Вторая беседа с крестьянкой деревни Петраково.
Беседа первая тут: https://gidella.livejournal.com/5271.html
Записаны в разное время, описание оккупации повторяется. Довоенная жизнь в деревне.
Примерный вид от её дома в сторону реки. На переднем плане дорога что идёт по деревне, дорога где лошадь идёт к мосту в деревню Заречье через реку Иночь. 1961 или 1962-й год. Справа на фото школа и рядом школьный сарай, там стояла школьная лошадь. На ней пахали участок для картошки , сажали всей школой. Урожай продавали и покупали печенье, чай, сахар для завтрака в школе.
Песни [не буду петь], в певцы я не гожусь. Нет, конечно помню, но чтоб петь какую песню - песня была, гости пели:
“Трансвааль, Трансвааль, страна моя
Вообще горишь ты вся в огне,
Горюю я по родине,
И жаль мне край родной”, - я её дальше не помню.
Манина родня, моей [сестры] старшей, у них голоса хорошие, Маня замужем была и свёкор, свекровь, все приезжали на Кузьму Демьяна*, ночевали. Не знаю куда их укладывали, это ж до войны всё было, и пели песни.
Частушки, знаешь, когда они пролетают в уме по каким-то понятиям, мало ли было частушек. Приблизительно с 1945-го тут до 1950-х годов тут Цветковы были и у Никитиных на терраске всегда гуляли: и пляски, и частушки там были, я уже в них не участвовала, я уехала в 1944-м.
Вот, впереди у нас был амбар, хороший, конечно всё в 1930-м году конфисковали, рядом сарай с полом, там было зерно, в 1944-м году в каникулы я приехала и Валя-покойница, моя племянница, мы сидим, а мама молотила лён, причем на своём огороде [тоже] немножко сеяли. Мы рассказывали ей анекдоты, она называла [их] “обегнотики”.
Помню тётка Катя Володина мне комплекс неполноценности [привила], сказала когда веяли зерно, а мы с Любой Андреечевой там крутились, тётя Катя и говорит: “Две Любы - обе некрасивые, но та Люба Андреечева будет красивая, она на бабу Татьяну похожа”, - вот мне комплекс на всю жизнь.
[Дедушку не застала], бабушку Василису я только застала. Бабушка Василиса, наверное, здешняя, у нее муж был первый Данила, родственник, родной брат вашему деду Мирону, дед Данила умер очень рано, моему отцу было полтора годика что ли, и баба Василиса больше замуж не выходила.
Жили они, наверное, на этом [же] месте, дом наш в 1919-м году построился, какая-нибудь лачуга была небольшая [до этого]. У бабе Василисы [была] сестра баба Анна, она была одинокая, с печки слазила и мимо лавки [упала]. Шейка бедра может была сломана, она при них жила, хромая была, так и говорили - баба хромая, баба Анна. Нюша, говорили, похожа на бабу Анну. Больше по этому родству никого не было родных, по деду только Данила, но по маме пол-Петракова, если так. По маминому отцу - Пименовы, а по маме бабушки Татьяны, она Подсухинская, Кузнецовы нам родные.
Кузнецовых немного родных, один дом был, дядя Ваня. Тётки Наташиных-то много сестёр, братьЯ. У дяди Вани меньше, а у тётки Наташи было много их, человек шесть что ли.
[Во время] коллективизации я ноль была, вот забрали соседа вашего Антона, потом тётки Поли Андреечевой Павла, они работали на заводе в Поречье и их забрали, как врагов народа, а какие они враги-то, представляешь? Сосед был брат дяди Яши, Нюши Пыркиной муж Яша и был Антон [его брат].
Павел, сидел, он жив остался, а Антон не пришёл - тюрьма была с 1937-х годов, даже и раньше - коллективизация. А коллективизация что? Все сдали всё. У нас отец очень любил строить, впереди был сарай и амбар, и там амбар и сарай - два сарая, валялка была, дед всё строил, строил, строил… Валяли коллективно уже все, а отец мой сам валял. Она сгорела в 1950-х годах. Хороший был амбар, новый почти, его перевезли в Семейники - Киселёв дом [сделан] из нашего амбара.
Сарай хороший сгорел от немца, сожгли [его], но не специально: стреляли и попали, и был сарай старенький под сено, впереди был амбар - сарай с полом, как всё равно амбар, потом отец поставил за свои деньги сарайчик, лошади в нём стояли, [это] было уже в 1950-е.
Две лошади в колхоз мы сдали, кобыла была, я и сейчас помню какая-то седоватая, звали её Победа, а мерин был, ну… (смеётся) - мальчик, Мальчик так и звали его, он был, рыжие такие [бывают] тёмные-тёмные, красивые лошади, хорошие. У нас очень любил лошадей дед, он лошадь одну продал цыганям, они половину отдали, а половину не отдали, так и уехали. В войну мы с ним две лошади вылечили раненых, я ему поливала марганцовкой. Морды были повреждены у лошадей, ходящие они были, самый-самый год военный.
Две коровы были, коров не конфисковывали в колхоз. Хрущёв, как говорится, с кур налог брал - не было смысла заводить. Овцы были, и поросята всегда были! Поросёнок у нас, может в 1943-м, ворвался к овцам и погрыз где хвосты, помню одну прирезали [овцу]. [В колхоз отдали] только лошадей и постройки все. Хозяйство - дом и скотину, коров, овец не конфисковали ни у кого, наверное.
В войну у нас в деревне осталось одиннадцать коров: нашу и ещё чью-то в первую очередь забрали, почему - не известно. Осталась корова у Пименовых, у вас, у Потаповых, у Костиных - четыре, у нашей Даши, вроде, корова осталась, вот пять и у кого-то ещё две - изо всей деревни, а было семьдесят!
Немцы шли дорогой… трассой, она шла [через] Астафьево, Межутино и туда по реч[ке], а мы в сторонке были, у нас немцы не стояли никогда. Приедут с повозкой и хохлы с ними. К бабе Наташе зашли, им кур надо, ну, лови сама и отдай им! Они к нам пришли, второй дом [уже] кур ловить, а бабка принесла курицу, поймала-таки, она плачет, немцы же грозят.
Потом перед Новым годом в декабре стояли немцы, вдруг проснулись мы - у многих есть, у нас были, но наши какие-то радисты были, слушали передачи, спали на полу все, но не бесчинствовали - ничего. Потом, это было в ноябре (скорее всего имеется в виду январь- прим. ред.), они ушли и ни у кого больше немцев не было, а потом уже в последний день, может дня через два, из [деревни] Заречья [по]шли немцы и на Косово сразу выходили с моста, [там] мост был - часа два шли строем. Ушли и ни у кого больше [не стояли]. В одиннадцать часов вечера стучат в окно - от Подсухина идут разведчики в белых халатах под снег, зима же была, двадцатое января: “У вас немцев нет?”, - а мы: “Ни у кого нету немцев”. Когда на квартирах-то жили у многих, у Андреечевых, Маня вспоминает, наставляли оружие, что-то там у них пропало что ли. Всё-таки мы не на трассе были, видите, с осени уже немцы пошли к Москве, мы [оказались] здесь в мешке. Приезжали немцы на лошади, здесь же машины нигде не ходили, и с ними всегда хохлы. В то же время наши солдаты шли своим ходом, у всех по очереди ночевали, [и] дальше шли. Староста дядя Вася - первый дом в Заречье и все [говорили]: “Есть староста, идите к нему”. Один солдат пришёл, а там как раз был немец с хо[хлом] на лошади, спрашивают: “Чего он хочет?” “Он хочет, - говорит, - ночевать”. [Сопровождающий] русский-то хохол: “Пусть запрягает лошадь, - подседеливает, как говорят, - сейчас мы его отвезем где ему ночевать”, - и расстреляли [солдата]. Вот [за] этот случай [старосту], наверное сразу и расстреляли. Дядю Васю забрал нквдшник, как нас только освободили, сразу его забрали.
Были [у] старосты два помощника: твой был бы прадедушка дядя Ваня Бабашов и дядя Митя Пискарёв, они ничего не делали, но числились [в должности], их, конечно, арестовали. Дядя Ваня-то сразу пропал, [а] дядя Митя-то потом жил где-то под Гжатском, теперь Гагарин [называется]. Когда пришли наши русские, дядю Митю сразу арестовали. Миша был мне ровесник, чуть ли не в один день родился, помню мерили нас по росту. Миша, Катя, Валя, Галя, Толя - человек пять детей было. И их, конечно, выселили. Я не знаю куда их, в Гжатск выселили, в Смоленскую область.
[Немцы] всё время записывали, они стояли почти с месяц в декабре. Стреляли - попали в наш сарай с сеном. Как раз в этот момент тётя Таня Цветкова с Никольской [дороги] шла, в гостях была в своих, и увидела дым - наш сарай загорелся, они просто стреляли, не специально, такими зажигательными пулями. А мы туда спрятали сундук [что ли] с тряпками, он сгорел, конечно.
Новый год был и Рождество, 25-го же декабря Рождество по-ихнему, они отмечали, получали посылки. У них был шам… этот, как называли - шнапс, водка у них называлась, они пили, даже отцу моему наливали. “Это, - говорит, - как наш квас”, - наши же любят крепкое, [а это] слабенькое какое-то. Отмечали, вокруг стола ходили, пели. Потом уехала эта часть. У них был движок на мосту, [он] работал и у нас свет был от этого, а спали они все подряд на полу.
[Одеты были] не по-зимнему, шинели, [они] утеплённые или нет?, За прудом был [дом], [там] заболел дядя Филипп, отец пошёл проведывать. Оттуда шёл вечером, а он в валенках, его хотели разуть на дороге, но дали до дома дойти и сняли валенки. Снимали с наших просто так. Недели три на квартирах были, по-моему не в каждом доме были они.
Я с 1927-го, а это был 1941-й, в апреле мне четырнадцать было в 1941-м.
Гоняли [на общественные работы], мы чистили дорогу напротив Милютина в Поречье, дня два мы ходили туда, но это уже при наших, когда [наши] пришли, а так нет. В 1942-м нас освободили и выселили в Лисавино, вот ваша мать окопы рыла где-то в Еремееве, а наши две семьи уехали в Новогоршешню, у нас там были родственники мамины - двоюродный был брат и мы туда уехали, дали всем сколько-то лошадёнок [вещи перевезти].
Вот закопали по мешку в овине. Овин как устроен, во-первых, по бокам впереди ворота, не ворота, [а] такое пространство без ворот, но широкое, тут сушили мокрые снопы, там у нас был привод, лошади его крутили и молотили - это уже маленечко хозяйство, не вручную. [Лошади по кругу ходили]. В начале в овине площадь пустая, а потом к заду овина печка посередине и по бокам промежутки, там снопы и сушили, как единоличные [крестьяне], если хозяйство такое [было].
Вот сбоку мы зарыли с одного [края] по мешку - тётя Поля Андреечева и я, то ли зерна, то ли муки, а с правой стороны Гаврилины и Володины. Нас всех выселили, а здесь хозяйничала тётя Маня Павлова: она тут погуливала… и выкопали, потом придумали чуть ли не мой отец раскопал. Но он ни разу не был здесь, ни одного дня, просто международный такой разговор, [никто ни на кого не] подавал в суд. Вроде Прасковья Гаврилиха на блюдце гадала и угадала что отец мой [выкопал] (смеется), но он не был ни разу за два месяца [что] были в Новогоршечне.
Перед войной у нас на мельнице молотили мы рожь. Мельница [была] водяная в деревне. В день когда прийти немцам [пришёл председатель, он жил] в бабе Ирининой стройке, он не наш [был, не] деревенский. Нам было тринадцать, а работали как взрослые: кто подавал снопы в барабан, кто солому оттаскивал, кто зерно отгребал; пришёл [и] говорит: “Мы завтра уезжаем - немцы подходют к Астафьево”. Приедет сельсовет за ним и мы поедем, давал наставление чтоб мы не выдавали хлеб, берегли себе. [Не пшеничный] хлеб, имеется в виду рожь. Вечером в окно стучит баб Иринино председатель, Широков ему фамилия была, и, говорит: “Василий Данилыч, помоги запрячь лошадь”, - сельсовет приехал и здесь лесом он обогнал передовую линию фронта и они поехали. Докуда доехали [не знаю] - потерялась связь, застали ли немцы, расстреляли, [мне] неизвестно. Это было тринадцатого, по-моему, сентября 1941-го года.
[В праздники] у каждого свои гости. У нас, мама рассказывала, на Кузьму Демьяна в 1926-м году, принимали гостей у Андреечевых, бабушка заболела, простудилась, её положили в больницу к Середе, а двадцать первого ноября Михайлов день, в Дору праздник престольный, [а] у нас Кузьма Демьяна престольный четырнадцатого ноября. Все поехали проведать маму, бабушку, она плохая была, у неё, видимо, воспаление лёгких было. Три дня она полежала, они священника привели, её исповедовали и она умерла при них.
И вот мама говорила: “Я хочу умереть как баба Татьяна”, - и она один в один так же заболела, на третий день повезли в больницу. Она никогда не признавала больницу, говорит: “Всех молодых не лечат, что нас везти?” Ей было шестьдесят семь только лет, теперь, на нашем поприще, молодая, да? Я как-то [сестре] Насте сказала: “Мы маму пережили, все мы четверо”. Она сразу: “Вот, - я, вроде того, - хочу её смерти”, - а я пережила и уже давно пережила-то, но она не любила этот разговор поднимать.
Вот маму повезли, приехала Маня из Дунилова, Нюша сказала, что мама плохая. Три дня буквально, тоже три дня, поехали в Поречье. Тётя Поля Андреечева повезла и Нюша. [Мама] дорогой в тулупе, зимой двадцать первого января: “Ну как ты там?” “Да, нормально”, - она не любила ныть, Через Заслонино ездили напрямую, поднялись в гору: “Ты как?”, - она никак уже, умерла дорогой. Точно на таком же возрасте как бабушка Татьяна и в том же диагнозе, как говорят “хошь верь, хошь не верь”. Мама всегда говорила: “Я хотела бы как баба Татьяна, - надо умирать тогда, когда тебя жалеют, а не когда ждут твоей смерти”. А бабушка Василиса-то [ей] наверное девяностые годы были, не знаю, не говорили тогда.
Вот интересно, мои сёстры не знали даже когда я родилась, хотя со мной сидели, я самая младшая. У всех было… безразличие что ли.
Мне в архиве написали отца неправильно “Василий Николаевич Николаев”, представляешь? Меня, видимо, регистрировал, мой крёстный, а он пьяница был, дядя Вася, мамин двоюродный брат. Тут в апреле ж самая грязь, представляешь поехать, это ж не [по нынешней] дороге, может с похмелья он меня [и] записал двадцать пятого марта, а мама говорила, я родилась на второй день Благовещения, значит я седьмого, тогда же календарь был и старый и новый, значит Благовещение считают двадцать пятого. У меня там и написано двадцать пятого марта.
Я в этом архиве брала свои метрики, где-то у меня там написано двадцать пятого марта 1927-го года. Мы тут со слов ходили со своими метриками все, когда паспорта получать, я ещё здесь была и кто какой скажет [год]. Все убавили по году, кто сколько мог, чтоб не попасть в…, а я когда сказала, чтобы мне сделали не 1927-й, а 1928-й мне написали всё-таки 1927-й, но ноябрь. У меня эта бумажечка есть, такая мягенькая. А когда я работала, думаю, нафиг мне нужно полгода перерабатывать, пойду на пенсию - деньги буду зарабатывать: и работать могу и пенсию [получать]. Поехала в архив, свои метрики нашла там, мне выписали на такой корке хорошей и написано “двадцать пятого марта 1927-го года”, “Василий Николаевич Николаев” отец мой.
“Всё правильно у вас написано?” Я говорю: “Отец” неправильно”. “Ну, а какая вам разница, вы ж всё равно Васильевна”, - дескать, если что. Но, если б мне с сёстрами делить наследство у меня была бы каверза - отец другой.
[В церковь в Панюкове] я ездила, Маня уже замужем была, я как-то у неё жила, видно до школы. У неё дом хороший был, новенький такой, мне было лет шесть, я мыла пол и Маня говорила [мыть] все щёлочки, Маня в этом отношении [была] сверх всех нас по чистоте.
Ходили и на Пасху, ходили даже на службу. Когда Пасха была, чуть ли не последний год, понаст был. В марте обычно бывает Пасха, да? Ещё зима, по понасту напрямую в Пахомово выходишь и наискосок мы [туда] ходили. Когда ходили в церковь, после Пахомова звон и немножко колокольня виднелась издалека. Году в 1935-м упразднили её, я не знаю [точно] когда.
В Поречье [в церковь] вообще не ходили, Панюково ближе, а приход наш был церковный - Никольское, не Панюково, не Поречье, а Никольское. На службу, наверно, туда и не ходили. [Раньше] приходили священники, службу служили. Туда обращались, пойдет священник сюда за какую-то [мзду]. Дорога-то по лесу была прямая до Никольского, [километров] десять: пять в лесу, МошкИ называлась, видимо лесничество, там два домика было; потом снова лес и по Никольской [дороге ещё] пять. На лошадях тогда ездили, [дорога] лесная, обыкновенная. Один раз я там была, дорогу не очень помню, когда Маня уже замужем была, а Маня, считай замуж вышла в 1932-м, пять лет мне не было, может быть шесть или семь, когда к ней в гости поехала, знаю что зимой ёя была там.
У нас какой обман-обмен был: Ваня [брат] был такой “универсальный”, у нас мебель его производства была, женился, наверно в 1931-м году когда работал, дядя Лёня был, они вместе плотничали, в Куркине они строили. Было Ване до двадцати лет, потом там дядя Лёня женился, Варю привёз и Ваня говорит: “И вы все езжайте сватать”, - и мы взяли Дуню оттуда, Дуня наша была сноха, она воспитывалась приёмная, какое-то дальнее, родство, у них в родстве много приёмных - не поймёшь. Когда Ваня женился, Дуню взял приёмную, а Вася родной сын, ему понравилась Маня и Маню мы туда отдали: из этого дома взяли и в этот [же] дом отдали, тогда сват сказал: “Если б мы знали что ещё раз породнимся, мы бы вам Дуню не посоветовали, не дали бы, - говорит, - обман получился”. Маня у нас действительно всё могла делать, всё знала, всё-все-все-всё, а Дуня, бывало, как к Пасхе, так скажет: “Нюш, помоги Дуне бельё полоскать на речке”, - она копит незнамо сколько. Хлеб она напечёт: он пересидит. Безалаберной была хозяйка. Ваня у нас был универсал и Маня универсал: у него и пчелы, и он заведующий был тепловальнаго* производства, если это [в интервью] записывать, можно сказать, что Ваня с соседкой загулял с Пыркой старой, а Дуня ему побила все стёкла. Он загулял, а Дуня зимой побила все окна: Ване пришлось вставлять.
Между прочим, Клавдия была уже взрослая, наша племянница, с этой Пыркой они сидели на лавочке, уже буквально в 1980-х годах, она понимала что мать-то, не скажешь что д[ура], дураки вообще в детдоме, да?
Вот была Тумба, у нас звали Тумба-Тумба, она, например она ни одного класса не училась, глупая, племянница у неё, хорошая девочка, попала под машину и тогда вся деревня слышала разговор: “Надя девочка хорошая, умная, училась на пять и на шесть”, - понимала что шесть лучше пятёрки. Она даже не знала деньги [как считать]. Тумбу после войны отправили куда-то, там, наверное, быстро умерла.
Ржаные лепёшки [пекли] как праздники, к любому даже воскресенью пекли лепешки с творогом, у нас принято было. У всех стряпня по-разному, Насте моей запомнились очень вкусные лепёшки, она у Потаповых ела.
Настя училась на год старше этой Нюши Потаповой и Настя второй год сходила в четвёртый класс, потому что никого ровесников не было ходить в Дор в школу или в Поречье. Поречье ещё дальше. Она подождала Нюшу - год переходила в четвёртый класс, а Нюша пошла в Поречье, а Настя всё-таки в Дор (смеется) - вот так обманывали друг друга.
Я в Дор [в школу ходила], у меня хорошая память была, хорошо русский писала, не запоминала наизусть правило, но применять применяла, мне по русскому хорошие отметки были, ошибок я мало делала, а Петя Смекалкин так [у того плохие]. Мы ехали зимой на лыжах где Шутиха, дрались, Петя, хотел палкой отлупить за то что мне завышали отметки, а ему занижали. Но мы-то причём? Я всегда успевала схватить палку, он ни разу не попал по мне. Палкой от лыж конечно, не какой-нибудь. Были там несколько человек, никто не говорил: “Разойдитесь”. Шесть классов я кончила до войны, а два года не училась, потом пошли мы с Любой c нашего конца, а с того конца Галя Ладошкина и Ира Смекалкина. Оттуда двое, и мы отсюда двое. На крыльце сидят [эти] двое у твоих родственников у Бабашовых, ждут чтоб мы проторили зимой дорогу.
В разливы мы ходили в обход, делали каникулы. Каникулы в марте, старались к разливу, помню растаяло [и] нам дали каникулы, [потом] подморозило, а нам в школу идти. Разлилась Шутиха, мы старались ночевать в Дору, а потом прошли и чуть ли не через Межутино вышли домой. [На] речке Семейницкой не было моста, она ужас как разливалась. Там кладки были, до кладок идёшь, потом кладки, а с кладок страшно [сходить] - глубоко, мы обратно пошли пешком и через Межутино, ну а на мельнице всегда кладки, наверное, и мост был. Потом нас ругали что мы пропустили [школу].
Пешком ходили, а петраковские всегда ходят в валенках, не в сапогах, мы и летом ещё в валенках ходим. В других [местах] нету тепловалов, в Петракове только, а чулки протираются на пятках, вот Настя Зайцева идёт впереди, жарко - валенки сняла, а чулки в пятке мотаются [и] я наступила, оторвала ей (смеётся) мыс-то, запомнилась даже такая ерунда. Валенки с галошами были, даже [когда] сухо - в валенках, такая обувь. У нас у всех валенок сколько хочешь, в других деревнях приносили в Петраково валять валенки. [Сапог] тогда резиновых не было вообще в помине. Кожаные [сапоги] шили, дедушка Вити Пименова сидел у нас, шил сапоги кожаные. Тогда поросят держали, кожу выделывали, вот дед Лизар, как мост пройдёшь у него были глубокие чаны, где вымачивал кожу. Он делал кожи, потом, когда уже советская власть - запретили, кожи сдавай государству, а раньше государство никакой кожи не принимало. Нитки были суровые, крепкие, их не воском - варом, делали дратву [из них].
Если в продаже хромом [сапоги называли] - это [из] хорошей кожи, такой как на туфли. Хромовые сапоги [носили] люди взрослые, [у] молодых ребят были праздничные сапоги хромовые, они не пропускают воду.
[Огород] был по шестьдесят соток, лён [сажали], мама молотила лён. Семя было. В Подсухине мы [из него] масло били, там были маслобойки. Когда подсолнечное кто-то покупал - считалось вкусно, а [льняное] надоедало. Всё [на огороде сажали]: и горох, и репу. [Не] репу, у нас бушмой* называлась брюква, [а может это и] репа [была], мы только называли её бушма, и морковь и свёкла - всё было: огурцы; грибы; капуста, конечно, у всех бочки. Кадушки деревянные были все свои собственные. Перед тем как засолку делали каждый год обязательно с можжевельником парили бочки, кадушки [они] назывались у нас почему-то, не бочки, а кадушки.
Даже в войну, я хочу сказать, не чувствовалось чтоб мы голодали и шли, падали с голода: картошка, капуста и всё это, морковка - всё у нас: свёкла, всё мы сажали, всё ели, ну и хлеб, конечно. Картошки столько много, натрут и сырую и вареную [в хлеб], муки-то чуть-чуть. Уже к 1950-м годам [стало можно] купить магазинный хлебушек, как сейчас пирожные казался вкусный. Молоко у всех своё собственное. Картошку же делали как: толкли её, варили, яйцо, молоко туда и в печку - яичница картофельная и очень вкусная, сейчас, наверное, тоже можно [так] делать.
[Ловили] рыбу, [не то] чтобы [часто], в войну ходили ловить и то её поглушили, знаешь, не на крючочек [ловили], а в первые годы войны пошло - глушили в реках, она всплывала.
Хрущёв убавил [участки] с шестидесяти сначала на сорок или на тридцать сразу, соединил совхозы, колхозы и сельская молодежь вся уехала из деревни - абсолютно [вся], потому что ни рубля, ни копейки никто ни за что не получал и убавили уже огороды. У меня соседки были две девчонки, у них отец в армии, он такой был - не мог [толком] заработать деньги и мать тоже, они уехали, в домработницы [пошли], по два класса образования, никуда не [устроишься]. Зачем они поехали? Потому что абсолютно нет никакой копейки, не на чем [заработать]. Вот тепловалы валяли валенки, они зарабатывали какие-то деньги, и скотина своя, а у них и скотины уже не было.
Были [и до хрущёвских времён] деньги, были в войну, до войны были деньги, а как же не были, [но] никогда не шла валюта по колхозным работам. Валенками [зарабатывали]. Дядя Ваня Бабашов, твой прадедушка и дядя Федя весной в Поречьях ломали тую и возили в Москву продавать, как цветы сейчас продают у метро, это перед войной, конечно. Валенки продавать ездили в Москву.
[Одежду] портной шил, я учиться отправлялась, в Коноплёво мне пальто сшили демисезонное, тогда называлась летнее, а в в магазине войну в Дору купили мне зимнее, [у него] длинный воротник был.
* Кузьмы Демьяна - престольный праздник в деревне Петраково по имени святых Космы и Дамиана.
* Бушма - скорее всего действительно брюква. Похожа на кормовую свёклу, репа более нежная. В основном для скота сажали.
* Тепловалы - так в Петракове называли валяльщиков валенок, они же шаповалы. В послевоенные годы чесальня была в Можайске, туда шерсть возили в мешках на пригородном автобусе от деревни Семейники.