Ортопедия смысла
Ортопедия смысла
Ольга Балла
Рабкор.ру: Интернет-журнал. = Суббота, 19 сентября 2009. - 10:29 = http://www.rabkor.ru/authored/3886.html
Маршрут каждый день - когда вообще куда-то выходишь - практически неизменный. Настолько, что по нему можно передвигаться едва ли не с закрытыми глазами, ориентируясь по запахам да по едва заметным вмятинам и выпуклостям в общем телесном чувстве. Из подъезда - направо, потом налево, потом через полтора двора, потом наискосок через рощу - и по прямой, к ритуальному кругу лотков и лавок у метро. Они там так давно, что каждый простодушно принимает себя за естественную часть структуры самого пространства.
Купить хлеба, молока, яблок, помидоров-огурцов, воды в бутылках. Вернуться тем же перемотанным назад маршрутом, прочувствовав по обыкновению каждую его зазубринку и шероховатость. Заварить чай. Положить мясо размораживаться. Вымыть посуду...
Нет, это понятно, что всё самое главное и живое делается за письменным столом. Но боже мой, какие плотные, объемные массивы повторения, формальных рутинизированных действий наросли на этом тоненьком стержне. Куда столько?
Идешь на работу - там свои ритуалы, включающие сложносцепленную дорогу, длинный Павелецкий вокзал, громоздкие переходы, собирающие рассеянное внимание переходящего - да и всю его рассеянную жизнь - на манер пазла, свинчивающие его в причудливо-точную конструкцию. Лестница вниз, лестница вверх ...
В отрочестве ужасала мысль, что вот «вырасту и придется делать каждый день одно и то же». Кошмар какой, да где же после этого будет настоящая жизнь? Как эти взрослые живут? Живут ли они вообще?
(«Конечно, нет, - спешил подсказать внутренний голос, - ведь живешь только тогда, когда все время растешь и меняешься».)
Думалось: человек, конечно, начинает стареть тогда, когда начинает повторяться. Когда объем «повторений» начинает отчетливо превышать объем всего остального.
Тогда имелось в виду, конечно, прежде всего повторение на уровне мыслей и вообще внутренних событий, на уровне качества (да, пожалуй, что и количества) внутреннего движения. Но и не только: как же можно, думалось, не сгладиться, не стесаться, не изничтожиться совсем, когда изо дня в день тупо выполняешь одну и ту же последовательность внешних операций? А хоть бы и не тупо: все равно, повторяешь ведь!
Ведь в состав и сущность так называемой повседневной жизни повторение как раз входит не просто неустранимым - образующим компонентом. И как только началось «сведение» нас к повторению - тут же началась и старость. Это как листья, вначале зеленые, рано или поздно желтеют и облетают с веток, так и всё неповторяющееся в нас рано или поздно желтеет и облетает - с черной, жесткой, устойчивой сетки повторений, на которой и держалось. Остается только она. И как только осталась она одна - вот уже и сама смерть.
Один из несомненных признаков взросления (оно может хоть всю жизнь продолжаться, да) - изменение отношений с повседневностью. Не просто в том смысле, что ею приходится как-то заниматься, потому что никто другой «всего этого» за нас не сделает. Нет, происходит кое-что поинтереснее: открытие ее как полноценного и сложного смыслового мира - в котором, более того, всё главное как раз и происходит.
Оно там собирается и выращивается. Разворачивается.
События «критические», пиковые, чрезвычайные только дают толчок к этому, поставляют материал. Повседневность - смысловой желудок, в котором всё переваривается с извлечением и впитыванием жизненных соков - столь же незаметным, сколь тщательным. И повторяемость ее структур (сугубо, кстати формальная: ибо все, что делается больше одного раза, всякий раз делается по-разному; формальная повторяемость - лучшая форма прироста опыта) - как раз то, что для правильного переваривания и глубокого усвоения нужнее всего.
Ничто так не освобождает, как повседневное, повторяющееся и рутинное. Чем больше повторяется - тем больше и освобождает. Тем больше оно, само собой воспроизводящееся, забирает на себя работы по обеспечению устойчивости - и можно вовсю внутренне жить тем, что ко всем этим обстоятельствам и подробностям не имеет ни малейшего отношения.
Оно образует поддерживающую нас сетку, чтобы мы не провалились в бездну - а то ведь мы это запросто. Она - простейшее упорядочивающее, оберегающее от хаоса, начало.
Изо дня в день повторяющиеся дороги собирают и держат в целости разлетающееся вещество жизни, приращивают друг к другу ее разнородные и своевольные элементы.
Внутри тесно сплетенного повторениями кокона можно заниматься чем угодно. А им самим можно не заниматься вообще. Разве это занятия: купить хлеба, заварить чай, протереть пыль, вымыть посуду?
Этими движениями мы никакой не «порядок» наводим (да о каком порядке вообще может быть речь, когда, как сказал классик, «только вымоешь посуду - глядь, уж новая лежит»? Кому как, а по моему разумению, это сама энтропия). Нет, мы уточняем и шлифуем самих себя - те самые стекла, через которые можно рассматривать Главное. А через что еще на Него смотреть?
Уборка квартиры, готовка еды - приведение веществ в новый порядок -совершенно полноценные способы прожить ту странную вещь, которую, не умея ее определить точнее, назвали «смыслом жизни». И это особенно ценно: не только умозрительно постичь (тем более, что с умозрительной формулировкой такой глобальной вещи, как «смысл жизни» - если избегать упрощений - есть большие трудности), но именно прожить его физически: приобщиться к предмету понимания всей полнотой собственного существа. Не так ли и происходит всякое настоящее понимание - «всем существом», а умозрительные построения - не только ли следствие этого, не результат ли (неизбежно огрубляющего) перевода на более или менее рациональный язык того, что происходит в полном объеме нашего существа?
Повседневность - ортопедия смысла. Терпеливое накопление, наращивание, проявление того, что приоткрывается нам в чрезвычайных событиях - на разломах бытия, когда наружу вдруг вываливаются, как кишки из вспоротого брюха, те потайные связи и механизмы, которым «в норме» надлежит быть скрытыми. Шлифовка того, что было в этих разломах добыто: грубого, горячего, дикого. Заботливое выпрямление его, изломанного катастрофой, которая вынесла его на свет.
Оно так дико и горячо, что не затем ли человек и отращивает себе повседневность в таком обескураживающем, казалось бы, избытке? - чтобы у Главного, Чрезвычайного были и время и пространство для остывания - и спокойного впитывания в жизнь.
В чрезвычайных событиях - в обнаженности структур бытия - есть что-то нескромное, бесстыдное, неприличное. Повседневность одевает Главное пестрыми пустяковыми одеждами - и делает его переносимым.
Нет ничего более противоположного косности, чем повседневность. Косны, крикливы, навязчивы, агрессивны скорее уж Большие События. Она же исключительно чутка и пластична - куда более, чем, скажем, Высокие Идеи: ведь именно ей предназначено всё (те же Высокие Идеи) адаптировать к человеку, вращивать их в человеческие структуры - обживать, делать своим. Именно повседневность с ее ритуалами дает человеку силы существовать внутри катастроф. Она - жизнь «с человеческим лицом», пласт бытия, примИряющий нас с миром и примЕряющий нас к нему.
Она - среда, позволяющая людям чувствовать друг друга. (Опять же не заставляющая - но лишь дающая возможность. Кто не воспользовался - она не виновата.) Она - Большое Чувствилище. Быт, традиционно-романтически проклинающийся юными людьми (что тоже нормально: надо оттолкнуться и взглянуть извне!) - просто идеальная (если его как следует использовать: ведь повседневность инструментальна!) - совокупность щупалец, которыми мы можем протягивать другому кусочки бытия - нужного размера. Они хорошо приспособлены для дозировки. Прогревать - или остужать - бытие до нужной температуры. Быт - система тонкой настройки, «тюнинга» бытия (даже Бытия) под нас. Собственно, быт - это область диалога с Бытием: мы Ему - свое, Оно нам - свое, и все это - на таком языке, который более или менее понимают оба участника.
Два основных режима жизни человека, не мыслимых друг без друга, влекущихся друг к другу: оберегание и разрушение. Первое в конечном счете иллюзорно, совершенно очевидно обречено - и тем ценнее. Второе произойдет и так. Можно даже не беспокоиться.
Повседневное существование - работа бытия. Даже так: его лаборатория, место его выработки и выделки. В нем, конечно, каждый из нас ответствен за само Бытие, за его качество и количество. Но повседневность милосердна - она позволяет нам рассеивать внимание по мелочам и не содрогаться перед неподъемностью этой задачи. И стоит нам про ее неподъемность и огромность забыть - тут-то она как раз и начинает по-настоящему делаться.
Главное (оно же Живое и Настоящее) всерьез происходит тогда, когда происходит внутри, в глубине. Не вопреки повседневности, а как раз благодаря ей - под ее толстой, греющей и защищающей шкурой: течет и животворит, как кровь в большом и многосложном организме. Где же вы видывали кровь, бегущую просто так, без своих жил и костей, жировых прослоек, шелушащейся кожи? Если она помимо - это уже беда, дорогие мои.
Различие между (интенсивно) организованной и неорганизованной или неявно, слабо организованной жизнью сопоставимо с различием между стихами и прозой. Ведь зачем стиху ритмическая организованность? Затем, например, что она маркирует значимость сообщения, «весомость» высказывания, повышенную соотнесенность происходящего на этом участке речи с Существенным (что бы под этим последним ни понималось!). То же и с организованной жизнью: своими - более, чем у жизни неорганизованной, напряженными - мускулами она вернее ловит Существенное и надежнее его удерживает, чем жизнь расхлябанная, разболтанная, с пустотами.
Так что повседневность - это как раз стихи. А Чрезвычайное, еще не ведающее своих ритмов - сплошная и непричесанная проза. До стихов она дорастет, когда превратится в повседневность.
Именно поэтому лучшее, что мы можем сделать для Чрезвычайного и Главного - это купить хлеба, молока, яблок, помидоров-огурцов, воды в бутылках. Заварить чай. Положить мясо размораживаться. Вымыть посуду.
Ольга Балла
Рабкор.ру: Интернет-журнал. = Суббота, 19 сентября 2009. - 10:29 = http://www.rabkor.ru/authored/3886.html
Маршрут каждый день - когда вообще куда-то выходишь - практически неизменный. Настолько, что по нему можно передвигаться едва ли не с закрытыми глазами, ориентируясь по запахам да по едва заметным вмятинам и выпуклостям в общем телесном чувстве. Из подъезда - направо, потом налево, потом через полтора двора, потом наискосок через рощу - и по прямой, к ритуальному кругу лотков и лавок у метро. Они там так давно, что каждый простодушно принимает себя за естественную часть структуры самого пространства.
Купить хлеба, молока, яблок, помидоров-огурцов, воды в бутылках. Вернуться тем же перемотанным назад маршрутом, прочувствовав по обыкновению каждую его зазубринку и шероховатость. Заварить чай. Положить мясо размораживаться. Вымыть посуду...
Нет, это понятно, что всё самое главное и живое делается за письменным столом. Но боже мой, какие плотные, объемные массивы повторения, формальных рутинизированных действий наросли на этом тоненьком стержне. Куда столько?
Идешь на работу - там свои ритуалы, включающие сложносцепленную дорогу, длинный Павелецкий вокзал, громоздкие переходы, собирающие рассеянное внимание переходящего - да и всю его рассеянную жизнь - на манер пазла, свинчивающие его в причудливо-точную конструкцию. Лестница вниз, лестница вверх ...
В отрочестве ужасала мысль, что вот «вырасту и придется делать каждый день одно и то же». Кошмар какой, да где же после этого будет настоящая жизнь? Как эти взрослые живут? Живут ли они вообще?
(«Конечно, нет, - спешил подсказать внутренний голос, - ведь живешь только тогда, когда все время растешь и меняешься».)
Думалось: человек, конечно, начинает стареть тогда, когда начинает повторяться. Когда объем «повторений» начинает отчетливо превышать объем всего остального.
Тогда имелось в виду, конечно, прежде всего повторение на уровне мыслей и вообще внутренних событий, на уровне качества (да, пожалуй, что и количества) внутреннего движения. Но и не только: как же можно, думалось, не сгладиться, не стесаться, не изничтожиться совсем, когда изо дня в день тупо выполняешь одну и ту же последовательность внешних операций? А хоть бы и не тупо: все равно, повторяешь ведь!
Ведь в состав и сущность так называемой повседневной жизни повторение как раз входит не просто неустранимым - образующим компонентом. И как только началось «сведение» нас к повторению - тут же началась и старость. Это как листья, вначале зеленые, рано или поздно желтеют и облетают с веток, так и всё неповторяющееся в нас рано или поздно желтеет и облетает - с черной, жесткой, устойчивой сетки повторений, на которой и держалось. Остается только она. И как только осталась она одна - вот уже и сама смерть.
Один из несомненных признаков взросления (оно может хоть всю жизнь продолжаться, да) - изменение отношений с повседневностью. Не просто в том смысле, что ею приходится как-то заниматься, потому что никто другой «всего этого» за нас не сделает. Нет, происходит кое-что поинтереснее: открытие ее как полноценного и сложного смыслового мира - в котором, более того, всё главное как раз и происходит.
Оно там собирается и выращивается. Разворачивается.
События «критические», пиковые, чрезвычайные только дают толчок к этому, поставляют материал. Повседневность - смысловой желудок, в котором всё переваривается с извлечением и впитыванием жизненных соков - столь же незаметным, сколь тщательным. И повторяемость ее структур (сугубо, кстати формальная: ибо все, что делается больше одного раза, всякий раз делается по-разному; формальная повторяемость - лучшая форма прироста опыта) - как раз то, что для правильного переваривания и глубокого усвоения нужнее всего.
Ничто так не освобождает, как повседневное, повторяющееся и рутинное. Чем больше повторяется - тем больше и освобождает. Тем больше оно, само собой воспроизводящееся, забирает на себя работы по обеспечению устойчивости - и можно вовсю внутренне жить тем, что ко всем этим обстоятельствам и подробностям не имеет ни малейшего отношения.
Оно образует поддерживающую нас сетку, чтобы мы не провалились в бездну - а то ведь мы это запросто. Она - простейшее упорядочивающее, оберегающее от хаоса, начало.
Изо дня в день повторяющиеся дороги собирают и держат в целости разлетающееся вещество жизни, приращивают друг к другу ее разнородные и своевольные элементы.
Внутри тесно сплетенного повторениями кокона можно заниматься чем угодно. А им самим можно не заниматься вообще. Разве это занятия: купить хлеба, заварить чай, протереть пыль, вымыть посуду?
Этими движениями мы никакой не «порядок» наводим (да о каком порядке вообще может быть речь, когда, как сказал классик, «только вымоешь посуду - глядь, уж новая лежит»? Кому как, а по моему разумению, это сама энтропия). Нет, мы уточняем и шлифуем самих себя - те самые стекла, через которые можно рассматривать Главное. А через что еще на Него смотреть?
Уборка квартиры, готовка еды - приведение веществ в новый порядок -совершенно полноценные способы прожить ту странную вещь, которую, не умея ее определить точнее, назвали «смыслом жизни». И это особенно ценно: не только умозрительно постичь (тем более, что с умозрительной формулировкой такой глобальной вещи, как «смысл жизни» - если избегать упрощений - есть большие трудности), но именно прожить его физически: приобщиться к предмету понимания всей полнотой собственного существа. Не так ли и происходит всякое настоящее понимание - «всем существом», а умозрительные построения - не только ли следствие этого, не результат ли (неизбежно огрубляющего) перевода на более или менее рациональный язык того, что происходит в полном объеме нашего существа?
Повседневность - ортопедия смысла. Терпеливое накопление, наращивание, проявление того, что приоткрывается нам в чрезвычайных событиях - на разломах бытия, когда наружу вдруг вываливаются, как кишки из вспоротого брюха, те потайные связи и механизмы, которым «в норме» надлежит быть скрытыми. Шлифовка того, что было в этих разломах добыто: грубого, горячего, дикого. Заботливое выпрямление его, изломанного катастрофой, которая вынесла его на свет.
Оно так дико и горячо, что не затем ли человек и отращивает себе повседневность в таком обескураживающем, казалось бы, избытке? - чтобы у Главного, Чрезвычайного были и время и пространство для остывания - и спокойного впитывания в жизнь.
В чрезвычайных событиях - в обнаженности структур бытия - есть что-то нескромное, бесстыдное, неприличное. Повседневность одевает Главное пестрыми пустяковыми одеждами - и делает его переносимым.
Нет ничего более противоположного косности, чем повседневность. Косны, крикливы, навязчивы, агрессивны скорее уж Большие События. Она же исключительно чутка и пластична - куда более, чем, скажем, Высокие Идеи: ведь именно ей предназначено всё (те же Высокие Идеи) адаптировать к человеку, вращивать их в человеческие структуры - обживать, делать своим. Именно повседневность с ее ритуалами дает человеку силы существовать внутри катастроф. Она - жизнь «с человеческим лицом», пласт бытия, примИряющий нас с миром и примЕряющий нас к нему.
Она - среда, позволяющая людям чувствовать друг друга. (Опять же не заставляющая - но лишь дающая возможность. Кто не воспользовался - она не виновата.) Она - Большое Чувствилище. Быт, традиционно-романтически проклинающийся юными людьми (что тоже нормально: надо оттолкнуться и взглянуть извне!) - просто идеальная (если его как следует использовать: ведь повседневность инструментальна!) - совокупность щупалец, которыми мы можем протягивать другому кусочки бытия - нужного размера. Они хорошо приспособлены для дозировки. Прогревать - или остужать - бытие до нужной температуры. Быт - система тонкой настройки, «тюнинга» бытия (даже Бытия) под нас. Собственно, быт - это область диалога с Бытием: мы Ему - свое, Оно нам - свое, и все это - на таком языке, который более или менее понимают оба участника.
Два основных режима жизни человека, не мыслимых друг без друга, влекущихся друг к другу: оберегание и разрушение. Первое в конечном счете иллюзорно, совершенно очевидно обречено - и тем ценнее. Второе произойдет и так. Можно даже не беспокоиться.
Повседневное существование - работа бытия. Даже так: его лаборатория, место его выработки и выделки. В нем, конечно, каждый из нас ответствен за само Бытие, за его качество и количество. Но повседневность милосердна - она позволяет нам рассеивать внимание по мелочам и не содрогаться перед неподъемностью этой задачи. И стоит нам про ее неподъемность и огромность забыть - тут-то она как раз и начинает по-настоящему делаться.
Главное (оно же Живое и Настоящее) всерьез происходит тогда, когда происходит внутри, в глубине. Не вопреки повседневности, а как раз благодаря ей - под ее толстой, греющей и защищающей шкурой: течет и животворит, как кровь в большом и многосложном организме. Где же вы видывали кровь, бегущую просто так, без своих жил и костей, жировых прослоек, шелушащейся кожи? Если она помимо - это уже беда, дорогие мои.
Различие между (интенсивно) организованной и неорганизованной или неявно, слабо организованной жизнью сопоставимо с различием между стихами и прозой. Ведь зачем стиху ритмическая организованность? Затем, например, что она маркирует значимость сообщения, «весомость» высказывания, повышенную соотнесенность происходящего на этом участке речи с Существенным (что бы под этим последним ни понималось!). То же и с организованной жизнью: своими - более, чем у жизни неорганизованной, напряженными - мускулами она вернее ловит Существенное и надежнее его удерживает, чем жизнь расхлябанная, разболтанная, с пустотами.
Так что повседневность - это как раз стихи. А Чрезвычайное, еще не ведающее своих ритмов - сплошная и непричесанная проза. До стихов она дорастет, когда превратится в повседневность.
Именно поэтому лучшее, что мы можем сделать для Чрезвычайного и Главного - это купить хлеба, молока, яблок, помидоров-огурцов, воды в бутылках. Заварить чай. Положить мясо размораживаться. Вымыть посуду.