Оставленности просим мы
Ольга Балла
Оставленности просим мы
Василий Бородин: попытка понимания
О поэзии Василия Бородина: эссе и исследования. - Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2022.
Поэт Василий Бородин, о котором по сию минуту не поворачивается язык говорить в прошедшем времени, на протяжении многих лет выращивал особенное поэтическое видение, потребное для особенной поэтической онтологии. Мне сейчас трудно судить о том, насколько это был умышленный, то есть рационально сконструированный проект; куда больше, кажется, это похоже на интуитивное улавливание принципов такого видения - улавливание, которое опережает построение рациональных моделей, а может быть, и само понимание, давая, в свою очередь, пониманию основу.
Бородин-поэт говорит, кажется, изнутри (парадоксальной на первый взгляд) позиции одновременно принципиального непонимания всего видимого («Я людей и природу понимаю одинаково плохо, - говорил он в одном из интервью, - нахожусь от них на равном расстоянии и смотрю, по сути, снизу вверх» ) - и максимального доверия этому непониманию, отказа подминать его под хоть сколько-нибудь заготовленные понятийные модели; принципиальной же открытости.
В соответствие такому видению (собственные стихи он как-то и назвал «видоискателями» ) Бородин пестовал собственный язык, идиолект, - причём не только в стихах как таковых, но и за их пределами, - свою манеру речи о мире вообще. В этом отношении он очень целен: в основе его поэтической и - точнее всего будет сказать, околопоэтической речи - одни и те же принципы словосоединения, смыслообразования, - в рабочем порядке назовём их принципами мгновенного родства, образного короткого замыкания. «…Стишок устроен как движение, как череда каких-то транформаций: тАк чаще было в ранних стихах; сейчас получаются скорее “óкна дОма” - что-то пространственное, глядящее на простой покой; новые стихи скорее растут из (плюс-минус) внутренней ясности, чем летят к ней, дав самим себе пинка» , - так объяснял он свою поэтическую практику в давнем интервью «Русскому журналу».
И ведь совершенно понятно, что он имеет в виду, стоит только войти в предложенный им режим видения, - даром что «так не говорят». Это особенная ясность: ясность, опережающая культурные условности.
То есть - та, с которой прежде всего и работает поэзия.
Бородин заговаривает о мире как его первоописатель - для того и выращивает новый адамический язык. Размечает мир первичными линиями. Для того и плавится речь, образуя формы, чуткие к новому видению:
в земной тёмной многости занемочь
от счастливой сплошности ты-следов
разнемОчь о зрячесть их, о «помочь»
и пойти ведОм
У такого мировидения, при всей его неумышленности, есть внятно прослеживаемая структура.
У Бородина почти нигде нет «я», фиксированной и привилегированной точки зрения. Исключения - есть, но редки, - как, например, в стихотворении из книги «Мы и глаза», давшем название всему сборнику, - «мы и глаза франчески». Вначале это «я», как будто даже не традиционное лирическое, а попросту автобиографическое, заявляется там в режиме прямой речи: «америку я считаю / просто духовной родиной…» и недолгое время упорствует в своём наличии: «а я умею америку петь / а я умею всё отражать…», - чтобы затем, вскоре, начать растворяться: «а я не знаю, где я и где не я».
И вот это утверждение как раз принципиально: Бородину важно этого не знать. Ему важно понять «собственную ненужность как перебежки / пЫли степной».
Его поэзия совершенно лишена воли к самоутверждению и чуть ли не самой, кажется, позиции авторства. Тут - позиция скорее не автора, но того самого, вынесенного в название одной из книг «пса»: внюхивание в мир, вчувствование в него всем телом, память-знание всем телом о своей в этом мире малости и уязвимости.
Но обратная сторона этой уязвимости - всевосприимчивость («а я умею всё отражать»). Бородину нужно зрение-вообще, исходящее ниоткуда и отовсюду, подстерегающее вещи в их первозданной явленности. (К такому зрению, если уж искать местоимений, ближе «мы», чем «я», - впрочем, и «мы все одна / робкая бесследность».)
Бородин не то чтобы работает с первоматериями: то есть, что с первоматериями - совершенно несомненно, а вот слово «работа» здесь, пожалуй, не подойдёт. В этом слове чересчур много усилия, преодоления, напряжения, насилия, в конце концов, над естеством, - и всё это - состояния, Бородину-поэту совершенно, кажется, чуждые. У него, похоже, вообще нет преобразующих намерений по отношению и к миру, и к слову. Это утверждение (по крайней мере, в отношении слова) может показаться странным до неверности при наличии у Бородина собственного идиолекта, но он, скорее, позволяет языку самому преобразовывать себя. Как говорил поэт всё в том же интервью «Русскому журналу» (именно благодаря этому тексту 2012 года мне стало ясно, как его понимать, - до тех пор непривычно-ясный Бородин казался тёмным) в ответ на вопрос, «материал» ли для него язык и чувствует ли он неподатливость этого материала: «Язык - собеседник, Великая Амёба, лучший друг, у которого, в отличие от меня, есть слух, голос, желание (то есть призвание!) что-то спеть - но которому, как свинцовые подошвы водолазу, для чего-то нужны мои персональные отчаяния, надежды, любови и трам-пам-пам. Никто никому не материал, просто два бойца» .
В случае Бородина вернее было бы говорить о чутком вслушивании и всматривании, о первоощупывании мира внимательным, сочувствующим, чуть удивлённым и всепринимающим взглядом. Тут - всё событие, всё важно: и «битый кирпич», и «тряпка в ветках», и «какая-то кость в траве».
Конечно, Бородин улавливал словесными средствами дословесное, глубокие дословесные, предсмысловые движения (чего? мировосприятия ли, самого ли мира?), и когда говорил - как цитировал интервьюировавший его Владимир Коркунов - что «поэзия должна отходить от слов» , он не так уж и шутил, как сам настаивал. В его разновидности речи слова - при всей их важности - вторичны и прозрачны: сквозь них просвечивает то, что куда больше их - и перед лицом чего так естествен (постоянный у Бородина) жест самоумаления, одна из основ его этики.
А он, да, этичен. На уровне не деклараций (как сказал в своём некрологе ему Лев Оборин, он не проповедовал), но основных расположений.
Удивительным образом - и, опять же, без всякого усилия и насилия уже над самим собой - Бородин умудряется совмещать резко-индивидуальный взгляд на всё воспринимаемое и естественно-смиренную позицию. Она проявляется, в частности, в бережном обращении со словами: им позволено образовывать прихотливо-индивидуальные сочетания («скоро старание времени, север ветра», «природа старящаяся в водяной свет»), но происходит это у них совсем естественно, даже легко - как будто всегда было. Бородин им доверяет, следует за ними.
Хочется даже сказать, что это - «бедная» поэзия (высокой бедностью, приводящей на ум, например, бедность Франциска Ассизского), стремящаяся к самоумалению, к максимальной прозрачности - и тем самым расширяющаяся до пределов целого мира.
пой вместе с нами пой горячо
как яростная листва
кружением просит: зимы-зимы
оставленности просим мы
Оставленности просим мы
Василий Бородин: попытка понимания
О поэзии Василия Бородина: эссе и исследования. - Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2022.
Поэт Василий Бородин, о котором по сию минуту не поворачивается язык говорить в прошедшем времени, на протяжении многих лет выращивал особенное поэтическое видение, потребное для особенной поэтической онтологии. Мне сейчас трудно судить о том, насколько это был умышленный, то есть рационально сконструированный проект; куда больше, кажется, это похоже на интуитивное улавливание принципов такого видения - улавливание, которое опережает построение рациональных моделей, а может быть, и само понимание, давая, в свою очередь, пониманию основу.
Бородин-поэт говорит, кажется, изнутри (парадоксальной на первый взгляд) позиции одновременно принципиального непонимания всего видимого («Я людей и природу понимаю одинаково плохо, - говорил он в одном из интервью, - нахожусь от них на равном расстоянии и смотрю, по сути, снизу вверх» ) - и максимального доверия этому непониманию, отказа подминать его под хоть сколько-нибудь заготовленные понятийные модели; принципиальной же открытости.
В соответствие такому видению (собственные стихи он как-то и назвал «видоискателями» ) Бородин пестовал собственный язык, идиолект, - причём не только в стихах как таковых, но и за их пределами, - свою манеру речи о мире вообще. В этом отношении он очень целен: в основе его поэтической и - точнее всего будет сказать, околопоэтической речи - одни и те же принципы словосоединения, смыслообразования, - в рабочем порядке назовём их принципами мгновенного родства, образного короткого замыкания. «…Стишок устроен как движение, как череда каких-то транформаций: тАк чаще было в ранних стихах; сейчас получаются скорее “óкна дОма” - что-то пространственное, глядящее на простой покой; новые стихи скорее растут из (плюс-минус) внутренней ясности, чем летят к ней, дав самим себе пинка» , - так объяснял он свою поэтическую практику в давнем интервью «Русскому журналу».
И ведь совершенно понятно, что он имеет в виду, стоит только войти в предложенный им режим видения, - даром что «так не говорят». Это особенная ясность: ясность, опережающая культурные условности.
То есть - та, с которой прежде всего и работает поэзия.
Бородин заговаривает о мире как его первоописатель - для того и выращивает новый адамический язык. Размечает мир первичными линиями. Для того и плавится речь, образуя формы, чуткие к новому видению:
в земной тёмной многости занемочь
от счастливой сплошности ты-следов
разнемОчь о зрячесть их, о «помочь»
и пойти ведОм
У такого мировидения, при всей его неумышленности, есть внятно прослеживаемая структура.
У Бородина почти нигде нет «я», фиксированной и привилегированной точки зрения. Исключения - есть, но редки, - как, например, в стихотворении из книги «Мы и глаза», давшем название всему сборнику, - «мы и глаза франчески». Вначале это «я», как будто даже не традиционное лирическое, а попросту автобиографическое, заявляется там в режиме прямой речи: «америку я считаю / просто духовной родиной…» и недолгое время упорствует в своём наличии: «а я умею америку петь / а я умею всё отражать…», - чтобы затем, вскоре, начать растворяться: «а я не знаю, где я и где не я».
И вот это утверждение как раз принципиально: Бородину важно этого не знать. Ему важно понять «собственную ненужность как перебежки / пЫли степной».
Его поэзия совершенно лишена воли к самоутверждению и чуть ли не самой, кажется, позиции авторства. Тут - позиция скорее не автора, но того самого, вынесенного в название одной из книг «пса»: внюхивание в мир, вчувствование в него всем телом, память-знание всем телом о своей в этом мире малости и уязвимости.
Но обратная сторона этой уязвимости - всевосприимчивость («а я умею всё отражать»). Бородину нужно зрение-вообще, исходящее ниоткуда и отовсюду, подстерегающее вещи в их первозданной явленности. (К такому зрению, если уж искать местоимений, ближе «мы», чем «я», - впрочем, и «мы все одна / робкая бесследность».)
Бородин не то чтобы работает с первоматериями: то есть, что с первоматериями - совершенно несомненно, а вот слово «работа» здесь, пожалуй, не подойдёт. В этом слове чересчур много усилия, преодоления, напряжения, насилия, в конце концов, над естеством, - и всё это - состояния, Бородину-поэту совершенно, кажется, чуждые. У него, похоже, вообще нет преобразующих намерений по отношению и к миру, и к слову. Это утверждение (по крайней мере, в отношении слова) может показаться странным до неверности при наличии у Бородина собственного идиолекта, но он, скорее, позволяет языку самому преобразовывать себя. Как говорил поэт всё в том же интервью «Русскому журналу» (именно благодаря этому тексту 2012 года мне стало ясно, как его понимать, - до тех пор непривычно-ясный Бородин казался тёмным) в ответ на вопрос, «материал» ли для него язык и чувствует ли он неподатливость этого материала: «Язык - собеседник, Великая Амёба, лучший друг, у которого, в отличие от меня, есть слух, голос, желание (то есть призвание!) что-то спеть - но которому, как свинцовые подошвы водолазу, для чего-то нужны мои персональные отчаяния, надежды, любови и трам-пам-пам. Никто никому не материал, просто два бойца» .
В случае Бородина вернее было бы говорить о чутком вслушивании и всматривании, о первоощупывании мира внимательным, сочувствующим, чуть удивлённым и всепринимающим взглядом. Тут - всё событие, всё важно: и «битый кирпич», и «тряпка в ветках», и «какая-то кость в траве».
Конечно, Бородин улавливал словесными средствами дословесное, глубокие дословесные, предсмысловые движения (чего? мировосприятия ли, самого ли мира?), и когда говорил - как цитировал интервьюировавший его Владимир Коркунов - что «поэзия должна отходить от слов» , он не так уж и шутил, как сам настаивал. В его разновидности речи слова - при всей их важности - вторичны и прозрачны: сквозь них просвечивает то, что куда больше их - и перед лицом чего так естествен (постоянный у Бородина) жест самоумаления, одна из основ его этики.
А он, да, этичен. На уровне не деклараций (как сказал в своём некрологе ему Лев Оборин, он не проповедовал), но основных расположений.
Удивительным образом - и, опять же, без всякого усилия и насилия уже над самим собой - Бородин умудряется совмещать резко-индивидуальный взгляд на всё воспринимаемое и естественно-смиренную позицию. Она проявляется, в частности, в бережном обращении со словами: им позволено образовывать прихотливо-индивидуальные сочетания («скоро старание времени, север ветра», «природа старящаяся в водяной свет»), но происходит это у них совсем естественно, даже легко - как будто всегда было. Бородин им доверяет, следует за ними.
Хочется даже сказать, что это - «бедная» поэзия (высокой бедностью, приводящей на ум, например, бедность Франциска Ассизского), стремящаяся к самоумалению, к максимальной прозрачности - и тем самым расширяющаяся до пределов целого мира.
пой вместе с нами пой горячо
как яростная листва
кружением просит: зимы-зимы
оставленности просим мы