Прощания, запрещающие грусть
…но всё-таки не способные её запретить, потому что - как сегодня вдруг обнаружилось - в нашем городском урочище обречены на исчезновение целых два локуса, которые были для меня всегда и составляют часть чувственной памяти этого пространства. Это очень личные для меня места, несмотря на совершенную их публичность. Оказывается, давно закрыли и уже разбирают Черёмушкинский рынок - и закрывают универмаг в Красных домах, памятный мне с младенчества и составлявший непременную часть уюта и домашности здешней жизни.
Само имя Черёмушкинского рынка было душистым и мохнато-растрёпанно-шершавым, несколько несерьёзным - щекотало нос мокрой, свежей черёмуховой кисточкой, подмигивало, играло. Поход на рынок в детстве (ходили мы туда вообще-то нечасто, хотя он очень близко - две трамвайных остановки от нас) всякий раз был небольшим событием. Языческое скопление овощей, фруктов, мяса на его прилавках, толкотня запахов в воздухе были безусловным опытом не вполне обузданной природы и уж несомненно - полноты жизни. Два места в детстве давали самые убедительные образы полноты жизни: библиотека и рынок. (Вот о цирке, театре, кино я такого не помню; там - при всей интенсивности - было что-то другое.) Причём рынок был немного чужеватым, экзотическим, а библиотека - своей. [Кстати, где-то в ЖЖ попалось мне на глаза известие и о том, будто намерены закрыть и нашу районную библиотеку - № 174, бывшую имени Матэ Залки, венгерство которого (кем бы он ни был в своей малоизвестной мне жизни!) само по себе создавало между мной и библиотекой чувство несомненного родства; где много лет работала матушкина одноклассница, а я там - пока не переселилась в библиотеки более крупные и даже некоторое время после этого -читала там всё, до чего, кажется, только успевала дотянуться. Это я к тому, что происходит необратимая трансформация среды, м-да.]
Внутреннее пространство рынка с выпуклым сводом потолка казалось немного космическим (да и сам он вызывал в воображении что-то вроде летающей тарелки; было очень естественно представлять себе, что вот он возьмёт да и взлетит [Эту особенность с ним и по сей день разделяет стадион в Лужниках - тоже летучий]).
А ранним вечером 31 августа 1972 года именно там мне купили громадный букет, с которым назавтра и отправили меня в школу - и потом мы ехали с этим букетом отсюда - от бабушкиного дома - до Чертанова в 49-м троллейбусе, потом на 28-м автобусе через южные окраины тогдашней Москвы - это было ближе и обычнее, чем на метро, и рынок с того самого вечера так и остался во мне - до сих пор чувствуется» - живым образом обещания и волнения, начала новой, неизвестной, немного страшной жизни. Цветы были гладиолусами; в их запахе, холодке и влажности было что-то крупное и тревожное.
Умирающий рынок:
Он же, чуть ближе и в другом ракурсе:
В Универмаг можно было ходить чуть ли не в тапочках. Он просто самим своим существованием одомашнивал пространство и делал его добрее. Там продавалось всё, нужное для повседневной жизни - от бытовой химии и электроприборов до одежды и ручек-тетрадок-блокнотов (в последние годы был даже продуктовый отдел), что очень облегчало существование - но дело даже не в этом: то было место, перенасыщенное памятью. Там по сию пору остаётся - и доживает последние дни - наивно-грубоватый интерьер восьмидесятых годов (медленной моей юности, когда мир казался старым и мудрым, а жизнь огромной, а силы - неисчерпаемыми - да, да, и языком интерьеров универмага такие вещи могут быть записаны; им вообще, наверно, все языки годятся). Оттуда переселились к нам многие живущие в доме вещи. Там, когда мне было года четыре, я с чувством пела продавщицам: «Зачем вы, девочки, красивых любите, непостоянная у них любовь!». Туда, ещё задолго до моего рождения, любила заходить в детстве моя матушка, воображая себе, что бы она из этого всего купила, если бы была большая; а приезжая из Праги, запасалась здесь всякими советскими, потом российскими предметами, которых ей не хватало в чешской жизни. И вообще он был всегда, он был воплощением очевидности и устойчивости, крепким, коричневым, сладковатым, мучнистым корнем бытия, на котором оно терпеливо росло - для меня сорок с лишним лет, для Красных Домов - пятьдесят с лишним. С ним было спокойно.
Пока он ещё вот такой. Но это совсем ненадолго:
Я расстаюсь с ними, как с давным-давно знавшими меня людьми, по существу - родственниками, без которых и пространство, и сама жизнь уже навсегда станут немного другими и - даже если лучше, функциональнее и т.д. - всё равно чужее и холоднее. Прощайте, дорогие мои. Спасибо вам.
Само имя Черёмушкинского рынка было душистым и мохнато-растрёпанно-шершавым, несколько несерьёзным - щекотало нос мокрой, свежей черёмуховой кисточкой, подмигивало, играло. Поход на рынок в детстве (ходили мы туда вообще-то нечасто, хотя он очень близко - две трамвайных остановки от нас) всякий раз был небольшим событием. Языческое скопление овощей, фруктов, мяса на его прилавках, толкотня запахов в воздухе были безусловным опытом не вполне обузданной природы и уж несомненно - полноты жизни. Два места в детстве давали самые убедительные образы полноты жизни: библиотека и рынок. (Вот о цирке, театре, кино я такого не помню; там - при всей интенсивности - было что-то другое.) Причём рынок был немного чужеватым, экзотическим, а библиотека - своей. [Кстати, где-то в ЖЖ попалось мне на глаза известие и о том, будто намерены закрыть и нашу районную библиотеку - № 174, бывшую имени Матэ Залки, венгерство которого (кем бы он ни был в своей малоизвестной мне жизни!) само по себе создавало между мной и библиотекой чувство несомненного родства; где много лет работала матушкина одноклассница, а я там - пока не переселилась в библиотеки более крупные и даже некоторое время после этого -читала там всё, до чего, кажется, только успевала дотянуться. Это я к тому, что происходит необратимая трансформация среды, м-да.]
Внутреннее пространство рынка с выпуклым сводом потолка казалось немного космическим (да и сам он вызывал в воображении что-то вроде летающей тарелки; было очень естественно представлять себе, что вот он возьмёт да и взлетит [Эту особенность с ним и по сей день разделяет стадион в Лужниках - тоже летучий]).
А ранним вечером 31 августа 1972 года именно там мне купили громадный букет, с которым назавтра и отправили меня в школу - и потом мы ехали с этим букетом отсюда - от бабушкиного дома - до Чертанова в 49-м троллейбусе, потом на 28-м автобусе через южные окраины тогдашней Москвы - это было ближе и обычнее, чем на метро, и рынок с того самого вечера так и остался во мне - до сих пор чувствуется» - живым образом обещания и волнения, начала новой, неизвестной, немного страшной жизни. Цветы были гладиолусами; в их запахе, холодке и влажности было что-то крупное и тревожное.
Умирающий рынок:
Он же, чуть ближе и в другом ракурсе:
В Универмаг можно было ходить чуть ли не в тапочках. Он просто самим своим существованием одомашнивал пространство и делал его добрее. Там продавалось всё, нужное для повседневной жизни - от бытовой химии и электроприборов до одежды и ручек-тетрадок-блокнотов (в последние годы был даже продуктовый отдел), что очень облегчало существование - но дело даже не в этом: то было место, перенасыщенное памятью. Там по сию пору остаётся - и доживает последние дни - наивно-грубоватый интерьер восьмидесятых годов (медленной моей юности, когда мир казался старым и мудрым, а жизнь огромной, а силы - неисчерпаемыми - да, да, и языком интерьеров универмага такие вещи могут быть записаны; им вообще, наверно, все языки годятся). Оттуда переселились к нам многие живущие в доме вещи. Там, когда мне было года четыре, я с чувством пела продавщицам: «Зачем вы, девочки, красивых любите, непостоянная у них любовь!». Туда, ещё задолго до моего рождения, любила заходить в детстве моя матушка, воображая себе, что бы она из этого всего купила, если бы была большая; а приезжая из Праги, запасалась здесь всякими советскими, потом российскими предметами, которых ей не хватало в чешской жизни. И вообще он был всегда, он был воплощением очевидности и устойчивости, крепким, коричневым, сладковатым, мучнистым корнем бытия, на котором оно терпеливо росло - для меня сорок с лишним лет, для Красных Домов - пятьдесят с лишним. С ним было спокойно.
Пока он ещё вот такой. Но это совсем ненадолго:
Я расстаюсь с ними, как с давным-давно знавшими меня людьми, по существу - родственниками, без которых и пространство, и сама жизнь уже навсегда станут немного другими и - даже если лучше, функциональнее и т.д. - всё равно чужее и холоднее. Прощайте, дорогие мои. Спасибо вам.