Во тьме первоназваний
Ольга Балла-Гертман
Во тьме первоназваний
(Предисловие к книге: Арман Комаров. Нерчь и зáречь . - М.: ЛитГОСТ, 2022)
Тончайше чувствующий органику и пластику языка, Арман Комаров в своих собранных в эту книгу стихах идёт прежде всего от звука, от его гуда и гула, чуток к его смыслоносному, смыслопорождающему потенциалу. Он не просто внимателен к самой звуковой материи речи, к её самоценности и пластичности, - он работает с ней активно и дерзко. Разбирает, расщепляет, расшатывает бывшее прежде цельным («гу… / б-бы», «Д-душа», «крича - ча-ча-ть»), растрёпывает сплетающие её волокна.
Он возвращает речь в состояние первородного хаоса, к первобормотанию, выводит на поверхность и впускает в себя глубинные речеобразующие, речеразрушающие силы. Как бы не от своего имени действует - шаманствует:
Заучить пустоту
Свою ли? Его ли? Ту?
От боли найти бы гу…
Б-бы - гул:
Агу-агу, Богу, багу-
Льника лик
Льнул, но сник.
С другой стороны, он сращивает, поверх традиционных барьеров грамматики и синтаксиса, части речи, существовавшие прежде раздельно и не ведая друг о друге («любоввэтом»), извлекает из неё и старается осуществить едва намеченные возможности. Он создаёт новые слова, иногда переставляя в них элементы, выводя их таким образом из смысловых инерций. Иногда эти новые слова очень органичные, как будто они были всегда, только не показывались: «кобыльё», «снит», «навечный», «кругопад», «снеговерть», «чуждется», - а то и тёмные, как в начале творения («запятнок», который «не людь»), о которых ещё неизвестно, что они такое. Иногда он впадает почти в глоссолалию - однако не хаотичную, с упругой осязаемой структурой, тепрко-чувственную, - даже расщепляя форму, он не теряет её чувства:
С частью делить рдожь
Счастье не быть зде
Где терепит дождь.
бвыть где цветем ты
Разночить череду кри
Чарыла мычать ды
Вогори-иговор-огвори.
У Комарова обширный собственный словарь, что легко заметить уже по этой, первой небольшой книжечке. Да, он постоянно экспериментирует с языком - однако его эксперименты не выглядят насилием. Они, скорее, усилием увидеть язык свежим взглядом, пережить его как первособытие - что, казалось бы, в нашей старой усталой культуре почти невозможно.
Оказывается, возможно.
Социальную историю он, кажется, едва замечает (замечает, но она совсем на периферии его зрения, притом история в основном давняя и дальняя: «бег зулусских пят», «британской пыли выи»). Куда ближе исторического - сливающегося с мифологическим - времени ему всевременное пространство («В Ладогу впасть…»), природа, стихийные силы, причём язык для него - одна из этих стихийных сил, да и сама история в той мере, в какой о ней вообще заходит разговор, - одна из них. Его явно влечёт мирочувствие традиционных, доиндивидуалистических обществ. Тех, которые ещё до начала истории. Которым начало ещё предстоит.
Вся книга, кажется, пронизана страстным чувством начала.
Комаров говорит от первого лица, но это «я» - не столько лирическое, сколько мифологическое (вернее - лирико-мифологическое). От этого первого лица он говорит надличным, «всехним» голосом мифа и фольклора. Мифу его стихи очень родственны - в том отношении, что всё сущее для него живое: с Москвой, землёй, но фольклору, его образам, ритмам; народной магии - ещё роднее, некоторые тексты звучат как заговоры:
И туманом льюсь по росе лица -
Ну давай давай, смерть рассеется!
Обрети черты, ты же плоть моя,
Но не я. Нет не я. Не я.
(Кстати, отталкивание от «я» ещё повторится: «вскочу на пегий звон азийского коня / где я где я где нет меня»; «про меня забудь». Индивидуалистическое сознание жаждет быть преодолённым.)
Долитературные истоки литературы - один из явных формирующих образцов поэзии Комарова, наряду с очевидными Хлебниковым и Цветаевой, которая и прямо называется тут по имени, но большею частью присутствует ритмами и интонациями - воспроизводимыми очень точно, до некоторой зависимости от первоисточника: «Замолчать - молчу, / Не теперь в слова. / Кругопад - лечу, / Снеговерть - нова». (Отчётливо слышен здесь и Мандельштам: «За цветаевский дым, за кремлёвские рвы, / За жизнь без огня и судьбу степняка».) Прямо по имени окликается и ещё один их современник, Гумилёв.
Ближайшие его поэтические родственники и наставники - в первой, демиургической, будетлянской половине XX века; он как будто прямо продолжает поэтическую работу того времени, минуя средний и поздний XX век да, кажется, и времена более поздние. Комаров в этом совсем не одинок (но довольно радикален: отсылок к более поздним поэтам у него нет). Такое родство и намеренное наследничество видится мне характерным для людей его поколения, родившихся во второй половине девяностых, - первыми приходят на ум Елизавета Трофимова и Ростислав Ярцев. Поэты этого поколения - разумеется, не все, но если сразу же вспоминаются несколько, это явно неслучайно, - пишут какую-то альтернативную литературную историю, сращивают разрывы, заживляют раны. Более того: они теперь, век спустя, дорабатывают и ведут дальше большую работу русского модерна, которую он по причинам внелитературного свойства не смог довести до конца. И в значительной своей части это - работа с доличностными стихиями мифа и фольклора, приручение их, диких, выявление и использование их литературопорождающего потенциала.
Миф - страшен, глобален, фольклор же - при неизменном чувстве чудесности мира - в конечном счёте домашний, человекосоразмерный, и это Комарову ближе. Сам же человек, в свою очередь, соразмерен в его стихах целому миру и общается с этим миром на равных, и как субъект, и как одна из стихий, и чувствует сильный соблазн со стихиями слиться, - этот мотив - из настойчиво повторяющихся: «Ветром стать или стать ручьём, / В Ладогу впасть по полям нестись <…> Быть лебедой, да водой со льдом»; «Со дна поднимать вои вязкие, / Увязать в корнях, да у деревца / Согласные пережевывать» («К кольчецам спущусь и к усоногим», - тут же отзывается старший поэт в интонациях, свободных от фольклорных соблазнов); «давай туда туда где молод звук / во тьме первоназваний / так поддаются буквы разуму / что нет ни я ни ты / есть мы / мычащие Богу / себя вне себя / в небо».
Эта тяга к слиянию с дочеловеческим может показаться (да отчасти и является) самоумалением, самоуничижением. Но источником она имеет, по всей вероятности, волю к ещё большей - к надличностной, надчеловеческой крупности.
Человек у Комарова рвётся за пределы самого себя. С одной стороны, он «вызревает в века», наполняет собой сосуд памяти земли, льётся туманом «по росе лица»; с другой - гладит «сусальную гриву Москвы» и согревает землю «поцелуем в росу»; он разговаривает - на нечеловеческом уже языке - с самой «не-жизнью», лежащей в степи.
Легко заметить, что речь, её производные, её окраины и прибрежные пространства, её изнанки и противоположности (молчание, асемантическое бормотание, «лепет птичий», заглавные «нерчь и заречь»), её возможности и невозможности («немая муть и выть») составляют сквозную, постоянно возвращающуюся тему книги, - настолько, что её впору принять за основную (читатель, не торопись); что поэт заворожён языком, говорением, звуками. Но не потому ли он ими и заворожён, не затем ли возвращается так настойчиво к этой теме и не потому ли особенно влекут его иноречевые состояния, те самые «нерчь и заречь», - что он пытается и надеется пробиться сквозь речь, с её помощью - к исходной «тьме первоназваний», а оттуда уже - к доречевым, таинственным основаниям жизни?
Пока Комаров остаётся в ощутимом поле влияния своих великих наставников, но ученик он сильный и, по всей видимости, скоро выбьется из него, перерастёт его (кстати, языковые эксперименты кажутся ещё и пробой собственных сил, и одним из путей поиска полной самостоятельности); за нерчью и заречью, за их обольщениями и рисками раскроются новые пространства. Уже очень хочется прочитать его следующую - и совсем другую книгу.
Во тьме первоназваний
(Предисловие к книге: Арман Комаров. Нерчь и зáречь . - М.: ЛитГОСТ, 2022)
Тончайше чувствующий органику и пластику языка, Арман Комаров в своих собранных в эту книгу стихах идёт прежде всего от звука, от его гуда и гула, чуток к его смыслоносному, смыслопорождающему потенциалу. Он не просто внимателен к самой звуковой материи речи, к её самоценности и пластичности, - он работает с ней активно и дерзко. Разбирает, расщепляет, расшатывает бывшее прежде цельным («гу… / б-бы», «Д-душа», «крича - ча-ча-ть»), растрёпывает сплетающие её волокна.
Он возвращает речь в состояние первородного хаоса, к первобормотанию, выводит на поверхность и впускает в себя глубинные речеобразующие, речеразрушающие силы. Как бы не от своего имени действует - шаманствует:
Заучить пустоту
Свою ли? Его ли? Ту?
От боли найти бы гу…
Б-бы - гул:
Агу-агу, Богу, багу-
Льника лик
Льнул, но сник.
С другой стороны, он сращивает, поверх традиционных барьеров грамматики и синтаксиса, части речи, существовавшие прежде раздельно и не ведая друг о друге («любоввэтом»), извлекает из неё и старается осуществить едва намеченные возможности. Он создаёт новые слова, иногда переставляя в них элементы, выводя их таким образом из смысловых инерций. Иногда эти новые слова очень органичные, как будто они были всегда, только не показывались: «кобыльё», «снит», «навечный», «кругопад», «снеговерть», «чуждется», - а то и тёмные, как в начале творения («запятнок», который «не людь»), о которых ещё неизвестно, что они такое. Иногда он впадает почти в глоссолалию - однако не хаотичную, с упругой осязаемой структурой, тепрко-чувственную, - даже расщепляя форму, он не теряет её чувства:
С частью делить рдожь
Счастье не быть зде
Где терепит дождь.
бвыть где цветем ты
Разночить череду кри
Чарыла мычать ды
Вогори-иговор-огвори.
У Комарова обширный собственный словарь, что легко заметить уже по этой, первой небольшой книжечке. Да, он постоянно экспериментирует с языком - однако его эксперименты не выглядят насилием. Они, скорее, усилием увидеть язык свежим взглядом, пережить его как первособытие - что, казалось бы, в нашей старой усталой культуре почти невозможно.
Оказывается, возможно.
Социальную историю он, кажется, едва замечает (замечает, но она совсем на периферии его зрения, притом история в основном давняя и дальняя: «бег зулусских пят», «британской пыли выи»). Куда ближе исторического - сливающегося с мифологическим - времени ему всевременное пространство («В Ладогу впасть…»), природа, стихийные силы, причём язык для него - одна из этих стихийных сил, да и сама история в той мере, в какой о ней вообще заходит разговор, - одна из них. Его явно влечёт мирочувствие традиционных, доиндивидуалистических обществ. Тех, которые ещё до начала истории. Которым начало ещё предстоит.
Вся книга, кажется, пронизана страстным чувством начала.
Комаров говорит от первого лица, но это «я» - не столько лирическое, сколько мифологическое (вернее - лирико-мифологическое). От этого первого лица он говорит надличным, «всехним» голосом мифа и фольклора. Мифу его стихи очень родственны - в том отношении, что всё сущее для него живое: с Москвой, землёй, но фольклору, его образам, ритмам; народной магии - ещё роднее, некоторые тексты звучат как заговоры:
И туманом льюсь по росе лица -
Ну давай давай, смерть рассеется!
Обрети черты, ты же плоть моя,
Но не я. Нет не я. Не я.
(Кстати, отталкивание от «я» ещё повторится: «вскочу на пегий звон азийского коня / где я где я где нет меня»; «про меня забудь». Индивидуалистическое сознание жаждет быть преодолённым.)
Долитературные истоки литературы - один из явных формирующих образцов поэзии Комарова, наряду с очевидными Хлебниковым и Цветаевой, которая и прямо называется тут по имени, но большею частью присутствует ритмами и интонациями - воспроизводимыми очень точно, до некоторой зависимости от первоисточника: «Замолчать - молчу, / Не теперь в слова. / Кругопад - лечу, / Снеговерть - нова». (Отчётливо слышен здесь и Мандельштам: «За цветаевский дым, за кремлёвские рвы, / За жизнь без огня и судьбу степняка».) Прямо по имени окликается и ещё один их современник, Гумилёв.
Ближайшие его поэтические родственники и наставники - в первой, демиургической, будетлянской половине XX века; он как будто прямо продолжает поэтическую работу того времени, минуя средний и поздний XX век да, кажется, и времена более поздние. Комаров в этом совсем не одинок (но довольно радикален: отсылок к более поздним поэтам у него нет). Такое родство и намеренное наследничество видится мне характерным для людей его поколения, родившихся во второй половине девяностых, - первыми приходят на ум Елизавета Трофимова и Ростислав Ярцев. Поэты этого поколения - разумеется, не все, но если сразу же вспоминаются несколько, это явно неслучайно, - пишут какую-то альтернативную литературную историю, сращивают разрывы, заживляют раны. Более того: они теперь, век спустя, дорабатывают и ведут дальше большую работу русского модерна, которую он по причинам внелитературного свойства не смог довести до конца. И в значительной своей части это - работа с доличностными стихиями мифа и фольклора, приручение их, диких, выявление и использование их литературопорождающего потенциала.
Миф - страшен, глобален, фольклор же - при неизменном чувстве чудесности мира - в конечном счёте домашний, человекосоразмерный, и это Комарову ближе. Сам же человек, в свою очередь, соразмерен в его стихах целому миру и общается с этим миром на равных, и как субъект, и как одна из стихий, и чувствует сильный соблазн со стихиями слиться, - этот мотив - из настойчиво повторяющихся: «Ветром стать или стать ручьём, / В Ладогу впасть по полям нестись <…> Быть лебедой, да водой со льдом»; «Со дна поднимать вои вязкие, / Увязать в корнях, да у деревца / Согласные пережевывать» («К кольчецам спущусь и к усоногим», - тут же отзывается старший поэт в интонациях, свободных от фольклорных соблазнов); «давай туда туда где молод звук / во тьме первоназваний / так поддаются буквы разуму / что нет ни я ни ты / есть мы / мычащие Богу / себя вне себя / в небо».
Эта тяга к слиянию с дочеловеческим может показаться (да отчасти и является) самоумалением, самоуничижением. Но источником она имеет, по всей вероятности, волю к ещё большей - к надличностной, надчеловеческой крупности.
Человек у Комарова рвётся за пределы самого себя. С одной стороны, он «вызревает в века», наполняет собой сосуд памяти земли, льётся туманом «по росе лица»; с другой - гладит «сусальную гриву Москвы» и согревает землю «поцелуем в росу»; он разговаривает - на нечеловеческом уже языке - с самой «не-жизнью», лежащей в степи.
Легко заметить, что речь, её производные, её окраины и прибрежные пространства, её изнанки и противоположности (молчание, асемантическое бормотание, «лепет птичий», заглавные «нерчь и заречь»), её возможности и невозможности («немая муть и выть») составляют сквозную, постоянно возвращающуюся тему книги, - настолько, что её впору принять за основную (читатель, не торопись); что поэт заворожён языком, говорением, звуками. Но не потому ли он ими и заворожён, не затем ли возвращается так настойчиво к этой теме и не потому ли особенно влекут его иноречевые состояния, те самые «нерчь и заречь», - что он пытается и надеется пробиться сквозь речь, с её помощью - к исходной «тьме первоназваний», а оттуда уже - к доречевым, таинственным основаниям жизни?
Пока Комаров остаётся в ощутимом поле влияния своих великих наставников, но ученик он сильный и, по всей видимости, скоро выбьется из него, перерастёт его (кстати, языковые эксперименты кажутся ещё и пробой собственных сил, и одним из путей поиска полной самостоятельности); за нерчью и заречью, за их обольщениями и рисками раскроются новые пространства. Уже очень хочется прочитать его следующую - и совсем другую книгу.