Несколько хороших парней - II: Александр, Генрих, Эрнест, Виктор
- Море сегодня тихое и вообще - отлив, - пожимаешь плечами на предостережения и шагаешь бодрой походкой обратно в город. Но тут - ага! - набрасывается сзади цунами и за плечи тащит на глубину. И только вчера ты еще пересматривала финалы сезонов, ныла - мол, я ничто достаточно сильно не люблю, мне скучно, мне тяжело, но все-таки, все равно, скучно. Я и то умею, и это, и бесконечно увеличивать масштабы совершенно неинтересно. А потом вдруг, двадцать восьмого мая, например, просыпаешься в шесть и еще два часа лежишь, слушаешь затылком дождь.
Этот бесконечно долгий миг - до решения, даже до предвкушения еще - когда маленький человечек в твоей голове наворачивает круги по комнате и заламывает руки.
Ты будто оказываешься в параллельной вселенной, в Зазеркалье имени себя, где паспорт и пароли к почте все те же, а реакции - в сто раз сильнее. Например, за завтраком я разрыдалась на первых двух страницах толстого тома Золя.
Мне кажется, сейчас я почти цитирую Блока, только хуже и в прозе - мол, "не спасет ни голос нежный, ни безмятежный час труда". Час труда и четыре must do текста и правда не спасают, даже не пишутся.
Чтобы вернуться в реальность, выплыть, я цепляюсь за детали, за щепочки, за обломки деревьев, что унесло в море вместе со мной. Особенно хорошо за детали цепляться отточенные, у великих, где за каждой мелочью - целый год или целая жизнь. Вот мои любимые:
1).
"- Пожалуйста, - сказал он, - достаньте из письменного стола красную карточку, которую я дал вам четыре года назад.
Правой рукой она выдвинула ящик своего письменного стола, отложила в сторону плитку шоколада, шерстяную тряпку, жидкость для чистки меди и вытащила красную карточку.
- Пожалуйста, прочтите вслух, что там написано.
Дрожащим голосом она прочла: - "Я всегда рад видеть мать, отца, дочь, сына и господина Шреллу, но больше я никого не принимаю".
- Пожалуйста, повторите последние слова.
Она повторила: - "...но больше я никого не принимаю".
2).
Смешавшись с водой, жидкость стала желтовато-молочного цвета, и он надеялся, что цыган не сделает больше одного глотка. Оставалось совсем мало, а одна такая кружка заменяла собой все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые, наверно, уже сейчас цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах, книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и Бют-Шомон, "Гаранти траст компани", остров Ситэ, издавна знакомый отель "Фойо" и возможность почитать и отдохнуть вечером, - заменяла все то, что он любил когда-то и мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг, согревающее желудок, изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.
3). тут вся глава прекрасна, только конец цитирую "...Вот что всплывает на поверхности 1817 года, ныне забытого. История пренебрегает почти всеми этими живописными подробностями, иначе поступить она не может: они затопили бы ее бесконечным своим потоком. А между тем эти подробности, несправедливо называемые мелкими, полезны, ибо для человечества нет мелких фактов, как для растительного мира нет мелких листьев. Именно из физиономии отдельных лет и слагается облик столетий. В этом-то 1817 году четверо юных парижан выкинули "забавную штуку".
Этот бесконечно долгий миг - до решения, даже до предвкушения еще - когда маленький человечек в твоей голове наворачивает круги по комнате и заламывает руки.
Ты будто оказываешься в параллельной вселенной, в Зазеркалье имени себя, где паспорт и пароли к почте все те же, а реакции - в сто раз сильнее. Например, за завтраком я разрыдалась на первых двух страницах толстого тома Золя.
Мне кажется, сейчас я почти цитирую Блока, только хуже и в прозе - мол, "не спасет ни голос нежный, ни безмятежный час труда". Час труда и четыре must do текста и правда не спасают, даже не пишутся.
Чтобы вернуться в реальность, выплыть, я цепляюсь за детали, за щепочки, за обломки деревьев, что унесло в море вместе со мной. Особенно хорошо за детали цепляться отточенные, у великих, где за каждой мелочью - целый год или целая жизнь. Вот мои любимые:
1).
"- Пожалуйста, - сказал он, - достаньте из письменного стола красную карточку, которую я дал вам четыре года назад.
Правой рукой она выдвинула ящик своего письменного стола, отложила в сторону плитку шоколада, шерстяную тряпку, жидкость для чистки меди и вытащила красную карточку.
- Пожалуйста, прочтите вслух, что там написано.
Дрожащим голосом она прочла: - "Я всегда рад видеть мать, отца, дочь, сына и господина Шреллу, но больше я никого не принимаю".
- Пожалуйста, повторите последние слова.
Она повторила: - "...но больше я никого не принимаю".
2).
Смешавшись с водой, жидкость стала желтовато-молочного цвета, и он надеялся, что цыган не сделает больше одного глотка. Оставалось совсем мало, а одна такая кружка заменяла собой все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые, наверно, уже сейчас цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах, книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и Бют-Шомон, "Гаранти траст компани", остров Ситэ, издавна знакомый отель "Фойо" и возможность почитать и отдохнуть вечером, - заменяла все то, что он любил когда-то и мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг, согревающее желудок, изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.
3). тут вся глава прекрасна, только конец цитирую "...Вот что всплывает на поверхности 1817 года, ныне забытого. История пренебрегает почти всеми этими живописными подробностями, иначе поступить она не может: они затопили бы ее бесконечным своим потоком. А между тем эти подробности, несправедливо называемые мелкими, полезны, ибо для человечества нет мелких фактов, как для растительного мира нет мелких листьев. Именно из физиономии отдельных лет и слагается облик столетий. В этом-то 1817 году четверо юных парижан выкинули "забавную штуку".