NOC SAMOTNOŚCI
НОЧЬ ОДИНОЧЕСТВА
Человек чаще всего родится и умирает ночью. Наверное, звезды помогают нам родиться и умирать. И даже, когда человек не замечает неба, все равно звезды ведут его по жизни. И если бы было иначе, то доброе человечество уничтожило бы эту жизнь, ибо каждый здесь хочет быть первым и счастливым любой ценой. Уже исчез с лица моей географии тип человека, который чувствует себя виноватым и не спит по ночам. Сталинский колхоз черным сапогом вдавился в нутро человека, способного на все, ради собственного благополучия.
Помню, как меня маленького старший брат Леня повез на электричке в село Барышевка. Тогда еще в колхозном селе не было света, и в хатах пахло затхлой нищетой. Взрослые при керосиновых лампах глушили стаканами вонючий самогон и о чем-то спорили между собой. Чтобы отдышаться от едкого махорочного дыма, я ночью вышел на свежий воздух. Звезды на небе висели так низко, словно сияющие игрушки на новогодней елке. И тогда я впервые почувствовал и звездную радость, и щемящее одиночество. Потом, когда я вернулся в прокуренную хату, то всю ночь не спал и думал о небе и звездах. Может быть тогда в детстве, я впервые почувствовал желание писать стихи, чтобы жизнь на земле стала подобной жизни в небе.
Потом, когда я вернулся с братом в Киев, жизнь в барышевском колхозе напоминала мне фильмы о туземцах из Африки, которых нещадно угнетают белые рабовладельцы. И после этого я перестал верить портретам советских вождей, обильно висевших на здании завода имени Артема.
И когда я подрос, то как-то прочитал стихотворение Генрика Гартенберга «Я отрекаюсь»: Сквозь сорок раскаленных дней/ Сквозь сорок раскаленных ночей/ Сквозь сорок рассветов полудней вечеров/ Нагая пустыня/ Точила поры кожи/ (Как ветер щели ночи)/ Разрушая каждое волокно/ Каждую ткань/ Каждый напряженный нерв/ Каждую морщину тела/ Разросшаяся пустота/ Тяжелая как дыхание заболевших проказой/ Тогда я звал твое Имя/ Что должно было сойти в темноту/ Кипящего песка/ Я возводил замок из огня ветра/ И костей отодранных от гниющего мяса/ Я закрывал ворота от всех молний и вихрей/ Я поднимал мосты/ Кровью наполнял рвы/ Дымом сжигаемых звезд/ Я ломал прилив/ Только ночь не была длинной/ И боль рассыпанная в глазах/ И пустыня на устах/ И вкус крови под глазами/ И день не рассыпался/ И время не прошло/ Только иллюзия росла/ Мария…
Через пару лет я начал по ночам в глубоком одиночестве писать стихи. И когда моя мама умерла, а потом родилась дочь, похожая на нее, мое сердце начало болеть, когда я пытался разгадать смысл жизни. Ночью у звездного алтаря я молился своими словами, которые потом превращались в слова моих стихов, что плавились в пламени звезд. А сейчас я пытаюсь из пепла и звездной пыли создать память своей жизни, расписываясь кровью на карте ночи.
Эугениуш Тузов-Любаньски 8.09.2012
Человек чаще всего родится и умирает ночью. Наверное, звезды помогают нам родиться и умирать. И даже, когда человек не замечает неба, все равно звезды ведут его по жизни. И если бы было иначе, то доброе человечество уничтожило бы эту жизнь, ибо каждый здесь хочет быть первым и счастливым любой ценой. Уже исчез с лица моей географии тип человека, который чувствует себя виноватым и не спит по ночам. Сталинский колхоз черным сапогом вдавился в нутро человека, способного на все, ради собственного благополучия.
Помню, как меня маленького старший брат Леня повез на электричке в село Барышевка. Тогда еще в колхозном селе не было света, и в хатах пахло затхлой нищетой. Взрослые при керосиновых лампах глушили стаканами вонючий самогон и о чем-то спорили между собой. Чтобы отдышаться от едкого махорочного дыма, я ночью вышел на свежий воздух. Звезды на небе висели так низко, словно сияющие игрушки на новогодней елке. И тогда я впервые почувствовал и звездную радость, и щемящее одиночество. Потом, когда я вернулся в прокуренную хату, то всю ночь не спал и думал о небе и звездах. Может быть тогда в детстве, я впервые почувствовал желание писать стихи, чтобы жизнь на земле стала подобной жизни в небе.
Потом, когда я вернулся с братом в Киев, жизнь в барышевском колхозе напоминала мне фильмы о туземцах из Африки, которых нещадно угнетают белые рабовладельцы. И после этого я перестал верить портретам советских вождей, обильно висевших на здании завода имени Артема.
И когда я подрос, то как-то прочитал стихотворение Генрика Гартенберга «Я отрекаюсь»: Сквозь сорок раскаленных дней/ Сквозь сорок раскаленных ночей/ Сквозь сорок рассветов полудней вечеров/ Нагая пустыня/ Точила поры кожи/ (Как ветер щели ночи)/ Разрушая каждое волокно/ Каждую ткань/ Каждый напряженный нерв/ Каждую морщину тела/ Разросшаяся пустота/ Тяжелая как дыхание заболевших проказой/ Тогда я звал твое Имя/ Что должно было сойти в темноту/ Кипящего песка/ Я возводил замок из огня ветра/ И костей отодранных от гниющего мяса/ Я закрывал ворота от всех молний и вихрей/ Я поднимал мосты/ Кровью наполнял рвы/ Дымом сжигаемых звезд/ Я ломал прилив/ Только ночь не была длинной/ И боль рассыпанная в глазах/ И пустыня на устах/ И вкус крови под глазами/ И день не рассыпался/ И время не прошло/ Только иллюзия росла/ Мария…
Через пару лет я начал по ночам в глубоком одиночестве писать стихи. И когда моя мама умерла, а потом родилась дочь, похожая на нее, мое сердце начало болеть, когда я пытался разгадать смысл жизни. Ночью у звездного алтаря я молился своими словами, которые потом превращались в слова моих стихов, что плавились в пламени звезд. А сейчас я пытаюсь из пепла и звездной пыли создать память своей жизни, расписываясь кровью на карте ночи.
Эугениуш Тузов-Любаньски 8.09.2012