О текстах-переключателях
Ольга Балла
Письма академика Ухтомского: О текстах-переключателях
Двоеточие (Альманах). - № 8. - Осень-зима 2007. (Иерусалим) = http://polutona.ru/index.php3?show=dvoetochie&number=8&id=231
Как известно, биография людей определённого склада состоит по преимуществу из прочитанных текстов. Более того, ими она в значительной степени и создаётся. Почему-то даже в большей степени, чем услышанным, увиденным, прочувствованным и пережитым.
Поскольку тексты в биографиях такого типа заменяют собой едва ли не всё вообще, они просто вынуждены, оставаясь текстами, выполнять большое разнообразие функций.
Бывают тексты-события. Тексты-происшествия (это те, которые разнообразят существование ровно настолько, чтобы быть замеченными, но в связи с которыми ничего важного не случается). Фоновые тексты. Тексты-ориентиры. Тексты-задания. Тексты-вызовы. Тексты-препятствия. И многие другие разновидности, каждая из которых достойна отдельного рассуждения.
А ещё бывают тексты-переключатели: такие, которые вдруг - и бесповоротно - меняют всю конфигурацию душевной жизни.
В отличие от текстов-событий, которые переживаются долго (хоть всю жизнь напролёт!) сами по себе; от текстов-фонов, которые могут не замечаться вовсе, но неизменно сопутствуют повседневному поведению человека, поддерживая его, определяя его ритмы и интонации - тексты-переключатели срабатывают, подобно механизму. Они что-то - как правило, непостижимым образом и резко - меняют в нас - и после этого спокойно могут уходить на периферию памяти. Или даже забываться вовсе.
Мне было почти пятнадцать: странное состояние между детством, которого фактически уже не было - и неким принципиально другим, «взрослым» состоянием, которое явно должно было уже быть, но которое всё никак не наставало, и хуже того - оно никак не представлялось. У него не было контуров, не было содержаний - в некотором смысле его не было вообще.
Момент, когда моё детство кончилось и началось другое состояние - я помню с точностью до дня: 1980 год, третье июля. Новое состояние можно назвать юностью, а началось оно с текстов, случайно прочитанных в случайном же, найденном на даче среди старых журналов, номере «Нового мира» за январь 1973 года. Это были избранные письма академика Алексея Ухтомского (1875-1942), физиолога, создателя учения о доминанте (1), своим ученикам-собеседникам: личные письма, адресованные частным лицам.
Там - в довольно жёсткой, до требовательности и категоричности, форме - шла речь о том, как следует жить.
Необходимо, писал академик Ухтомский, «поставить “центр тяготения” вне себя, на другом: это значит устроить и воспитывать своё поведение и деятельность так, чтобы быть готовым в каждый данный момент предпочесть новооткрывающиеся законы мира и самобытные черты и интересы другого лица всяким своим интересам и теориям касательно их.»
Я поверила сразу. Не нуждаясь ни в развёрнутых доказательствах провозглашаемого, ни в долгих выяснениях, кто таков был всё это написавший и стоит ли ему верить вообще: то, что верить стоит, было очевидно априори. И это при том, что Ухтомский, собственно, ничего и не доказывал: он декларировал, и вполне настойчиво; он проповедовал. Для него речь шла о вещах совершенно несомненных.
«Освободиться от своего Двойника - вот необыкновенно трудная, но и необходимейшая задача человека!»
Перестать проецировать. Перестать видеть во всём - себя и своё. Увидеть, наконец, Другое - в его инаковости, какой бы та ни оказалась. Увидеть и суметь выдержать.
«В этом переломе внутри себя, - говорилось далее, - человек впервые открывает лица помимо себя и вносит в свою деятельность и понимание совершенно новую категорию лица, которое “никогда не может быть средством для меня, но всегда должно быть моей целью”.»
Это был первый текст, который я к собственному изумлению стала подробно конспектировать: чтобы сросся с моим почерком, с моими привычными движениями. Я и сейчас цитирую его по этому конспекту, который стал его естественным обликом.
«…только переключивши себя и свою деятельность на других, человек впервые находит самого себя как лицо!»
Именно Ухтомскому я по сей день благодарна за то, что он вывел - даже вытолкнул - меня из детства. Одним щелчком переключил всю настройку внутренней оптики, после чего она уже никогда не возвращалась в прежнее состояние.
«…быть чутким к реальности как она есть, независимо от моих интересов и доминант!»
Это и был мой «текст-переключатель» - пожалуй, главный.
Он не вошёл даже в состав «персональной классики» - устойчивого корпуса сопровождающих (вплоть до того, что - преследующих) всю жизнь цитат. Цитаты из Ухтомского как таковые сопровождали меня недолго. Но созданное ими - сразу, одним движением - отношение к жизни осталось навсегда, оно действует и сию минуту.
«…Открылись уши, чтобы слышать, и только оттого, что решились вынести из себя центр главенствующего интереса и перестать вращать мир вокруг себя.»
Как и почему подобное происходит? Как вообще срабатывают такие тексты? Да, конечно, нужна была душевная техника, руководство, набор простых до очевидности указаний: что с собой делать. Даже не «зачем» и «почему», а именно «что». Но почему именно это?
«…Лишь бы было спасительное недовольство собою и затем искренность в своих стремлениях…»
Понятно, что событие смысла происходит не в человеке, не в тексте, но в точке их пересечения, совпадения - пусть кажущегося - смысловых линий. Но что должно произойти, чтобы такое - совпало?
«…Нам надо из самоудовлетворённых в своей логике теорий о человеке выйти к самому человеку во всей его живой конкретности и реальности, поставить доминанту на живое лицо, в каждом отдельном случае единственное, данное нам в жизни только раз, и никогда не повторимое, никем не заменимое.»
Открылось ли мне тогда что-то неожиданное, радикально новое, переворачивающее привычные взгляды на мир и людей? Скорее напротив.
Прочитанное лишь подтвердило то, что до тех пор едва ли не изо дня в день повторяли воспитывавшие меня взрослые. Упрёки в эгоцентризме и глухоте были самыми типичными из упрёков - и самыми привычными из них, - настолько, что даже перестали представлять собой проблему, которую хорошо бы как-то решать: они вошли в состав моих очевидностей, образовали самый костяк моего самоощущения. Удивительно ли, что всего этого я по существу не слышала?
Отдельный вопрос, что всё это, якобы привычное, оказалось подтверждено некоторым особенным образом.
Слова неизвестного мне тогда, отличавшегося от меня едва ли не во всех мыслимых отношениях человека сработали как выявители очевидного. Ценность Другого - в виде постоянно повторявшегося «думай о других!» - была мне известна едва ли не отродясь (и у меня даже находилось что на это возразить: «другой», мол, должен бы эту свою замечательную ценность ещё доказать), но благодаря Ухтомскому она стала открытием.
Почему всё-таки?
Было ли это связано с качеством текста? Вряд ли: текст по-девятнадцативековому тяжеловесный, рассудочный, дидактичный, с повторениями, вязкими причастными оборотами и превосходными степенями - «новооткрывающиеся», «необходимейшая»… С аргументами, которые он приводил? Вот это вернее.
«Я ужасно боюсь доктрин и теорий и так хотел бы уберечь моих любимых друзей от увлечения ими, чтобы прекрасные души не замыкали слуха и сердца к конкретной жизни и конкретным людям, как они есть!…»
Аргументы в пользу предлагавшейся (точнее - настойчиво утверждавшейся) Ухтомским этической позиции были - по крайней мере, тогда мне так прочиталось - вовсе не этические. Сработало именно это: чисто этическое тогда - и долго ещё потом - не было для меня убедительным, не казалось самоценным. Аргументы были «гносеологические» - от качества познания: эгоцентричный - ущербен в познании. Обречён на скудость и косность (если не попросту - ложность) мысли.
«…изучая самодовлеющие факты мира, он (человек. - О.Б.) небывало обогатил свою мысль!»
Пожалуй, именно эта фраза стала для меня самой убедительной, определившей восприятие всех остальных - первой бросилась в глаза, первой запомнилась, и вспоминалась потом дольше всех остальных.
«…а жизнь и история мудрее наших наилучших рассуждений о них…»
Может быть, если бы автор не был учёным - он бы меня тогда не убедил.
Надо ли говорить, что центрированность на познании и тем более -представления о его самоценности самому Ухтомскому совершенно не были свойственны? Тогда я этого, разумеется, не знала, но это и не было мне важно. Не помню, обратила ли я тогда внимание на то, что Ухтомский был глубоко верующим - христианином-старообрядцем, что, кроме естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета, он закончил словесное отделение Московской духовной академии и был кандидатом богословия. Что именно занятия богословием привели его в молодости к пониманию необходимости выявить естественные основы нравственного поведения людей, природные механизмы становления личности; а для этого - изучать физиологию нервной деятельности вообще и головного мозга в частности. Что конечные мотивы его деятельности - и научной, и всякой другой - были без сомнения религиозны. Не помню, было ли это сказано там вообще. Не удивлюсь, если нет. Религиозная природа того, что писал Ухтомский, стала мне ясна гораздо позже - но вошла в меня, думается, уже тогда.
Видимо, этическое (а с ним - и религиозное) может войти в человека едва ли не любыми путями, и путь познания - из привилегированных. Познание преставляет собой часть этики - и, может быть, не самую даже значительную, - а не наоборот, как я была уверена в свои без малого пятнадцать лет: познание и мышление, думалось, главнее всего, а этика - как совокупность принципов взаимодействия с миром и его обитателями - постольку-поскольку, если ради чего серьёзного и существует, то разве что ради того, чтобы мир не причинял нам по возможности лишней боли, - урегулирование отношений с ним, договор о взаимном ненападении - чтобы в главном не мешал.
Интуиции, которые начались во мне с писем Ухтомского и проявлялись - пожалуй что, и несколько видоизменяясь - постепенно, на протяжении многих лет - сейчас выглядят вот как: стала ясна неразрывность познания и этики, отношения к смыслам и отношения к людям - то есть, попросту, принадлежность этих вещей к одному смысловому континууму, внутри которого лишь с известной долей условности могут быть проведены границы.
А может быть, и так: если нас действительно Кто-то воспитывает (чего у меня нет никакой возможности исключать) - Он, по всей вероятности, подбирает к нам такие ходы, такие ключи, которые как раз совпадают с нашей внутренней формой, - подносит нам «общечеловеческие», «общезначимые» - далеко превосходящие нас - ценности и смыслы с самых чувствительных наших сторон: чтобы мы их увидели.
(1) По Ухтомскому, доминанта - временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, создающий скрытую готовность организма к определенной деятельности при одновременном торможении других рефлекторных актов.
Письма академика Ухтомского: О текстах-переключателях
Двоеточие (Альманах). - № 8. - Осень-зима 2007. (Иерусалим) = http://polutona.ru/index.php3?show=dvoetochie&number=8&id=231
Как известно, биография людей определённого склада состоит по преимуществу из прочитанных текстов. Более того, ими она в значительной степени и создаётся. Почему-то даже в большей степени, чем услышанным, увиденным, прочувствованным и пережитым.
Поскольку тексты в биографиях такого типа заменяют собой едва ли не всё вообще, они просто вынуждены, оставаясь текстами, выполнять большое разнообразие функций.
Бывают тексты-события. Тексты-происшествия (это те, которые разнообразят существование ровно настолько, чтобы быть замеченными, но в связи с которыми ничего важного не случается). Фоновые тексты. Тексты-ориентиры. Тексты-задания. Тексты-вызовы. Тексты-препятствия. И многие другие разновидности, каждая из которых достойна отдельного рассуждения.
А ещё бывают тексты-переключатели: такие, которые вдруг - и бесповоротно - меняют всю конфигурацию душевной жизни.
В отличие от текстов-событий, которые переживаются долго (хоть всю жизнь напролёт!) сами по себе; от текстов-фонов, которые могут не замечаться вовсе, но неизменно сопутствуют повседневному поведению человека, поддерживая его, определяя его ритмы и интонации - тексты-переключатели срабатывают, подобно механизму. Они что-то - как правило, непостижимым образом и резко - меняют в нас - и после этого спокойно могут уходить на периферию памяти. Или даже забываться вовсе.
Мне было почти пятнадцать: странное состояние между детством, которого фактически уже не было - и неким принципиально другим, «взрослым» состоянием, которое явно должно было уже быть, но которое всё никак не наставало, и хуже того - оно никак не представлялось. У него не было контуров, не было содержаний - в некотором смысле его не было вообще.
Момент, когда моё детство кончилось и началось другое состояние - я помню с точностью до дня: 1980 год, третье июля. Новое состояние можно назвать юностью, а началось оно с текстов, случайно прочитанных в случайном же, найденном на даче среди старых журналов, номере «Нового мира» за январь 1973 года. Это были избранные письма академика Алексея Ухтомского (1875-1942), физиолога, создателя учения о доминанте (1), своим ученикам-собеседникам: личные письма, адресованные частным лицам.
Там - в довольно жёсткой, до требовательности и категоричности, форме - шла речь о том, как следует жить.
Необходимо, писал академик Ухтомский, «поставить “центр тяготения” вне себя, на другом: это значит устроить и воспитывать своё поведение и деятельность так, чтобы быть готовым в каждый данный момент предпочесть новооткрывающиеся законы мира и самобытные черты и интересы другого лица всяким своим интересам и теориям касательно их.»
Я поверила сразу. Не нуждаясь ни в развёрнутых доказательствах провозглашаемого, ни в долгих выяснениях, кто таков был всё это написавший и стоит ли ему верить вообще: то, что верить стоит, было очевидно априори. И это при том, что Ухтомский, собственно, ничего и не доказывал: он декларировал, и вполне настойчиво; он проповедовал. Для него речь шла о вещах совершенно несомненных.
«Освободиться от своего Двойника - вот необыкновенно трудная, но и необходимейшая задача человека!»
Перестать проецировать. Перестать видеть во всём - себя и своё. Увидеть, наконец, Другое - в его инаковости, какой бы та ни оказалась. Увидеть и суметь выдержать.
«В этом переломе внутри себя, - говорилось далее, - человек впервые открывает лица помимо себя и вносит в свою деятельность и понимание совершенно новую категорию лица, которое “никогда не может быть средством для меня, но всегда должно быть моей целью”.»
Это был первый текст, который я к собственному изумлению стала подробно конспектировать: чтобы сросся с моим почерком, с моими привычными движениями. Я и сейчас цитирую его по этому конспекту, который стал его естественным обликом.
«…только переключивши себя и свою деятельность на других, человек впервые находит самого себя как лицо!»
Именно Ухтомскому я по сей день благодарна за то, что он вывел - даже вытолкнул - меня из детства. Одним щелчком переключил всю настройку внутренней оптики, после чего она уже никогда не возвращалась в прежнее состояние.
«…быть чутким к реальности как она есть, независимо от моих интересов и доминант!»
Это и был мой «текст-переключатель» - пожалуй, главный.
Он не вошёл даже в состав «персональной классики» - устойчивого корпуса сопровождающих (вплоть до того, что - преследующих) всю жизнь цитат. Цитаты из Ухтомского как таковые сопровождали меня недолго. Но созданное ими - сразу, одним движением - отношение к жизни осталось навсегда, оно действует и сию минуту.
«…Открылись уши, чтобы слышать, и только оттого, что решились вынести из себя центр главенствующего интереса и перестать вращать мир вокруг себя.»
Как и почему подобное происходит? Как вообще срабатывают такие тексты? Да, конечно, нужна была душевная техника, руководство, набор простых до очевидности указаний: что с собой делать. Даже не «зачем» и «почему», а именно «что». Но почему именно это?
«…Лишь бы было спасительное недовольство собою и затем искренность в своих стремлениях…»
Понятно, что событие смысла происходит не в человеке, не в тексте, но в точке их пересечения, совпадения - пусть кажущегося - смысловых линий. Но что должно произойти, чтобы такое - совпало?
«…Нам надо из самоудовлетворённых в своей логике теорий о человеке выйти к самому человеку во всей его живой конкретности и реальности, поставить доминанту на живое лицо, в каждом отдельном случае единственное, данное нам в жизни только раз, и никогда не повторимое, никем не заменимое.»
Открылось ли мне тогда что-то неожиданное, радикально новое, переворачивающее привычные взгляды на мир и людей? Скорее напротив.
Прочитанное лишь подтвердило то, что до тех пор едва ли не изо дня в день повторяли воспитывавшие меня взрослые. Упрёки в эгоцентризме и глухоте были самыми типичными из упрёков - и самыми привычными из них, - настолько, что даже перестали представлять собой проблему, которую хорошо бы как-то решать: они вошли в состав моих очевидностей, образовали самый костяк моего самоощущения. Удивительно ли, что всего этого я по существу не слышала?
Отдельный вопрос, что всё это, якобы привычное, оказалось подтверждено некоторым особенным образом.
Слова неизвестного мне тогда, отличавшегося от меня едва ли не во всех мыслимых отношениях человека сработали как выявители очевидного. Ценность Другого - в виде постоянно повторявшегося «думай о других!» - была мне известна едва ли не отродясь (и у меня даже находилось что на это возразить: «другой», мол, должен бы эту свою замечательную ценность ещё доказать), но благодаря Ухтомскому она стала открытием.
Почему всё-таки?
Было ли это связано с качеством текста? Вряд ли: текст по-девятнадцативековому тяжеловесный, рассудочный, дидактичный, с повторениями, вязкими причастными оборотами и превосходными степенями - «новооткрывающиеся», «необходимейшая»… С аргументами, которые он приводил? Вот это вернее.
«Я ужасно боюсь доктрин и теорий и так хотел бы уберечь моих любимых друзей от увлечения ими, чтобы прекрасные души не замыкали слуха и сердца к конкретной жизни и конкретным людям, как они есть!…»
Аргументы в пользу предлагавшейся (точнее - настойчиво утверждавшейся) Ухтомским этической позиции были - по крайней мере, тогда мне так прочиталось - вовсе не этические. Сработало именно это: чисто этическое тогда - и долго ещё потом - не было для меня убедительным, не казалось самоценным. Аргументы были «гносеологические» - от качества познания: эгоцентричный - ущербен в познании. Обречён на скудость и косность (если не попросту - ложность) мысли.
«…изучая самодовлеющие факты мира, он (человек. - О.Б.) небывало обогатил свою мысль!»
Пожалуй, именно эта фраза стала для меня самой убедительной, определившей восприятие всех остальных - первой бросилась в глаза, первой запомнилась, и вспоминалась потом дольше всех остальных.
«…а жизнь и история мудрее наших наилучших рассуждений о них…»
Может быть, если бы автор не был учёным - он бы меня тогда не убедил.
Надо ли говорить, что центрированность на познании и тем более -представления о его самоценности самому Ухтомскому совершенно не были свойственны? Тогда я этого, разумеется, не знала, но это и не было мне важно. Не помню, обратила ли я тогда внимание на то, что Ухтомский был глубоко верующим - христианином-старообрядцем, что, кроме естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета, он закончил словесное отделение Московской духовной академии и был кандидатом богословия. Что именно занятия богословием привели его в молодости к пониманию необходимости выявить естественные основы нравственного поведения людей, природные механизмы становления личности; а для этого - изучать физиологию нервной деятельности вообще и головного мозга в частности. Что конечные мотивы его деятельности - и научной, и всякой другой - были без сомнения религиозны. Не помню, было ли это сказано там вообще. Не удивлюсь, если нет. Религиозная природа того, что писал Ухтомский, стала мне ясна гораздо позже - но вошла в меня, думается, уже тогда.
Видимо, этическое (а с ним - и религиозное) может войти в человека едва ли не любыми путями, и путь познания - из привилегированных. Познание преставляет собой часть этики - и, может быть, не самую даже значительную, - а не наоборот, как я была уверена в свои без малого пятнадцать лет: познание и мышление, думалось, главнее всего, а этика - как совокупность принципов взаимодействия с миром и его обитателями - постольку-поскольку, если ради чего серьёзного и существует, то разве что ради того, чтобы мир не причинял нам по возможности лишней боли, - урегулирование отношений с ним, договор о взаимном ненападении - чтобы в главном не мешал.
Интуиции, которые начались во мне с писем Ухтомского и проявлялись - пожалуй что, и несколько видоизменяясь - постепенно, на протяжении многих лет - сейчас выглядят вот как: стала ясна неразрывность познания и этики, отношения к смыслам и отношения к людям - то есть, попросту, принадлежность этих вещей к одному смысловому континууму, внутри которого лишь с известной долей условности могут быть проведены границы.
А может быть, и так: если нас действительно Кто-то воспитывает (чего у меня нет никакой возможности исключать) - Он, по всей вероятности, подбирает к нам такие ходы, такие ключи, которые как раз совпадают с нашей внутренней формой, - подносит нам «общечеловеческие», «общезначимые» - далеко превосходящие нас - ценности и смыслы с самых чувствительных наших сторон: чтобы мы их увидели.
(1) По Ухтомскому, доминанта - временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, создающий скрытую готовность организма к определенной деятельности при одновременном торможении других рефлекторных актов.