Даже если вы не хотите поговорить об этом
На семинар "История на миллион долларов" к Роберту Макки можно не ходить - достаточно поговорить по телефону с собственным отцом в течение часа. Тут тебе и завязка, и конфликт, и катарсис, и даже кадры "после съемок", когда Дамблдор снимает накладную бороду и идет пить пиво. И деньги на телефоне заканчиваются ровно на фразе "Я люблю тебя до боли в груди". Чтобы не опоздать на встречу, ты прыгаешь в маршрутку, даже толком не порыдав, и уже на Щелковской, успокоив все тяжелые воспоминания мыслью "папочка любит меня", получаешь еще один звонок вдогонку: о советской безысходности, о том, что моя мать - сильная женщина и, наконец, о том, что Макс вырос и он перестал его понимать. Например, обиделся за все эти часовые излияния и признания в любви ко мне. И поэтому чувак с температурой 39 тащится в магазин, чтобы купить сыну "мороженку". Где-то в этот момент я соглашаюсь, что любовь - это действие. Это принести чаю с молоком. Это сидеть со мной во время тяжелого бронхита. Это приехать на помощь. А не стихи и песни под балконом. Не смски и признания в отцовской любви раз в год.
Я пытаюсь себя убедить, что прекратила обижаться и теперь смакую только удачные детали, сюжетные ходы: на днях умер Стругацкий, а я стирал твои марлевые подгузники и читал его книги; я держал поддерживал твою голову на своей ладони, пока ты плавала в ванной; мы катались в Немане в лесу с горки на кусках полиэтилена - бабушка была жива, а Макс еще не был трудным подростком.
Если мы не хотим ничего делать, значит и любви уже нет. Так зачем тосковать, зачем ворошить постоянно воспоминания, которые ничего, кроме боли, если уж по-честному, не приносят? Потому что мы проморгали самое важное - в этих ссорах "кто прав", в безденежье девяностых, в обидах. И эти воспоминания - единственное доказательство, что жизнь все-таки случилась. Но мне-то за что? Я же старалась что-то делать: выкроить кусочек времени у недовольной мамы, выслушать и разобраться в проблемах сверхлегкой авиации, поиграть с Максом - так, что никто, даже я сама, не заметил ревности девочки-подростка к сводному брату - маленькому мальчику; похвалить и спросить совета.
Почему не начать сегодня, сейчас, что-то новое? Жизнь все еще продолжается. И мне еще больнее от того, что у тебя не хватает смелости создавать нам новые воспоминания. Я не хочу думать, что не хватает желания, потому что мне все-таки важно верить, что "папочка любит меня".
И да, мне страшно представить, что мне сообщат через третьи руки, через три недели о том, что тебя не стало, как сообщил ты мне о смерти бабушки. Я эту телефонную будку в Сеттате помню до последней трещинки в оранжевом пластике.
Я пытаюсь себя убедить, что прекратила обижаться и теперь смакую только удачные детали, сюжетные ходы: на днях умер Стругацкий, а я стирал твои марлевые подгузники и читал его книги; я держал поддерживал твою голову на своей ладони, пока ты плавала в ванной; мы катались в Немане в лесу с горки на кусках полиэтилена - бабушка была жива, а Макс еще не был трудным подростком.
Если мы не хотим ничего делать, значит и любви уже нет. Так зачем тосковать, зачем ворошить постоянно воспоминания, которые ничего, кроме боли, если уж по-честному, не приносят? Потому что мы проморгали самое важное - в этих ссорах "кто прав", в безденежье девяностых, в обидах. И эти воспоминания - единственное доказательство, что жизнь все-таки случилась. Но мне-то за что? Я же старалась что-то делать: выкроить кусочек времени у недовольной мамы, выслушать и разобраться в проблемах сверхлегкой авиации, поиграть с Максом - так, что никто, даже я сама, не заметил ревности девочки-подростка к сводному брату - маленькому мальчику; похвалить и спросить совета.
Почему не начать сегодня, сейчас, что-то новое? Жизнь все еще продолжается. И мне еще больнее от того, что у тебя не хватает смелости создавать нам новые воспоминания. Я не хочу думать, что не хватает желания, потому что мне все-таки важно верить, что "папочка любит меня".
И да, мне страшно представить, что мне сообщат через третьи руки, через три недели о том, что тебя не стало, как сообщил ты мне о смерти бабушки. Я эту телефонную будку в Сеттате помню до последней трещинки в оранжевом пластике.