грустная сказка о ревности. . .
Жили-были дед да баба…
- Ты, старый черт, только вид делаешь, что на огород собираешься, - пытливо и недоверчиво поглядывая на деда Федора, говорила бабка Тася. - Знаю я эти огороды. Кому сказала, погоди, пока калоши обую, с тобой пойду.
- Да куда ты пойдешь? - ахал дед Федя. - Ты по избе бродишь, придерживаясь то за стену, то за печку, а до огорода - метров сорок - шестьдесят, а то и поболе. Не дойдешь ведь. А, главное, зачем тебе туда? Сидеть на лавочке и глядеть, как я землю копаю, грядки делаю? Не глупи, Тасенька.
- Буду сидеть и глядеть, - упиралась та. - И пусть только попробует твоя Фроська приблизиться к плетню, получит у меня. Положила на тебя глаз, колдовка. Ну, у меня она сильно не повольничает, мигом в ее глаза бесстыжие земли сыпану, поплюется да почешется.
- Собирайся, - обреченно соглашался дед Федя, - поведу ужо тебя. Иначе ты вся на ревность изойдешь.
Спустя несколько минут эта парочка, которую все в деревне звали ласково Феденька да Тасенька, медленно, с частыми остановками, брела к грядкам. Тасенька доверчиво опиралась на руку мужа, не забывая поводить глазами по сторонам: а не выглядывает ли откуда-нибудь зараза - Фроська, положившая, как передавали бабы, глаз на Феденьку и мечтавшая отбить справного мужика. В пылу ревности Тасеньки забывала, что ее обожаемому Феде - восемьдесят четыре года, а самой ей восемьдесят два. А разлучнице Фроське - семьдесят шесть, что тоже немало. Нет, муж ей казался тем же красавцем, который шестьдесят лет назад посватался к ней и привел к себе домой. И потому она сразу поверила сплетням, когда Чугуниха сказала, что Фроська Николаиха, похоронившая своего мужика два года назад, уж больно приветливо разговаривает с Феденькой.
С тех пор и кончились спокойные деньки в тихой и мирной семье деревенских старожилов. Тасенька, с недавних пор ослабшая на ноги и не выходившая никуда из дому, в момент поверила, что ее Феденьку хотят увести.
Казалось, ревность придала силы ее ослабевшему и состарившему телу.
- Ты куда? - с подозрением спрашивала она деда, видя, что он берет коромысло и ведра и собирается идти за водой к общественному деревенскому колодцу. - И я с тобой.
- Да как ты пойдешь? - сердился дед. - На плечах у меня коромысло будет, в руках перетяги с ведрами. Я, что, тебя к ремню привяжу и поволоку за собой до колодца, а после обратно?
- А я не пойду до самого места. - хитрила Тасенька. - Ты выведи меня со двора и поставь возле забора. А я погляжу, как ты дойдешь до колодца, как воду наберешь и обратно вернешь, мне ж надо дыхнуть воздуха да холодку, не все дома сидеть.
И выводил, и ставил, а после того, как вода была доставлена, бережно, как ребенка, озябшую, старенькую, на ослабевших ногах, доставлял в избу.
- От, жизнь настала, - жаловался он при случае таким же старикам, которые заходили к нему подымить самокрутками. - Ведь это жернова, а не ревность. Сколько лет прожил со своей, и никогда она мне таких спектаклей не ставила. А теперь что удумала: ревнует без памяти. На всю деревню смех. Увидел бы эту Чугуниху, убил за такие сплетни. Надо же, каких веревок навила, весь белый свет смеется надо мной.
Что верно, то верно, деревня веселилась. Из избы в избу передавали, как Тасенька пуще глаза стережет своего деда.
- Как дети малые, - вздыхала мама, слушая рассказы про Феденьку и Тасеньку. - Правду говорят: старость не радость: можно стать посмешищем для всей деревни и не заметить этого.
- Не это главное, - не соглашалась с мамой бабка Татьянка. - Тасенька до этого уже совсем не ходила, с кровати не вставала, помирать собиралась, а теперь погляди, что с ней стало: ожила, бурлит. Она ведь на днях, знаешь, что заявила: ни за что не будет помирать, а то Фроське ее муж достанется. Мол, всех переживу. Во, какая сила душевная у человека.
У старенькой, одряхлевшей Тасеньки время как будто и правда вспять повернуло: Она уже без помощи Федора, самостоятельно, стала выходить на улицу, сгребала снег с лавочки, садилась на нее и смотрела на зимнюю, прижатую к земле пышными сугробами деревню. Спустя полчаса, чувствуя, как холод подбирается к ее рукам и ногам, она потихоньку поднималась и шла в избу, где ее Феденька разжигал огонь в плите и ставил сверху на кружки чугунок с картошкой.
Прогулки на улицу у Тасеньки становились все дольше, она уже не садилась на лавочку, а топталась рядом с ней, постукивая ногами, обутыми в самокатные валенки, одна об другую, чтоб таким нехитрым образом укрепить их. Потихоньку она начала ходить вперед и назад по протоптанной в снегу тропинке, с каждым днем удлиняя расстояние. Казалось, не она провела в кровати последние два года, обезножившая и приготовившаяся к смерти. У нынешней Тасеньки во взгляде заплескалось такое неуемное желание жить, что Феденька, глядя в окно, как его закутанная в полушубок и платки жена топчется на снегу, не переставал радоваться.
- Вот если бы еще не ревновала, - тут же спохватывался он. - А то ведь не жизнь, а не понять что.
Но не ревновать Тасенька не могла. Ей казалось, что разлучница Фроська только и караулит момент, чтобы увести ее Феденьку.
К счастью, Фроська жила на другом конце деревни, и пойти к ней домой, чтобы самостоятельно разобраться с соперницей, не могла: боялась, что расстояние в двести метров ей пока не преодолеть. Однако, проблему, как той навредить, все же постаралась решить.
Как-то, когда я каталась с горки на санках, баба Тася покликала меня к себе.
- Дитятко, Любочка, - ласково заглядывая мне в глаза, - сказала мне она. - Ты сделаешь для меня секретное доброе дело?
- А какое, баушка? - Тут же заинтересовалась я.
- Возьми этот мешочек с солью, подойди к Фроськиному дому и вытруси всю соль на крыльцо.
- Зачем? - не могла удержаться я от вопроса.
Бабка Тася на минутку растерялась. Потом объяснила:
- Чтоб наледь с крыльца сошла, соль лед разъедает. А то поскользнется старушка и разобьется. Только никому не говори об этом, а то не подействует соль на лед.
- Ладно, - согласилась я. И, сунув мешочек с солью в карман, потопала в другой конец деревни, чтобы выполнить секретное поручение.
- И куда же ты, стрекоза, летишь, на ночь глядя? - неожиданно услышала я мамин голос.
- По секретному поручению, только ты не спрашивай по какому, все равно не скажу, - бодро ответила я.
- А поручение хоть доброе или какая-нибудь каверза? - Как бы мимоходом спросила мама.
- Конечно, доброе, - удивилась я несуразности маминого вопроса. - Баба Тася поручила мне насыпать соли на бабино Фросино крыльцо, чтоб та не поскользнулась и не побилась. А соль лед разъедает. Вот, и мешочек дала. - И только тут, поняв, что неожиданно проговорилась, испуганно глядя на маму, замолчала.
- А ты отдай мне мешочек, доченька, - ласково попросила она. - Я сама выполню твое секретное поручение. А ты беги домой, там тебя блинки горячие ждут. Вкусные, кружевные.
Я, повеселев, убежала, а мама взяла мешочек и отправилась назад, к дому Таси и Феденьки. Мне некогда было думать, почему она так сделала, ведь я бежала в собственную теплую избу, к горячим блинам.
Как после рассказывал Феденька, мама долго стыдила Тасю за этот поступок.
- И ребенка впутала в свои глупости, - укоряла сама старушку. - Разве можно так делать. Ведь это же грех какой - соль сыпать на крыльцо, зачем ты такое учудила?
- Отворот хотела сделать Фроське, чтоб она на моего Феденьку не заглядывалась, - прошептала Тасенька.
- Глупости, - рассердилась мама. - Фрося давно уже…., но увидев, что ей предостерегающе машет руками старик, поправилась: - давно ни на кого не заглядывается.
Вся деревня, кроме Тасеньки, знала, что Фрося второй месяц лежит в своей избе парализованная, а ухаживает за ней младшая сестра. Эту новость, по какому-то молчаливому уговору, Тасеньке не сообщил никто из деревенских. Или не хотели радовать или огорчать.
Фрося-разлучница умерла, когда солнце повернуло на весну, а с крыш свесились длинные сосульки.
- Ну, вот, а ты ревновала, - заглянула в избу к Тасеньке Чугуниха. - Упокоилась Фрося, померла она.
- Как - померла? - Отчего-то испугалась старушка.
- Да как все помирают, - спокойно ответила Чугуниха. - Бог прибрал.
Тасеньку отчего-то эта новость сильно поразила. В момент почувствовав слабость в ногах, она прилегла на старенький диван. По морщинистым щекам побежали дробные слезы. О чем плакала старушка? Может, о том, что теперь уж и ревновать своего единственного деда не к кому, а значит не к чему стремиться, чтобы удержать его возле себя, не отдать другой? Или ей все же жалко было Фросю Николаиху, с которой в одной деревне прожили всю жизнь, в войну от немцев вместе прятались в землянке. Потом ждали и дождались своих мужей с фронта и дождались, счастливицы. Потом колхоз, пожженный и порушенный, на своих плечах поднимали. И никогда не ссорились. А тут надо же, затемнение разума нашло, ревность обуяла… Тасенька плакала уже навзрыд. А Федя топтался рядом, растерянный и не понимающий ничего.
… Тася умерла неделю спустя, спокойно, тихо, незаметно. Как будто заснула, устав от беспокойной жизни с ее страстями и тяготами. А Феденька, из-за которого весь последний год шел такой сыр-бор, тихонько приговаривал.
- А кто я без тебя? И для кого? Куда ж деду без своей старухи? Уж лучше б ты ревновала и глупила, дурочка моя.
И было столько нежности и скорби в этих словах, обыденных и простых.
…С тех пор я, когда слышала сказку со словами «Жили-были старик со старухой», всегда вспоминала Тасеньку и Федю, простых, добрых и влюбленных друг в дружку. До смертного часа.
от бабы Любы. . .