Очень верная статья, по моему. Несмотря на неприятие её определёнными кругами.
За полшага до зоопарка на сцене?
17.10.2013 | Комментариев: 39
Федор Степанов и Эдуард Бояков
Еще фото:
Неоднозначно воспринимаемый в регионах деятель современной культуры Эдуард Бояков провёл в Калуге трёхдневный семинар, посвящённый документальному театру.
Если ковыряться в самых глубоких пластах, то спектакль - это, по-русски говоря, зрелище в широком смысле. Ну, тогда представленное на малой сцене Калужской драмы действо - спектакль. Его можно зреть и слушать. Но в основу спектакля, по простонародному представлению, должна быть положена пьеса, а в основе спектакля «Последнее будущее», поставленного в рамках проекта «Человек.doc» театра «Практика», пьесы нет. Там есть текст, написанный Александром Гельманом, но этот текст - не пьеса.
И тут надо объяснить, как вообще устроен «Человек.doc». Проект этот состоит из десяти спектаклей. В центре каждого - один человек, «герой культуры», как сказано в тексте на сайте проекта. Среди героев - Олег Генисаретский, Владимир Мартынов, Александр Петлюра и другие. Спектакль делается так: человек пишет про себя текст или у него берут интервью, не про что-то конкретно, а про себя вообще. Это могут быть его воспоминания детства, впечатления взрослой жизни, мечты о будущем, размышления, фантазии - что угодно. Главное, чтобы текст был о нем самом. Дальше из этого текста выкидывается соавторами спектакля «лишнее», отрывки текста каким-то образом компонуются, и текст произносится на сцене тем человеком, который его написал или наговорил на диктофон.
Герой сам себя презентует в театральном действе. Только два спектакля (тот, что был представлен в Калуге, посвященный Александру Гельману, и второй, о человеке-собаке и вдохновителе арт-группы «Война» Олеге Кулике) поставлены с участием актеров. Но в каждом случае на сцене в течение приблизительно часа мы видим человека, который произносит текст от первого лица.
И вот теперь о том, что представляет собой пьеса «Последнее будущее», увиденная калужанами. Обаятельный Федор Степанов выходит в зал и, стоя перед первым рядом зрителей, не отделенных от сцены рампой, произносит: «Мне 79 лет. Скоро исполнится 80». Когда человек смотрит тебе в глаза и проникновенным голосом что-то говорит, это всегда производит впечатление - как минимум минут двадцать. Потом надоедает. Потому что текст Александра Гельмана, несмотря на то, что написан талантливым литератором, довольно скучен.
Вообще Гельман - мастер скучных текстов. Его произведения вам известны. Если вы застали позднесоветский период, то наверняка помните два таких фильма: «Премия» и «Мы, нижеподписавшиеся». Оба - своего рода квинтэссенция самого отвратительного, что было в СССР: вялой, унылой пропаганды, рядящейся в одежды прогрессивной критики «отдельных недостатков». Этот особый жанр, бывший возможным лишь в Советском Союзе, - жанр «производственной драмы», раскрывавшей мир человека труда, - практически выдохся к семидесятым годам, и все прекрасно понимали, что и как происходит с человеком труда, если вспомнить фильм «Афоня» и его успех. Но все равно фильмы такого рода продолжали снимать - до последнего дня. И они до последнего дня продолжали унылостью своей убеждать зрителя, что надо что-то очень радикально менять.
Но, оказывается, Александр Гельман умеет писать и с юмором, и с самоиронией, и даже с некоторой долей изящества. Пишет он о своем поколении, о старости, о грядущей смерти. В спектакле цитируются его стихи. Талантливые, бесспорно, но...
Нет, это не так трагично, как книга Иова, и не так глубоко, как Экклезиаст. В этом нет горькой иронии Шолом Алейхема и терпкой романтики Бабеля. Если бы мне обязательно нужно было удалить хирургическим путем какие-нибудь воспоминания из моей нездоровой головы и врач спросил бы, с чем я готов расстаться: с полным текстом «Последнего будущего» или одним только абзацем из зачина бабелевского «Как это делалось в Одессе», то я бы пожалел слова Арье-Лейба, сидящего на кладбищенской стене, а слова Александра Гельмана - нет.
Они не прибавляют ничего к тому, что я уже знаю о людях и о том, что с ними происходит на этой земле.
Впрочем, я не упомянул самый яркий эпизод спектакля. Или вернее было бы его назвать самым мрачным? Он - такой своеобразный черный огонь этого текста. Это воспоминания военной поры, когда маленький Александр Гельман вместе с другими жителями бессарабского местечка изгоняется в гетто на Западной Украине. Это рассказ о смерти родственников в дороге, и уже там - на месте их изгнания - это воспоминания о той игре, в которой прятался ребенок от окружающего ужаса, и о том, как он несколько дней лежит рядом со своей уже умершей матерью, потому что сборщики трупов все не идут, а тело некуда убрать, а в полуподвале негде больше лечь на ночь и приходится спать плечом к плечу с трупом.
Этот эпизод - эмоциональная граната, брошенная в зал. Конечно, ни один нормальный человек не может не сопереживать рассказу ребенка о таких событиях. И люди плачут.
К сожалению, я не нормальный человек, я журналист. И разных рассказов от первого лица я наслушался немало и знаю, что если человек сумел о своей трагедии рассказать, то он ее наполовину уже изжил, боль почти ушла, причем еще до начала рассказа, а к концу уйдет совсем, иначе ничего не рассказать. Да, к слову сказать, читал я тексты и пострашнее.
И этот последний, почти уже финальный эпизод своим черным огнем заслоняет пустоту остального действа. Если бы не он, то было бы обычное старческое бормотание о прожитой жизни и скорой смерти. А если оставить один только последний эпизод и довести его до размеров самостоятельного спектакля, то получится пусть и сильный, но самый обычный спектакль, в котором никакого особого новаторства нет.
Тут можно вспомнить о новаторстве. Вообще, беря еще более крупный план, надо заметить, что проект «Человек.doc» является частью работы политтеатра, использующего, как принято считать, новаторские приемы - актуальные политические тексты, из которых изготавливают спектакли. И вот в поисках этой документальности они обратились к еще одному методу, породившему проект «Человек.doc».
Что удивляет - это то, как нынешнее «новое» искусство наловчилось продавать остро пахнущее нафталином наследие предыдущих поколений. Штука в том, что само по себе использование политических текстов и всякой другой документальности в театре восходит еще аж к Веймарской республике. В этой связи обычно вспоминают Брехта и Вайля, но забывают Эрвина Пискатора, в своем театре «Народная сцена» ставившего спектакли именно на основе политических речей, листовок, газетных публикаций. В спектакле «Вопреки всему» даже кинематографические куски использовались - и из кинохроники, и специально снятые. Кстати, скоро можно столетие этой постановки отпраздновать.
Потом, в 60-е годы, идея предельной достоверности вернулась во французской «новой волне», требовавшей показывать правду 24 раза в секунду. Потом она возвращалась в «Догме 95» (цифру, обозначающую год, к слову сказать, никто из интеллектуалов, оставшихся на обсуждение «Последнего будущего», не смог вспомнить). И каждый раз эта идея успешно привлекала к себе внимание критиков и журналистов, но, составив славу очередному бунтарю, благополучно умирала, потому что зрителю неинтересна правда - ее можно увидеть, просто выглянув в окно. Зрителю интересно осмысление этой правды. Зрителю интересно понять, в чем смысл того, что происходит за окном.
Ведь давайте обратим внимание на одну вещь: почему мы так любим узнавать то, что о нас думают другие? Потому, что мы не можем понять себя изнутри! Невозможно увидеть собственное лицо без зеркала. Но даже зеркало не помогает понять, как тебя видят окружающие. И тогда мы обращаемся к мнению других людей.
А как узнать, что такое «человек вообще»? Кто выступит в роли «другого»?
Вот эту задачу в числе прочих помогает решить театр: отгородившись от сцены рампой, погруженные во тьму и молчание, мы как бы отстраняемся от человеческой природы, словно уходим в некое небытие, становимся ангелами, наблюдающими за жизнью мира, сотворенного драматургом. И этот живущий пару часов на сцене мир должен раскрыть нам, что мы есть. И когда в зале снова зажжется свет, мы начнем подниматься со своих кресел, возвращаясь к реальной жизни из небытия, и должны вынести из произошедшего что-то о любви, смерти и о «человеке вообще». Если пьеса хорошая. Если плохая, то мы просто выспимся.
Но именно эту функцию ломает этот документальный театр. Вынося на сцену сырую, кровоточащую реальность, он добивается некой «правдивости», но лишает нас возможности осмысления. Поэтому за каждым возрождением идеи вынесения факта на сцену следовала скорая этой идеи смерть. Ну а кроме того, вместе с «искусственностью», как правило, убивается еще и «искусность», но это уже отдельная тема.
Впрочем, когда я говорил, что идейный вдохновитель театра «Практика» Эдуард Бояков повторяет зады, я был не совсем прав. Именно в проекте «Человек.doc» он пошел несколько дальше предшественников, но это будет несколько трудно объяснить. Дело в том, что, совмещая героя, драматурга и артиста в одном лице, Бояков уравнивает событие и его отображение.
Я попытаюсь объяснить на примере. Вот смотрите, в каждом крупном городе кто-то умирает. Как правило, у умершего есть друзья или родственники. Давайте выведем их на сцену, и пусть они рассказывают о том, что чувствуют. Это в первом действии. А во втором пусть будут студенты, только что вышедшие из ЗАГСа.
Что отвратительно в этом примере? Идея продавать билеты на человеческую радость и человеческое горе. Превращение театра в зоопарк, в котором людей показывают вместо животных (хотя мне и зоопарки, надо сказать, отвратительны, но считается, что они служат познавательным целям). Бояков полшага не доходит до этой черты. Впрочем, человек он не старый, ищущий, так что...
Михаил ДЬЯЧЕНКО.
17.10.2013 | Комментариев: 39
Федор Степанов и Эдуард Бояков
Еще фото:
Неоднозначно воспринимаемый в регионах деятель современной культуры Эдуард Бояков провёл в Калуге трёхдневный семинар, посвящённый документальному театру.
Если ковыряться в самых глубоких пластах, то спектакль - это, по-русски говоря, зрелище в широком смысле. Ну, тогда представленное на малой сцене Калужской драмы действо - спектакль. Его можно зреть и слушать. Но в основу спектакля, по простонародному представлению, должна быть положена пьеса, а в основе спектакля «Последнее будущее», поставленного в рамках проекта «Человек.doc» театра «Практика», пьесы нет. Там есть текст, написанный Александром Гельманом, но этот текст - не пьеса.
И тут надо объяснить, как вообще устроен «Человек.doc». Проект этот состоит из десяти спектаклей. В центре каждого - один человек, «герой культуры», как сказано в тексте на сайте проекта. Среди героев - Олег Генисаретский, Владимир Мартынов, Александр Петлюра и другие. Спектакль делается так: человек пишет про себя текст или у него берут интервью, не про что-то конкретно, а про себя вообще. Это могут быть его воспоминания детства, впечатления взрослой жизни, мечты о будущем, размышления, фантазии - что угодно. Главное, чтобы текст был о нем самом. Дальше из этого текста выкидывается соавторами спектакля «лишнее», отрывки текста каким-то образом компонуются, и текст произносится на сцене тем человеком, который его написал или наговорил на диктофон.
Герой сам себя презентует в театральном действе. Только два спектакля (тот, что был представлен в Калуге, посвященный Александру Гельману, и второй, о человеке-собаке и вдохновителе арт-группы «Война» Олеге Кулике) поставлены с участием актеров. Но в каждом случае на сцене в течение приблизительно часа мы видим человека, который произносит текст от первого лица.
И вот теперь о том, что представляет собой пьеса «Последнее будущее», увиденная калужанами. Обаятельный Федор Степанов выходит в зал и, стоя перед первым рядом зрителей, не отделенных от сцены рампой, произносит: «Мне 79 лет. Скоро исполнится 80». Когда человек смотрит тебе в глаза и проникновенным голосом что-то говорит, это всегда производит впечатление - как минимум минут двадцать. Потом надоедает. Потому что текст Александра Гельмана, несмотря на то, что написан талантливым литератором, довольно скучен.
Вообще Гельман - мастер скучных текстов. Его произведения вам известны. Если вы застали позднесоветский период, то наверняка помните два таких фильма: «Премия» и «Мы, нижеподписавшиеся». Оба - своего рода квинтэссенция самого отвратительного, что было в СССР: вялой, унылой пропаганды, рядящейся в одежды прогрессивной критики «отдельных недостатков». Этот особый жанр, бывший возможным лишь в Советском Союзе, - жанр «производственной драмы», раскрывавшей мир человека труда, - практически выдохся к семидесятым годам, и все прекрасно понимали, что и как происходит с человеком труда, если вспомнить фильм «Афоня» и его успех. Но все равно фильмы такого рода продолжали снимать - до последнего дня. И они до последнего дня продолжали унылостью своей убеждать зрителя, что надо что-то очень радикально менять.
Но, оказывается, Александр Гельман умеет писать и с юмором, и с самоиронией, и даже с некоторой долей изящества. Пишет он о своем поколении, о старости, о грядущей смерти. В спектакле цитируются его стихи. Талантливые, бесспорно, но...
Нет, это не так трагично, как книга Иова, и не так глубоко, как Экклезиаст. В этом нет горькой иронии Шолом Алейхема и терпкой романтики Бабеля. Если бы мне обязательно нужно было удалить хирургическим путем какие-нибудь воспоминания из моей нездоровой головы и врач спросил бы, с чем я готов расстаться: с полным текстом «Последнего будущего» или одним только абзацем из зачина бабелевского «Как это делалось в Одессе», то я бы пожалел слова Арье-Лейба, сидящего на кладбищенской стене, а слова Александра Гельмана - нет.
Они не прибавляют ничего к тому, что я уже знаю о людях и о том, что с ними происходит на этой земле.
Впрочем, я не упомянул самый яркий эпизод спектакля. Или вернее было бы его назвать самым мрачным? Он - такой своеобразный черный огонь этого текста. Это воспоминания военной поры, когда маленький Александр Гельман вместе с другими жителями бессарабского местечка изгоняется в гетто на Западной Украине. Это рассказ о смерти родственников в дороге, и уже там - на месте их изгнания - это воспоминания о той игре, в которой прятался ребенок от окружающего ужаса, и о том, как он несколько дней лежит рядом со своей уже умершей матерью, потому что сборщики трупов все не идут, а тело некуда убрать, а в полуподвале негде больше лечь на ночь и приходится спать плечом к плечу с трупом.
Этот эпизод - эмоциональная граната, брошенная в зал. Конечно, ни один нормальный человек не может не сопереживать рассказу ребенка о таких событиях. И люди плачут.
К сожалению, я не нормальный человек, я журналист. И разных рассказов от первого лица я наслушался немало и знаю, что если человек сумел о своей трагедии рассказать, то он ее наполовину уже изжил, боль почти ушла, причем еще до начала рассказа, а к концу уйдет совсем, иначе ничего не рассказать. Да, к слову сказать, читал я тексты и пострашнее.
И этот последний, почти уже финальный эпизод своим черным огнем заслоняет пустоту остального действа. Если бы не он, то было бы обычное старческое бормотание о прожитой жизни и скорой смерти. А если оставить один только последний эпизод и довести его до размеров самостоятельного спектакля, то получится пусть и сильный, но самый обычный спектакль, в котором никакого особого новаторства нет.
Тут можно вспомнить о новаторстве. Вообще, беря еще более крупный план, надо заметить, что проект «Человек.doc» является частью работы политтеатра, использующего, как принято считать, новаторские приемы - актуальные политические тексты, из которых изготавливают спектакли. И вот в поисках этой документальности они обратились к еще одному методу, породившему проект «Человек.doc».
Что удивляет - это то, как нынешнее «новое» искусство наловчилось продавать остро пахнущее нафталином наследие предыдущих поколений. Штука в том, что само по себе использование политических текстов и всякой другой документальности в театре восходит еще аж к Веймарской республике. В этой связи обычно вспоминают Брехта и Вайля, но забывают Эрвина Пискатора, в своем театре «Народная сцена» ставившего спектакли именно на основе политических речей, листовок, газетных публикаций. В спектакле «Вопреки всему» даже кинематографические куски использовались - и из кинохроники, и специально снятые. Кстати, скоро можно столетие этой постановки отпраздновать.
Потом, в 60-е годы, идея предельной достоверности вернулась во французской «новой волне», требовавшей показывать правду 24 раза в секунду. Потом она возвращалась в «Догме 95» (цифру, обозначающую год, к слову сказать, никто из интеллектуалов, оставшихся на обсуждение «Последнего будущего», не смог вспомнить). И каждый раз эта идея успешно привлекала к себе внимание критиков и журналистов, но, составив славу очередному бунтарю, благополучно умирала, потому что зрителю неинтересна правда - ее можно увидеть, просто выглянув в окно. Зрителю интересно осмысление этой правды. Зрителю интересно понять, в чем смысл того, что происходит за окном.
Ведь давайте обратим внимание на одну вещь: почему мы так любим узнавать то, что о нас думают другие? Потому, что мы не можем понять себя изнутри! Невозможно увидеть собственное лицо без зеркала. Но даже зеркало не помогает понять, как тебя видят окружающие. И тогда мы обращаемся к мнению других людей.
А как узнать, что такое «человек вообще»? Кто выступит в роли «другого»?
Вот эту задачу в числе прочих помогает решить театр: отгородившись от сцены рампой, погруженные во тьму и молчание, мы как бы отстраняемся от человеческой природы, словно уходим в некое небытие, становимся ангелами, наблюдающими за жизнью мира, сотворенного драматургом. И этот живущий пару часов на сцене мир должен раскрыть нам, что мы есть. И когда в зале снова зажжется свет, мы начнем подниматься со своих кресел, возвращаясь к реальной жизни из небытия, и должны вынести из произошедшего что-то о любви, смерти и о «человеке вообще». Если пьеса хорошая. Если плохая, то мы просто выспимся.
Но именно эту функцию ломает этот документальный театр. Вынося на сцену сырую, кровоточащую реальность, он добивается некой «правдивости», но лишает нас возможности осмысления. Поэтому за каждым возрождением идеи вынесения факта на сцену следовала скорая этой идеи смерть. Ну а кроме того, вместе с «искусственностью», как правило, убивается еще и «искусность», но это уже отдельная тема.
Впрочем, когда я говорил, что идейный вдохновитель театра «Практика» Эдуард Бояков повторяет зады, я был не совсем прав. Именно в проекте «Человек.doc» он пошел несколько дальше предшественников, но это будет несколько трудно объяснить. Дело в том, что, совмещая героя, драматурга и артиста в одном лице, Бояков уравнивает событие и его отображение.
Я попытаюсь объяснить на примере. Вот смотрите, в каждом крупном городе кто-то умирает. Как правило, у умершего есть друзья или родственники. Давайте выведем их на сцену, и пусть они рассказывают о том, что чувствуют. Это в первом действии. А во втором пусть будут студенты, только что вышедшие из ЗАГСа.
Что отвратительно в этом примере? Идея продавать билеты на человеческую радость и человеческое горе. Превращение театра в зоопарк, в котором людей показывают вместо животных (хотя мне и зоопарки, надо сказать, отвратительны, но считается, что они служат познавательным целям). Бояков полшага не доходит до этой черты. Впрочем, человек он не старый, ищущий, так что...
Михаил ДЬЯЧЕНКО.