. Но вот, видите ли, вы в голубом мундире, этого мундира никто не любит, но вас все хвалят, видно, и вправду вы хороший человек, а если так, то Бог вас благословит.
Я подошел к старику, поцеловал его руку и уверял его, что я такой хороший человек, что чем более меня узнает, тем более полюбит. Старик смеялся.
- А ты, бацка, все-таки себя хвалишь, - говорил он.
- Да кто же меня похвалит, если я сам не скажу о себе правды.
После этого я подошел к старухе и просил ее дать свое согласие. У этой добродетельнейшей из женщин и лучшей из матерей показались слезы на глазах.
- Мы вас не знаем, - сказала она взволнованным голосом, - я никогда не решилась бы отдать дочь неизвестному человеку, но 40 лет говоря моему мужу <да>, всегда видела в том добро, не хочу и теперь .сказать <нет>, надеясь на Бога, что дочь моя будет счастлива.
- Пожалуйте вашу руку и позвольте назвать вас матерью. А что ваша дочь будет счастлива, в том не сомневайтесь, во-первых, потому, что я превосходный человек, а во-вторых, потому, что я сам хочу быть счастливым, а без счастия жены нет счастия для мужа. Будьте уверены, что вы полюбите меня не менее своих родных детей.
Старуха усмехнулась.
- Ну, батюшка, - сказала она, - хвалить-то себя ты мастер.
Потом подошел я к невесте.
- С родителями вашими уладил, - сказал я, - остается дело за вами.
- Я вас совсем не знаю, - отвечала она.
- Да где же вам и знать; не только молоденькую вас, но я и ваших родителей сумею обмануть. Не в том дело, а вот в чем: я до сих пор был один из счастливейших людей, хочу жениться не для того, чтобы быть несчастливым; счастие состоит в согласии супругов, а это не всегда от них зависит. Вы слабые создания, а мы - сила; для уравнения Бог дал вам то, чего мы не имеем - женщина наделена от Бога особым чувством - инстинкта. Ни с того, ни с сего девушке не нравится в мужчине: голос, походка, манера - это называется антипатией; но мужчина, не красивый собою, привлекает внимание девушки каждым своим движением и ей нравится; это называется симпатия. Я глубоко верую в эти чувства. Мы друг в друга не влюблены, то можем рассудить хладнокровно. Нам не с стариками жить, если в вас есть ко мне малейшее чувство антипатии, заклинаю вас - скажите откровенно, потому что чувство антипатии я не волен изменить, тогда я буду несчастлив, и все несчастие падет на вас бедную. Вот, пожалуйста, посмотрите, я буду ходить, голос мой вы слышали, наружность видите, подумайте и скажите, нет ли во мне чего-нибудь противного?
И я начал ходить по комнате; старики молчали.
- Скажите, заклинаю вас, - спрашиваю я, остановившись перед невестою, - нет ли во мне чего-нибудь противного?
- Нет, - отвечает она.
- В таком случае пойдемте к образу, перекреститесь.
И только она перекрестилась, как я быстро поцеловал ее и сказал: теперь и с вами кончено, теперь вы моя невеста. Ночевал я опять за рекой, поутру в 5 часов пил чай и был уже не чужой в семье. Старик был болен, и я упросил его переехать ко мне в город. Он согласился. Это был такой человек, что, сказавши раз <да>, слова своего не переменит, а сказавши <нет>, тоже не изменит до смерти.
После я узнал, что этот по наружности чудак был замечательно умный и даже начитанный, но гордый и самостоятельный.