«А между шагами темно». О стихах Славы Рачинского (1995-2017)
Ольга Балла-Гертман
«А между шагами темно». О стихах Славы Рачинского (1995-2017)
https://pechorin.net/articles/view/a-miezhdu-shaghami-tiemno-o-stikhakh-slavy-rachinskogho-1995-2017
Вячеслав (Слава) Рачинский (1995-2017) прожил на свете неполных двадцать два года, прервав свою жизнь по собственной воле. О нём удаётся разыскать совсем немного общедоступных сведений, в интернете их почти нет. «Родился в 1995 году в Уфе, большую часть жизни провёл в Москве. Входил в группу «Иоза». Покончил с собой в апреле 2017 года». Всё. Да разве ещё - представление поэта миру на странице «ВКонтакте» калужского литературного фестиваля «Slova Fest 2.0», ещё прижизненное - написанное неведомым автором, может быть, им самим в марте 2017: «Слава Рачинский - московский поэт, занимающийся расширением синтаксических границ языка и изучением его функций. Его творчество изобилует лирическими оборотами, призванными скрывать или оттенять концептуальную значимость отдельного произведения». Скорее энигматично, чем содержательно, но пусть хоть так. Забегая вперёд, заметим, что с синтаксисом у него всё вполне традиционно.
Немногочисленные сведения о его единственной прижизненной книжной публикации предоставил калужский поэт и издатель Максим Штукарев, уточнивший, что эта публикация состоялась в январе 2017 года, в издательстве «Шелкопряд», и вышла тиражом 10 экземпляров, с авторским оформлением и заглавием. В книгу вошли 6 стихотворений. («Все возможные экземпляры он расписал и раскрасил. Было 2 экземпляра с обложкой из обоев, другие были с белой обложкой. Он скинул мне подборку стихов, - уточняет Штукарев, - и сказал, мол, давай это опубликуем. Когда я стал выяснять, как и что, он откладывал на потом всё это. И к встрече я подготовил пробные 10 штук. Текст везде один и тот же. Кроме заглавия (может, каждому он свое дал), и каждый экземпляр он оформлял и дарил»).
Посмертный же сборник, «Книга бесконечного знания», был опубликован тем же «Шелкопрядом» в июле того же 2017 тиражом 54 экземпляра и содержал, помимо известных, также и неопубликованные стихотворения и коаны Славы.
О причинах его добровольного отказа от жизни остаётся только догадываться, - в его стихах на первый взгляд нет ничего трагического. На второй взгляд (особенно обременённый знанием о судьбе автора) всё уже существенно сложнее, но об этом чуть позже.
Прежде всего стоит сказать о том, что, наверное, самым правильным было бы читать Рачинского в контексте того, что одновременно с ним писали его собратья по творческой группе «Иоза» и в свете её программных установок. Рачинский был «одним из главных идеологов» (цитирует Дмитрий Кузьмин кого-то, неназванного, из членов группы) «Иозы», которая, едва просуществовав два года, «считается распавшейся» после его гибели. Кроме Рачинского, туда входили Максим Дрёмов, Гликерий Улунов и Константин Чадов - люди очень молодые, родившиеся в конце 1990-х (на момент образования группы, в 2015, самым старшим из них, Рачинскому и Чадову, было двадцать, самому младшему, Дрёмову, - шестнадцать). Контекст тут важнее, чем в среднестатистическом случае, потому что «целью Иозы, - как говорит тот же цитируемый Кузьминым автор, - было создание «метапоэтики» путём синтеза различных поэтических практик участников и заимствования определённых отличительных элементов поэтики друг друга», соответственно, как уточнил уже Кузьмин, «творческое влияние перенесено здесь в зону целеполагания». Но сейчас это потребовало бы большой работы - неоправданно большой, создающей опасность смещения внимания с главного героя. Оставим поэтому распутывание клубка взаимовлияний внутри группы грядущим историкам литературы - и попробуем прочитать написанное поэтом само по себе.
Первое, что бросается в глаза: Рачинский исходит из самой органики и пластики языка. Он ловит созвучия, лепит из них смыслы - и случайные будто бы совпадения звуков вырастают под его руками в осязаемые образы. Так фигура русской речи «это / же не вы…?» - вызвав из небытия вначале птицу с созвучным названием - затем властно притягивает имя швейцарского города, - и стихотворение обретает внятную, даже жёсткую пространственную артикулированность:
это
же не вы
журавля сняли вчера
с облаков над женевой?
На этом стихотворение кончается - продолжения нет, совершившееся здесь самодостаточно (сразу вспоминается, как Максим Дрёмов в комментарии к посмертной публикации стихов Рачинского называл его тексты «во многом самозамкнутыми»). Вопрос, заданный автором неведомым респондентам, обречён остаться без ответа (не для того и задавался), но вся необходимая работа здесь проделана (каждое стихотворение, как, может быть, известно, - маленький - живой - механизм, делающий лишь ему назначенную работу). Что в этом стихотворении точно уловлено, так это один из механизмов стихообразования.
(Нечто отчасти сопоставимое происходит в стихотворении «То ли волжский мотив то ли вселенский потоп», где из чисто фонетической материи, из согласных - вначале мягких, вкрадчивых «л», «м», «н»: «племя молитвы - медь и никель», затем из скрежещущих «б», «р», «щ», «ж» «бр», «вр»… - поэт наборматывает картину Апокалипсиса:
рожью ребро
рожью ребро из моря багрового
в выбеленной броне восстаёт
племя змеиное - истинно
медная рожь воскресает)
Далее. Предположим, что в подборке «Лиterraтуры» стихи представлены в хронологическом порядке; если нет, тогда публикаторы чётко выстроили их в направленную линию.
Обращает на себя внимание то, что вначале поэт то и дело говорит «я» - как будто от первого лица: «я спросил у мамы», «я просыпаюсь»… - и даже парадоксальное «я заморосил», заставляющее подозревать, что тут это первое лицо уже не вполне человеческое. И этим подозрением не стоит пренебрегать, оно пригодится для дальнейшего понимания. (Второе по настойчивости местоимение - «ты», нередко означающее всё то же самое «я», наблюдаемое со стороны, оказывающееся в статусе адресата обращения: «ты можешь не знать имён…», «ты кидаешь / двери и книги…».) Тем не менее, по существу, это - попытка бессубъектной речи, от субъектной здесь - только оболочка.
Заметим, что «я» в этих стихах - очень лёгкое, прозрачное. Оно как будто лишено качеств: психологических, биографических… (Там, где появляются биографические детали - как в стихотворении «двадцать один - это просто большая / полость…», явно имеющем в виду возраст, которого достиг автор, последний возраст, которого он достиг, - «я» совершенно вытесняется отстраняющим, как бы общечеловеческим «ты»: вот-де, читатель, такое и с тобой может случиться). На самом деле качества у него есть, но они особого рода - они надличностные.
Субъект Рачинского - там, где он вообще присутствует - плывущий, тающий, рассеивающийся, фиксирующийся принципиально нечётко: ненадолго склубляющийся из стихий, он вскоре снова сливается с природными силами, пока не перестанет отличаться от них:
я заморосил
размножился в каплях
стал отражаться вокруг
А потом вдруг - сразу после стихотворения «двадцать один…» - местоимения пропадают: уже никаких ни «я», ни «ты». Совершающееся в текстах, следующих за «двадцать одним…», происходит уже не с кем бы то ни было - оно происходит вообще, с самим собой и собственными таинственными силами. Тут живёт сама природа, неотделимая от «второй» природы - культуры:
тремор иголки
стенография рисовых зёрен
контрапунктом швейного хора
едва уловимое
абсолютно белое тело
Человек как личность тут изъят. Поначалу он ещё присутствует в качестве некоторой максимально обобщённой, провербиальной, так сказать, фигуры («каждый охотник желает» - это последняя фраза стихотворения «тремор иголки…»). Затем исчезает вовсе.
Точнее, с ним начинает происходить некоторое грандиозное преображение. Он не устраняется из наблюдаемого автором пейзажа - он в него превращается:
что это над ключицами,
в теплице надбровных дуг
молчаливо зреет?
И нет, это не об индивидуальном теле. В эту «теплицу надбровной дуги»
…приходят на водопой
все лесные звери
Похоже на то, что человек, утрачивая личностные (слишком мелкие, мешающие?) черты, освобождаясь от них, начинает разрастаться до размеров целого мира, вмещая в себя всё живое - и даже некоторых людей - бедуина вместе, видимо, с обитаемой им пустыней («от огня до огня бедуин / прикрывает собой немногие остатки») - и именно это всё, собранное в теплицу надбровной дуги, «молчаливо зреет» в ней. Героями стихов становятся природные силы, надчеловеческие сущности, - они до некоторой степени антропоморфны, но лишены субъектности настолько, что о них возможно говорить предложениями без подлежащих:
заплеталась косой
над покорной землёй
пятернёй безголосой
перебежчицей
в тонком плену
восковых беспокойных объятий
Кто она, заплетавшаяся косой? Стихотворение требует обойтись без знания об этом - как и о том - чуть выше, - чьи «шаги / невесомы / а между шагами темно», - её ли? Скорее всего, это шаги вообще, они существуют как форма самого мира - независимо от шагающего.
Так вот, линия, намеченная самим ли автором, публикаторами ли одной из его подборок, ведущую в направлении, как бы это сказать, - постепенной деперсонализации. И если порядок стихов в «Лиterraтуре» действительно хронологический, тогда можно осторожно предположить, что основной тенденцией развития мирочувствия Рачинского и вследствие того - его поэзии было преодоление личности, высвобождение из персональных координат ради существенно более крупного видения.
тело
сейчас от меня отлепят
чувствуешь зависть?
Заметим также, что Рачинский максимально избегает перекличек с мировой и русской литературной традицией, диалога с нею, цитат и аллюзий (впрочем, некоторые отзвуки мировой культуры несомненны - только что процитированное стихотворение вызывает в воображении картины Чюрлёниса с гигантскими антропоморфными, прозрачными, но несомненно иноприродными человеку существами). Справедливости ради стоит сказать, что - как показывает, например, подборка в «TextOnly», лишь отчасти совпадающая с той, что опубликована в «Лиterraтуре», - он писал и другие стихи, как будто не похожие на историю врастания человека в пейзаж, полные и культуры с цивилизацией, а то и исторической злобы дня:
Один мужчина съел кусок торта
Это был не Горбачёв
Один мужчина проснулся на полчаса раньше
Это был не Горбачёв
Один мужчина забыл последнюю строчку этого анекдота
Это был не Горбачёв
Один мужчина развалил Советский Союз
Но обратим внимание: даже и тут Рачинский совершенно уклоняется от литературности. Он уж лучше будет пересказывать (воображаемый) фильм - как в стихотворении «Русский ситком» - или (может быть, тоже воображаемый) сон - сюжеты некоторых его стихотворений отчётливо сновидческие («я спросил у мамы…», «север / похожий на арбалет…», «сегодня я видел довольно странный сон…»). Вообще же Рачинский начинает как будто сам с себя, приводя образы в такое соотношение друг с другом, в котором они до сих пор не бывали. Он делает, кажется, всё возможное, чтобы быть свободным от накопленных столетиями инерций поэтической речи, движется по неисхоженным поэтическим территориям - «а между шагами темно». Его главный ориентир - скорее, поэтика сновидений, их логика и пластика. «Пробуждение / зыбко», сон - куда надёжнее:
север
прикажет тебе проснись
не просыпайся
«А между шагами темно». О стихах Славы Рачинского (1995-2017)
https://pechorin.net/articles/view/a-miezhdu-shaghami-tiemno-o-stikhakh-slavy-rachinskogho-1995-2017
Вячеслав (Слава) Рачинский (1995-2017) прожил на свете неполных двадцать два года, прервав свою жизнь по собственной воле. О нём удаётся разыскать совсем немного общедоступных сведений, в интернете их почти нет. «Родился в 1995 году в Уфе, большую часть жизни провёл в Москве. Входил в группу «Иоза». Покончил с собой в апреле 2017 года». Всё. Да разве ещё - представление поэта миру на странице «ВКонтакте» калужского литературного фестиваля «Slova Fest 2.0», ещё прижизненное - написанное неведомым автором, может быть, им самим в марте 2017: «Слава Рачинский - московский поэт, занимающийся расширением синтаксических границ языка и изучением его функций. Его творчество изобилует лирическими оборотами, призванными скрывать или оттенять концептуальную значимость отдельного произведения». Скорее энигматично, чем содержательно, но пусть хоть так. Забегая вперёд, заметим, что с синтаксисом у него всё вполне традиционно.
Немногочисленные сведения о его единственной прижизненной книжной публикации предоставил калужский поэт и издатель Максим Штукарев, уточнивший, что эта публикация состоялась в январе 2017 года, в издательстве «Шелкопряд», и вышла тиражом 10 экземпляров, с авторским оформлением и заглавием. В книгу вошли 6 стихотворений. («Все возможные экземпляры он расписал и раскрасил. Было 2 экземпляра с обложкой из обоев, другие были с белой обложкой. Он скинул мне подборку стихов, - уточняет Штукарев, - и сказал, мол, давай это опубликуем. Когда я стал выяснять, как и что, он откладывал на потом всё это. И к встрече я подготовил пробные 10 штук. Текст везде один и тот же. Кроме заглавия (может, каждому он свое дал), и каждый экземпляр он оформлял и дарил»).
Посмертный же сборник, «Книга бесконечного знания», был опубликован тем же «Шелкопрядом» в июле того же 2017 тиражом 54 экземпляра и содержал, помимо известных, также и неопубликованные стихотворения и коаны Славы.
О причинах его добровольного отказа от жизни остаётся только догадываться, - в его стихах на первый взгляд нет ничего трагического. На второй взгляд (особенно обременённый знанием о судьбе автора) всё уже существенно сложнее, но об этом чуть позже.
Прежде всего стоит сказать о том, что, наверное, самым правильным было бы читать Рачинского в контексте того, что одновременно с ним писали его собратья по творческой группе «Иоза» и в свете её программных установок. Рачинский был «одним из главных идеологов» (цитирует Дмитрий Кузьмин кого-то, неназванного, из членов группы) «Иозы», которая, едва просуществовав два года, «считается распавшейся» после его гибели. Кроме Рачинского, туда входили Максим Дрёмов, Гликерий Улунов и Константин Чадов - люди очень молодые, родившиеся в конце 1990-х (на момент образования группы, в 2015, самым старшим из них, Рачинскому и Чадову, было двадцать, самому младшему, Дрёмову, - шестнадцать). Контекст тут важнее, чем в среднестатистическом случае, потому что «целью Иозы, - как говорит тот же цитируемый Кузьминым автор, - было создание «метапоэтики» путём синтеза различных поэтических практик участников и заимствования определённых отличительных элементов поэтики друг друга», соответственно, как уточнил уже Кузьмин, «творческое влияние перенесено здесь в зону целеполагания». Но сейчас это потребовало бы большой работы - неоправданно большой, создающей опасность смещения внимания с главного героя. Оставим поэтому распутывание клубка взаимовлияний внутри группы грядущим историкам литературы - и попробуем прочитать написанное поэтом само по себе.
Первое, что бросается в глаза: Рачинский исходит из самой органики и пластики языка. Он ловит созвучия, лепит из них смыслы - и случайные будто бы совпадения звуков вырастают под его руками в осязаемые образы. Так фигура русской речи «это / же не вы…?» - вызвав из небытия вначале птицу с созвучным названием - затем властно притягивает имя швейцарского города, - и стихотворение обретает внятную, даже жёсткую пространственную артикулированность:
это
же не вы
журавля сняли вчера
с облаков над женевой?
На этом стихотворение кончается - продолжения нет, совершившееся здесь самодостаточно (сразу вспоминается, как Максим Дрёмов в комментарии к посмертной публикации стихов Рачинского называл его тексты «во многом самозамкнутыми»). Вопрос, заданный автором неведомым респондентам, обречён остаться без ответа (не для того и задавался), но вся необходимая работа здесь проделана (каждое стихотворение, как, может быть, известно, - маленький - живой - механизм, делающий лишь ему назначенную работу). Что в этом стихотворении точно уловлено, так это один из механизмов стихообразования.
(Нечто отчасти сопоставимое происходит в стихотворении «То ли волжский мотив то ли вселенский потоп», где из чисто фонетической материи, из согласных - вначале мягких, вкрадчивых «л», «м», «н»: «племя молитвы - медь и никель», затем из скрежещущих «б», «р», «щ», «ж» «бр», «вр»… - поэт наборматывает картину Апокалипсиса:
рожью ребро
рожью ребро из моря багрового
в выбеленной броне восстаёт
племя змеиное - истинно
медная рожь воскресает)
Далее. Предположим, что в подборке «Лиterraтуры» стихи представлены в хронологическом порядке; если нет, тогда публикаторы чётко выстроили их в направленную линию.
Обращает на себя внимание то, что вначале поэт то и дело говорит «я» - как будто от первого лица: «я спросил у мамы», «я просыпаюсь»… - и даже парадоксальное «я заморосил», заставляющее подозревать, что тут это первое лицо уже не вполне человеческое. И этим подозрением не стоит пренебрегать, оно пригодится для дальнейшего понимания. (Второе по настойчивости местоимение - «ты», нередко означающее всё то же самое «я», наблюдаемое со стороны, оказывающееся в статусе адресата обращения: «ты можешь не знать имён…», «ты кидаешь / двери и книги…».) Тем не менее, по существу, это - попытка бессубъектной речи, от субъектной здесь - только оболочка.
Заметим, что «я» в этих стихах - очень лёгкое, прозрачное. Оно как будто лишено качеств: психологических, биографических… (Там, где появляются биографические детали - как в стихотворении «двадцать один - это просто большая / полость…», явно имеющем в виду возраст, которого достиг автор, последний возраст, которого он достиг, - «я» совершенно вытесняется отстраняющим, как бы общечеловеческим «ты»: вот-де, читатель, такое и с тобой может случиться). На самом деле качества у него есть, но они особого рода - они надличностные.
Субъект Рачинского - там, где он вообще присутствует - плывущий, тающий, рассеивающийся, фиксирующийся принципиально нечётко: ненадолго склубляющийся из стихий, он вскоре снова сливается с природными силами, пока не перестанет отличаться от них:
я заморосил
размножился в каплях
стал отражаться вокруг
А потом вдруг - сразу после стихотворения «двадцать один…» - местоимения пропадают: уже никаких ни «я», ни «ты». Совершающееся в текстах, следующих за «двадцать одним…», происходит уже не с кем бы то ни было - оно происходит вообще, с самим собой и собственными таинственными силами. Тут живёт сама природа, неотделимая от «второй» природы - культуры:
тремор иголки
стенография рисовых зёрен
контрапунктом швейного хора
едва уловимое
абсолютно белое тело
Человек как личность тут изъят. Поначалу он ещё присутствует в качестве некоторой максимально обобщённой, провербиальной, так сказать, фигуры («каждый охотник желает» - это последняя фраза стихотворения «тремор иголки…»). Затем исчезает вовсе.
Точнее, с ним начинает происходить некоторое грандиозное преображение. Он не устраняется из наблюдаемого автором пейзажа - он в него превращается:
что это над ключицами,
в теплице надбровных дуг
молчаливо зреет?
И нет, это не об индивидуальном теле. В эту «теплицу надбровной дуги»
…приходят на водопой
все лесные звери
Похоже на то, что человек, утрачивая личностные (слишком мелкие, мешающие?) черты, освобождаясь от них, начинает разрастаться до размеров целого мира, вмещая в себя всё живое - и даже некоторых людей - бедуина вместе, видимо, с обитаемой им пустыней («от огня до огня бедуин / прикрывает собой немногие остатки») - и именно это всё, собранное в теплицу надбровной дуги, «молчаливо зреет» в ней. Героями стихов становятся природные силы, надчеловеческие сущности, - они до некоторой степени антропоморфны, но лишены субъектности настолько, что о них возможно говорить предложениями без подлежащих:
заплеталась косой
над покорной землёй
пятернёй безголосой
перебежчицей
в тонком плену
восковых беспокойных объятий
Кто она, заплетавшаяся косой? Стихотворение требует обойтись без знания об этом - как и о том - чуть выше, - чьи «шаги / невесомы / а между шагами темно», - её ли? Скорее всего, это шаги вообще, они существуют как форма самого мира - независимо от шагающего.
Так вот, линия, намеченная самим ли автором, публикаторами ли одной из его подборок, ведущую в направлении, как бы это сказать, - постепенной деперсонализации. И если порядок стихов в «Лиterraтуре» действительно хронологический, тогда можно осторожно предположить, что основной тенденцией развития мирочувствия Рачинского и вследствие того - его поэзии было преодоление личности, высвобождение из персональных координат ради существенно более крупного видения.
тело
сейчас от меня отлепят
чувствуешь зависть?
Заметим также, что Рачинский максимально избегает перекличек с мировой и русской литературной традицией, диалога с нею, цитат и аллюзий (впрочем, некоторые отзвуки мировой культуры несомненны - только что процитированное стихотворение вызывает в воображении картины Чюрлёниса с гигантскими антропоморфными, прозрачными, но несомненно иноприродными человеку существами). Справедливости ради стоит сказать, что - как показывает, например, подборка в «TextOnly», лишь отчасти совпадающая с той, что опубликована в «Лиterraтуре», - он писал и другие стихи, как будто не похожие на историю врастания человека в пейзаж, полные и культуры с цивилизацией, а то и исторической злобы дня:
Один мужчина съел кусок торта
Это был не Горбачёв
Один мужчина проснулся на полчаса раньше
Это был не Горбачёв
Один мужчина забыл последнюю строчку этого анекдота
Это был не Горбачёв
Один мужчина развалил Советский Союз
Но обратим внимание: даже и тут Рачинский совершенно уклоняется от литературности. Он уж лучше будет пересказывать (воображаемый) фильм - как в стихотворении «Русский ситком» - или (может быть, тоже воображаемый) сон - сюжеты некоторых его стихотворений отчётливо сновидческие («я спросил у мамы…», «север / похожий на арбалет…», «сегодня я видел довольно странный сон…»). Вообще же Рачинский начинает как будто сам с себя, приводя образы в такое соотношение друг с другом, в котором они до сих пор не бывали. Он делает, кажется, всё возможное, чтобы быть свободным от накопленных столетиями инерций поэтической речи, движется по неисхоженным поэтическим территориям - «а между шагами темно». Его главный ориентир - скорее, поэтика сновидений, их логика и пластика. «Пробуждение / зыбко», сон - куда надёжнее:
север
прикажет тебе проснись
не просыпайся