читаем
Захотелось написать пару слов про наше вечернее чтение.
Мы закончили "Войну и мир" и расставание с этой книгой было как расставание с домом...
Однако надо было подбирать продолжение, и я съездил в Москву, и долго перебирал в Гнезде книги, вытаскивапя из так и не приведенного в порядок развала то одну, то другую, соразмеряя свой интерес с угадываемым интересом Тани и условиями самого жанра - чтение перед сном.
В итоге я привез с собой томик Лавкрафта, прославленного автора мистических ужасов, "Шепчущий во тьме"; "Ночные рассказы", первую книгу Питера Хёга, "Условно пригодных" которого (о побеге двух детей из специнтерната) я читал когда-то вместе с Таньгой (у меня есть и самая знаменитая его книга, "Смилга и ее чувство снега", но я выбрал рассказы, они короткие и, если первый не понравится, можно быстро бросить); томик Бунина, чтобы снова припасть к русской словесности, если чужестранцы не пойдут: и - неожиданная для меня самого идея - первый том двадцатитомной "Истории XIX века" под ред. Лависса и Рамбо. Основанием последнего выбора было то, что это об эпохе Бонапарта и захотелось посмотреть на то, что описано Толстым, глазами профессиональных историков (отчасти и то, что по этой книге, о которой я слыхивал еще в детстве от отца, узнавал историю ГП). Ну и еще я захватил с собой только что купленный 4-й том А.Платонова с его рассказами.
Начали с Лависса и Рамбо, но до основных событий "В. и м." не добрались, утомительно для чтения вслух, много подробностей, имен, трудно воспринимаемых. Но сожаления, что осилили первую главу нет. Очень впечатлил рассказ о том, как Бонапарт приходил к власти (один из консулов, главный консул, пожизненный консул, потом передающий по наследству потомству, наконец, император), отчасти реализуя, отчасти задавая на будущее парадигму становления диктатуры. Главное, на чем он сыграл, обеспечив народную поддержку совершенно явной узурпации - стабильность. Даже один из самых его упорных противников Сади Карно, выступая против, продолжал повторять, что Б. вызволил Францию из кровавого хаоса Революции...
Потом был Лавкрафт. Про этого скажу коротко: не пошел. "Пугает, а мне не страшно" (Толстой о Л.Андрееве). И скучно. Два рассказа прочли и бросили.
И вот теперь Хёг, которого читаем и сейчас, и, видимо, дочитаем всю книгу, а может быть, и другие возьмем.
Суммировать впечатления рано - пока немного выдержек для знакомства.
Во-первых, короткое авторское вступление к книге в целом:
"Эти девять рассказов объединяет тональность и время действия. Все они, так или иначе, - о любви. О любви в тех обстоятельствах, какими они были в ночь на 19 марта 1929 года".
Двое молодых людей, сидят и беседуют на португальском побережье, у своего, потерпевшего крушение суденышка, на котором они полыли нивесть куда, скорее убегая от чего-то, чем стремясь к чему-то, в ожидании, что их схватит салазаровская полиция... Большая часть текста рассказ бывшего датского танцовщика Якоба Наттена своему напарнику, мусульманскому дервишу Руми.
А дальше даю почти наугад взятые кусочки, чтобы передать то, что сам автор назвал "тональностью".
19 марта 1929 года, в начале двадцать шестой ночи Рамадана, той ночи, когда Аллах ниспослал с Небес на землю Коран, в лиссабонской гавани возле квартала Алфам, два молодых человека во всех смыслах добрались до конца своего пути.
Они сидели на палубе маленького парусного судёнышка из тех, что к югу от Африканского Рога называются «мели». Такому судну нечего делать в Лиссабоне, ведь паруса его предназначены для другого ветра, а корпус - для других волн, к тому же в нём образовалась небольшая течь, и оно повисло на своих швартовах, словно захмелев от всей просочившейся в трюм морской воды, а может, просто решив вдруг пойти ко дну, придя в отчаяние от оказавшейся на его борту команды.
Молодых людей освещал небольшой костерок из тлеющих древесных углей, кучкой лежащих между ними на листе железа. Они уже давно голодали, и один из них, сидящий выпрямившись и скрестив ноги по-турецки, настолько отощал, что казалось, его обнажённое тело состоит из одних рычагов костей и приводящих их в движение тонких канатов мышц. На голове у него был белый шерстяной тюрбан, и в его лице гармонично сочетались африканские и восточные черты, а также множество признаков вспыльчивости и язвительности. Звали его Руми, и был он монахом исламского ордена мевлеви.
Его спутник, несомненно, был когда-то человеком сильным, но и его не пощадил голод, и даже сейчас, когда он лежал, удобно растянувшись, ему приходилось время от времени менять положение, чтобы не опираться на свои выступающие кости. Его звали Якоб Натен, и в прошлом он был танцовщиком копенгагенского Королевского театра.
В спокойствии молодых людей была некая естественность, посторонний человек мог бы и вовсе не обратить внимания на повреждённое судно, решив, что вот сидят два моряка, отдыхают, никуда не спешат и, несомненно, имеют все основания быть там, где они находятся. В действительности дело обстояло так, что никто из этих двоих не умел толком ни ставить парус, ни прокладывать курс, и оба они понимали, что сегодня ночью отпущенное им время истекает, и настолько удивлялись своему продолжающемуся существованию, что не знали - даже мусульманин - оказались ли они в Лиссабоне, потому что так было лучше для них и для всего мироздания, или же потому, что какой-то ангел на Небесах перепутал именно их бумаги. …
Теперь они ожидали конца, и, видимо, природа проявляет своего рода милосердие к человеку, позволяя ему, когда он доходит до такой точки изнеможения, что останавливается и поворачивается лицом к своим преследователям, обрести вдруг спокойствие, проистекающее от сознания, что все возможности исчерпаны, и именно такое спокойствие позволяло сейчас мужчинам чувствовать себя уютно на краю пропасти.
Теперь, когда они ничего более не ждали от мира, окружающая природа подарила им всё. Солнце зашло, это был тот час, когда значение дружбы и любви, наказания и вознаграждения, жажды и справедливости блекнет и исчезает, потому что Аллах открывает нам, что его цвет - это цвет вечернего неба. Река Тежу стала зеркалом застывшего серебра, здания большого города на фоне пурпурных склонов напоминали изящные шкатулки из белого мрамора, а на западе опускающееся за горизонт солнце казалось горящей горошиной красного расплавленного золота среди иссиня-чёрных туч. …
- Я никого не прошу о помощи, - сказал Якоб серьёзно. - Но незадолго до нашей с тобой встречи один человек задал мне вопрос, который не выходит у меня из головы. Вопрос о том, что лучше: оставаться там, где ты есть, или бежать.
- Это решает Аллах, - с удовлетворением заметил мусульманин.
- Очень даже возможно, - сказал Якоб, - но у меня возникает ощущение, что он был бы не против услышать, что об этом думаю я. Хочешь узнать, - продолжал он, - как мне пришлось решать вопрос, оставаться или бежать? - И, не дожидаясь ответа, выпрямился и придвинулся поближе к углям. По другую сторону огня, он знал это, сидело любопытство, терпеливое и безграничное, как и его собственное, и, устраиваясь поудобнее, он, сам того не замечая, воспроизвёл позу мусульманина, так что говорящий и слушающий стали теперь одним целым. …
Прыжкам нас обучал преподаватель, чья любовь к балету и весь его опыт сосредоточились в небольшой трости. Ею он и бил нас по ногам, когда мы прыгали не так высоко, как ему хотелось. Через некоторое время нам стало казаться, что устройство мира предполагает наличие где-то во Вселенной Господа Бога с тростью.
- Этот Бог - не Аллах, - заметил мусульманин.
- Нет, - сказал Якоб. - Я вообще не уверен, что там был какой-нибудь Бог. Я никого не обвиняю. Я просто пытаюсь найти сравнение. И ты прав, Бог тут вообще ни при чём. Более всего на свете мы трудились потому, что сами этого хотели. …
Я был с ним в тот день, когда он впервые увидел ту девушку, и поэтому я знаю, что произошло, настолько, насколько можно понимать происходящее на твоих глазах, не принимая лично в этом участия. …
Она стала танцевать босиком и быстро вывела нас с уродцем из нашего опьянения, ввергнув в тихий безумный восторг, а Андреаса - в состояние катастрофической влюблённости.
После танца она исчезла так же, как и появилась, а я отправился домой, и, когда я выходил из комнаты, Андреас так и сидел в кресле совершенно неподвижный, как будто ему угодили топором по голове, уставившись в то место, где до этого её ступни целовали пол. Я ничего ему не сказал, потому что, во-первых, не хотел портить впечатления, во-вторых - и ты со мной согласишься - не стоит говорить с тем, кому Господь Бог только что продул мозги".
Мы закончили "Войну и мир" и расставание с этой книгой было как расставание с домом...
Однако надо было подбирать продолжение, и я съездил в Москву, и долго перебирал в Гнезде книги, вытаскивапя из так и не приведенного в порядок развала то одну, то другую, соразмеряя свой интерес с угадываемым интересом Тани и условиями самого жанра - чтение перед сном.
В итоге я привез с собой томик Лавкрафта, прославленного автора мистических ужасов, "Шепчущий во тьме"; "Ночные рассказы", первую книгу Питера Хёга, "Условно пригодных" которого (о побеге двух детей из специнтерната) я читал когда-то вместе с Таньгой (у меня есть и самая знаменитая его книга, "Смилга и ее чувство снега", но я выбрал рассказы, они короткие и, если первый не понравится, можно быстро бросить); томик Бунина, чтобы снова припасть к русской словесности, если чужестранцы не пойдут: и - неожиданная для меня самого идея - первый том двадцатитомной "Истории XIX века" под ред. Лависса и Рамбо. Основанием последнего выбора было то, что это об эпохе Бонапарта и захотелось посмотреть на то, что описано Толстым, глазами профессиональных историков (отчасти и то, что по этой книге, о которой я слыхивал еще в детстве от отца, узнавал историю ГП). Ну и еще я захватил с собой только что купленный 4-й том А.Платонова с его рассказами.
Начали с Лависса и Рамбо, но до основных событий "В. и м." не добрались, утомительно для чтения вслух, много подробностей, имен, трудно воспринимаемых. Но сожаления, что осилили первую главу нет. Очень впечатлил рассказ о том, как Бонапарт приходил к власти (один из консулов, главный консул, пожизненный консул, потом передающий по наследству потомству, наконец, император), отчасти реализуя, отчасти задавая на будущее парадигму становления диктатуры. Главное, на чем он сыграл, обеспечив народную поддержку совершенно явной узурпации - стабильность. Даже один из самых его упорных противников Сади Карно, выступая против, продолжал повторять, что Б. вызволил Францию из кровавого хаоса Революции...
Потом был Лавкрафт. Про этого скажу коротко: не пошел. "Пугает, а мне не страшно" (Толстой о Л.Андрееве). И скучно. Два рассказа прочли и бросили.
И вот теперь Хёг, которого читаем и сейчас, и, видимо, дочитаем всю книгу, а может быть, и другие возьмем.
Суммировать впечатления рано - пока немного выдержек для знакомства.
Во-первых, короткое авторское вступление к книге в целом:
"Эти девять рассказов объединяет тональность и время действия. Все они, так или иначе, - о любви. О любви в тех обстоятельствах, какими они были в ночь на 19 марта 1929 года".
Двое молодых людей, сидят и беседуют на португальском побережье, у своего, потерпевшего крушение суденышка, на котором они полыли нивесть куда, скорее убегая от чего-то, чем стремясь к чему-то, в ожидании, что их схватит салазаровская полиция... Большая часть текста рассказ бывшего датского танцовщика Якоба Наттена своему напарнику, мусульманскому дервишу Руми.
А дальше даю почти наугад взятые кусочки, чтобы передать то, что сам автор назвал "тональностью".
19 марта 1929 года, в начале двадцать шестой ночи Рамадана, той ночи, когда Аллах ниспослал с Небес на землю Коран, в лиссабонской гавани возле квартала Алфам, два молодых человека во всех смыслах добрались до конца своего пути.
Они сидели на палубе маленького парусного судёнышка из тех, что к югу от Африканского Рога называются «мели». Такому судну нечего делать в Лиссабоне, ведь паруса его предназначены для другого ветра, а корпус - для других волн, к тому же в нём образовалась небольшая течь, и оно повисло на своих швартовах, словно захмелев от всей просочившейся в трюм морской воды, а может, просто решив вдруг пойти ко дну, придя в отчаяние от оказавшейся на его борту команды.
Молодых людей освещал небольшой костерок из тлеющих древесных углей, кучкой лежащих между ними на листе железа. Они уже давно голодали, и один из них, сидящий выпрямившись и скрестив ноги по-турецки, настолько отощал, что казалось, его обнажённое тело состоит из одних рычагов костей и приводящих их в движение тонких канатов мышц. На голове у него был белый шерстяной тюрбан, и в его лице гармонично сочетались африканские и восточные черты, а также множество признаков вспыльчивости и язвительности. Звали его Руми, и был он монахом исламского ордена мевлеви.
Его спутник, несомненно, был когда-то человеком сильным, но и его не пощадил голод, и даже сейчас, когда он лежал, удобно растянувшись, ему приходилось время от времени менять положение, чтобы не опираться на свои выступающие кости. Его звали Якоб Натен, и в прошлом он был танцовщиком копенгагенского Королевского театра.
В спокойствии молодых людей была некая естественность, посторонний человек мог бы и вовсе не обратить внимания на повреждённое судно, решив, что вот сидят два моряка, отдыхают, никуда не спешат и, несомненно, имеют все основания быть там, где они находятся. В действительности дело обстояло так, что никто из этих двоих не умел толком ни ставить парус, ни прокладывать курс, и оба они понимали, что сегодня ночью отпущенное им время истекает, и настолько удивлялись своему продолжающемуся существованию, что не знали - даже мусульманин - оказались ли они в Лиссабоне, потому что так было лучше для них и для всего мироздания, или же потому, что какой-то ангел на Небесах перепутал именно их бумаги. …
Теперь они ожидали конца, и, видимо, природа проявляет своего рода милосердие к человеку, позволяя ему, когда он доходит до такой точки изнеможения, что останавливается и поворачивается лицом к своим преследователям, обрести вдруг спокойствие, проистекающее от сознания, что все возможности исчерпаны, и именно такое спокойствие позволяло сейчас мужчинам чувствовать себя уютно на краю пропасти.
Теперь, когда они ничего более не ждали от мира, окружающая природа подарила им всё. Солнце зашло, это был тот час, когда значение дружбы и любви, наказания и вознаграждения, жажды и справедливости блекнет и исчезает, потому что Аллах открывает нам, что его цвет - это цвет вечернего неба. Река Тежу стала зеркалом застывшего серебра, здания большого города на фоне пурпурных склонов напоминали изящные шкатулки из белого мрамора, а на западе опускающееся за горизонт солнце казалось горящей горошиной красного расплавленного золота среди иссиня-чёрных туч. …
- Я никого не прошу о помощи, - сказал Якоб серьёзно. - Но незадолго до нашей с тобой встречи один человек задал мне вопрос, который не выходит у меня из головы. Вопрос о том, что лучше: оставаться там, где ты есть, или бежать.
- Это решает Аллах, - с удовлетворением заметил мусульманин.
- Очень даже возможно, - сказал Якоб, - но у меня возникает ощущение, что он был бы не против услышать, что об этом думаю я. Хочешь узнать, - продолжал он, - как мне пришлось решать вопрос, оставаться или бежать? - И, не дожидаясь ответа, выпрямился и придвинулся поближе к углям. По другую сторону огня, он знал это, сидело любопытство, терпеливое и безграничное, как и его собственное, и, устраиваясь поудобнее, он, сам того не замечая, воспроизвёл позу мусульманина, так что говорящий и слушающий стали теперь одним целым. …
Прыжкам нас обучал преподаватель, чья любовь к балету и весь его опыт сосредоточились в небольшой трости. Ею он и бил нас по ногам, когда мы прыгали не так высоко, как ему хотелось. Через некоторое время нам стало казаться, что устройство мира предполагает наличие где-то во Вселенной Господа Бога с тростью.
- Этот Бог - не Аллах, - заметил мусульманин.
- Нет, - сказал Якоб. - Я вообще не уверен, что там был какой-нибудь Бог. Я никого не обвиняю. Я просто пытаюсь найти сравнение. И ты прав, Бог тут вообще ни при чём. Более всего на свете мы трудились потому, что сами этого хотели. …
Я был с ним в тот день, когда он впервые увидел ту девушку, и поэтому я знаю, что произошло, настолько, насколько можно понимать происходящее на твоих глазах, не принимая лично в этом участия. …
Она стала танцевать босиком и быстро вывела нас с уродцем из нашего опьянения, ввергнув в тихий безумный восторг, а Андреаса - в состояние катастрофической влюблённости.
После танца она исчезла так же, как и появилась, а я отправился домой, и, когда я выходил из комнаты, Андреас так и сидел в кресле совершенно неподвижный, как будто ему угодили топором по голове, уставившись в то место, где до этого её ступни целовали пол. Я ничего ему не сказал, потому что, во-первых, не хотел портить впечатления, во-вторых - и ты со мной согласишься - не стоит говорить с тем, кому Господь Бог только что продул мозги".