О любви человека и трактора
Ольга Балла
О любви человека и трактора
СССР: Территория любви. Сборник статей. - М: Новое издательство, 2008. - 272 с. - (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 6.)
«Знание-Сила». - № 8. - 2009.
Кто бы мог подумать каких-нибудь лет двадцать-двадцать пять назад (если, конечно, кто-то еще помнит такие архаические времена!), что мы живем в неведомой экзотической стране? Что без участия антропологов, социологов, историков идей и не догадаться, чем и почему мы тут на самом-то деле занимаемся? Мы, наивные аборигены, думали, что «просто» живем. Ан вот поди ж ты.
Постсоветские и западные ученые еще в ноябре 2004-го собрались в германском городе Констанц на конференцию под названием «Любовь, протест и пропаганда в советской культуре». Теперь ее материалы вышли отдельным сборником.
Кстати, сама конференция случилась как раз на переломе эпох. В 2004-м это, скорее всего, еще не было ясно, зато сегодня вполне очевидно. На первые годы нового века пришлась перемена отношения к советскому прошлому - смена доминирующего, культурно значимого чувства этого прошлого, а значит - ракурсов, в которых оно рассматривается, направлений и интонаций его исследования.
Именно в начале 2000-х на общекультурном уровне, как внятная и самостоятельная тема, стала заявлять себя тоска по советскому миру, пришедшая на смену и «перестроечному» отталкиванию от него, и смысловой невнятице, царившей в умах, и обывательских и ученых, на протяжении 90-х. Сопутствовал ей и интерес к его утраченным деталям, которые казались когда-то до незамечаемости очевидными, и - что гораздо важнее - желание это прошлое оправдать. Пока подспудное, но все более уверенное.
К 2004-му тема уже вполне освоилась в российском культурном пространстве, успела насоздавать себе изрядное количество воплощений вроде фильмов «Утомленные солнцем» и «Водитель для Веры» и телепередач типа «Старых песен о главном» и «Старой квартиры». Но в целом восприятие советской эпохи как времени «с человеческим лицом» было еще внове и переживалось как открытие.
В книге об СССР как территории любви это заметно.
С одной стороны, отталкивание от советского здесь действует по полной программе: в названии германской конференции с «любовью» соседствуют «протест» и «пропаганда». Тогда еще «советское» в порядке вещей отождествлялось и c пропагандой, направленной формовкой мозгов, и, разумеется, с протестом, ибо противно естеству. С другой - «любовь» здесь все-таки уже на первом месте. В заглавии вышедшего четыре года спустя сборника уцелела она одна. И неспроста: речь все больше заходит не о том, как власть прессовала человека, выдавливая из него нужные ей (и, несомненно, чуждые его природе) формы, но о том, как человек советских десятилетий обживал «предлагаемые обстоятельства» и наполнял их личными смыслами. А главное, о том, что это ему вполне успешно удавалось. Любовь как таковая здесь - только частный случай, хотя, конечно, наиболее «выпуклый».
Видимо, поэтому в книге помещены исследования не только о том, как советским людям предписывалось любить друг друга («Любовь и политика: О медиальной антропологии любви в советской культуре» Юрия Мурашова) и какие им предлагались для этого образцы в литературе и кино (например, «Границы приватного в советских кинофильмах до и после 1956 года» Татьяны Дашковой). Соседствует с ними и анализ колыбельных 1930-50-х годов с товарищем Сталиным в качестве сказочного, почти домашнего персонажа («Право на сон и условные рефлексы» Константина Богданова), и статья Светланы Адоньевой о детских «секретиках», в изготовлении которых советский ребенок изживал глубоко личную тоску по тайному и трансцендентному. Оказывается здесь и текст о том, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к советскому опыту и дискурсу: анализ «интимного театра» Евгения Гришковца - его мотивов и причин его популярности. Марк Липовецкий и Биргит Боймерс укореняют творчество своего героя - феномен уже постсоветской культуры - в изживании советского травматического опыта, а популярность его - в специфически-советском отношении к искренности и доверительности, унаследованном и Гришковцом, и его аудиторией.
По сути, все они отвечают на вопрос, прозвучавший еще в советское время как утверждение: советский опыт и способ быть человеком - особый. «“Простой советский человек”, каким он рисовался в пропагандистских текстах вплоть до перестройки, - пишет безымянный автор предисловия, - не только особенным образом мыслил, но и особенным образом чувствовал.» Вот авторы и выясняют: а вправду ли иначе и в чем именно?
И получается: о да, совсем иначе!
«Томление страсти, иррациональность, эротика, все атрибуты “чувства нежного”, - уверяет Наталия Борисова в работе о «советской любви 1960-1980-х годов», - практически отсутствовали в его советском варианте, так что зарубежные наблюдатели зачастую отказывались считать эту странную страсть любовью». «Любовь и трактор при социализме, - пишет она далее, - сочетаются прямо-таки духовным браком, не уставая смешить случайную западную публику».
Рассматривая наше недавнее прошлое, авторы ставят себя в положение если и не «случайной западной публики», то - открывателей неизведанного континента, впервые дающих имена странным формам жизни на нем. Их изумленным взорам предстает диковинный мир, в котором не очень понятно, как можно жить. А тот, кто жить в нём всё-таки мог, несомненно, был совсем другим.
И это значит, что процесс отчуждения советского продолжается в новых формах. На смену явному и наивному перестроечному осуждению всего тогдашнего (и, видимо, в противовес ностальгии по нему, не менее наивной, но культивируемой нынче в промышленных масштабах - ничуть не хуже, чем в свое время отталкивание от него) приходит систематическая его «экзотизация».
Да, читать это интересно. Однако, прочитавши, хочется - с некоторой опаской - подойти к зеркалу: не выглянет ли оттуда экзотическое животное?
«Экзотизация» советского, на самом деле, тоже еще - взгляд изнутри того опыта, от которого предлагается освободиться. Она - желание убедить себя, что освобождение уже произошло. Но нарочитость этой экзотизации упорно наводит на мысль, что не так всё просто. Хотя бы уже потому, что в этой позиции очень недостаёт спокойствия. Того самого, которое - условие всякой объективности.
Видимо, советская жизнь - сама по себе такая тема, которая сейчас всё ещё буквально провоцирует на ту или иную степень идеологичности. Пусть даже неявной. О ней все еще невозможно говорить беспристрастно - и, видно, не будет возможным до тех пор, пока живы представители поколений, для которых советское относится к области значимых личных воспоминаний.
И все-таки отношения с советским, кажется, вступают теперь в новую стадию. Пора преодолеть и раздраженно-ироническое отталкивание от него, и соблазны его идеализации - как искренние, так и те, что стали устойчивой частью официального дискурса. Хотя бы просто потому, что и то и другое уже видится и недостаточным, и не слишком адекватным.
Пора увидеть советский опыт не как причудливое исключение из миропорядка, а как частный случай удела человеческого.
О любви человека и трактора
СССР: Территория любви. Сборник статей. - М: Новое издательство, 2008. - 272 с. - (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 6.)
«Знание-Сила». - № 8. - 2009.
Кто бы мог подумать каких-нибудь лет двадцать-двадцать пять назад (если, конечно, кто-то еще помнит такие архаические времена!), что мы живем в неведомой экзотической стране? Что без участия антропологов, социологов, историков идей и не догадаться, чем и почему мы тут на самом-то деле занимаемся? Мы, наивные аборигены, думали, что «просто» живем. Ан вот поди ж ты.
Постсоветские и западные ученые еще в ноябре 2004-го собрались в германском городе Констанц на конференцию под названием «Любовь, протест и пропаганда в советской культуре». Теперь ее материалы вышли отдельным сборником.
Кстати, сама конференция случилась как раз на переломе эпох. В 2004-м это, скорее всего, еще не было ясно, зато сегодня вполне очевидно. На первые годы нового века пришлась перемена отношения к советскому прошлому - смена доминирующего, культурно значимого чувства этого прошлого, а значит - ракурсов, в которых оно рассматривается, направлений и интонаций его исследования.
Именно в начале 2000-х на общекультурном уровне, как внятная и самостоятельная тема, стала заявлять себя тоска по советскому миру, пришедшая на смену и «перестроечному» отталкиванию от него, и смысловой невнятице, царившей в умах, и обывательских и ученых, на протяжении 90-х. Сопутствовал ей и интерес к его утраченным деталям, которые казались когда-то до незамечаемости очевидными, и - что гораздо важнее - желание это прошлое оправдать. Пока подспудное, но все более уверенное.
К 2004-му тема уже вполне освоилась в российском культурном пространстве, успела насоздавать себе изрядное количество воплощений вроде фильмов «Утомленные солнцем» и «Водитель для Веры» и телепередач типа «Старых песен о главном» и «Старой квартиры». Но в целом восприятие советской эпохи как времени «с человеческим лицом» было еще внове и переживалось как открытие.
В книге об СССР как территории любви это заметно.
С одной стороны, отталкивание от советского здесь действует по полной программе: в названии германской конференции с «любовью» соседствуют «протест» и «пропаганда». Тогда еще «советское» в порядке вещей отождествлялось и c пропагандой, направленной формовкой мозгов, и, разумеется, с протестом, ибо противно естеству. С другой - «любовь» здесь все-таки уже на первом месте. В заглавии вышедшего четыре года спустя сборника уцелела она одна. И неспроста: речь все больше заходит не о том, как власть прессовала человека, выдавливая из него нужные ей (и, несомненно, чуждые его природе) формы, но о том, как человек советских десятилетий обживал «предлагаемые обстоятельства» и наполнял их личными смыслами. А главное, о том, что это ему вполне успешно удавалось. Любовь как таковая здесь - только частный случай, хотя, конечно, наиболее «выпуклый».
Видимо, поэтому в книге помещены исследования не только о том, как советским людям предписывалось любить друг друга («Любовь и политика: О медиальной антропологии любви в советской культуре» Юрия Мурашова) и какие им предлагались для этого образцы в литературе и кино (например, «Границы приватного в советских кинофильмах до и после 1956 года» Татьяны Дашковой). Соседствует с ними и анализ колыбельных 1930-50-х годов с товарищем Сталиным в качестве сказочного, почти домашнего персонажа («Право на сон и условные рефлексы» Константина Богданова), и статья Светланы Адоньевой о детских «секретиках», в изготовлении которых советский ребенок изживал глубоко личную тоску по тайному и трансцендентному. Оказывается здесь и текст о том, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к советскому опыту и дискурсу: анализ «интимного театра» Евгения Гришковца - его мотивов и причин его популярности. Марк Липовецкий и Биргит Боймерс укореняют творчество своего героя - феномен уже постсоветской культуры - в изживании советского травматического опыта, а популярность его - в специфически-советском отношении к искренности и доверительности, унаследованном и Гришковцом, и его аудиторией.
По сути, все они отвечают на вопрос, прозвучавший еще в советское время как утверждение: советский опыт и способ быть человеком - особый. «“Простой советский человек”, каким он рисовался в пропагандистских текстах вплоть до перестройки, - пишет безымянный автор предисловия, - не только особенным образом мыслил, но и особенным образом чувствовал.» Вот авторы и выясняют: а вправду ли иначе и в чем именно?
И получается: о да, совсем иначе!
«Томление страсти, иррациональность, эротика, все атрибуты “чувства нежного”, - уверяет Наталия Борисова в работе о «советской любви 1960-1980-х годов», - практически отсутствовали в его советском варианте, так что зарубежные наблюдатели зачастую отказывались считать эту странную страсть любовью». «Любовь и трактор при социализме, - пишет она далее, - сочетаются прямо-таки духовным браком, не уставая смешить случайную западную публику».
Рассматривая наше недавнее прошлое, авторы ставят себя в положение если и не «случайной западной публики», то - открывателей неизведанного континента, впервые дающих имена странным формам жизни на нем. Их изумленным взорам предстает диковинный мир, в котором не очень понятно, как можно жить. А тот, кто жить в нём всё-таки мог, несомненно, был совсем другим.
И это значит, что процесс отчуждения советского продолжается в новых формах. На смену явному и наивному перестроечному осуждению всего тогдашнего (и, видимо, в противовес ностальгии по нему, не менее наивной, но культивируемой нынче в промышленных масштабах - ничуть не хуже, чем в свое время отталкивание от него) приходит систематическая его «экзотизация».
Да, читать это интересно. Однако, прочитавши, хочется - с некоторой опаской - подойти к зеркалу: не выглянет ли оттуда экзотическое животное?
«Экзотизация» советского, на самом деле, тоже еще - взгляд изнутри того опыта, от которого предлагается освободиться. Она - желание убедить себя, что освобождение уже произошло. Но нарочитость этой экзотизации упорно наводит на мысль, что не так всё просто. Хотя бы уже потому, что в этой позиции очень недостаёт спокойствия. Того самого, которое - условие всякой объективности.
Видимо, советская жизнь - сама по себе такая тема, которая сейчас всё ещё буквально провоцирует на ту или иную степень идеологичности. Пусть даже неявной. О ней все еще невозможно говорить беспристрастно - и, видно, не будет возможным до тех пор, пока живы представители поколений, для которых советское относится к области значимых личных воспоминаний.
И все-таки отношения с советским, кажется, вступают теперь в новую стадию. Пора преодолеть и раздраженно-ироническое отталкивание от него, и соблазны его идеализации - как искренние, так и те, что стали устойчивой частью официального дискурса. Хотя бы просто потому, что и то и другое уже видится и недостаточным, и не слишком адекватным.
Пора увидеть советский опыт не как причудливое исключение из миропорядка, а как частный случай удела человеческого.