Моя лодка смерти сбилась с пути
Ольга Балла-Гертман
Моя лодка смерти сбилась с пути
Дегуста.ру. - № 13. - 2022. = https://degysta.ru/menju-2022/menju-02-2022/olga-balla-gertman-moya-lodka-smerti-sbilas-s-puti/
В. Гракхов. Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц. - СПб.: Геликон Плюс, 2017. - 472 с.
Книга - таинственная, трудная, - вышедши уже пять лет назад, с одной стороны, удостоилась с тех пор совсем немногих откликов (удалось насчитать четыре рецензии: Алексея Колобродова[1], Владислава Толстова[2], Марии Лебедевой[3] и Александра Чанцева[4]), с другой - ещё до выхода на стадии рукописи была выдвинута на премию «Национальный бестселлер»[5] 2017 года. Прозаик Ольга Погодина-Кузмина, номинируя книгу, призналась, что не знает об авторе ничего[6].
Вот и правильно: тексты должны говорить сами за себя. Этот - говорит, и даже многими голосами.
Премии Гракхов не получил, он даже не продвинулся дальше лонг-листа; один из рецензентов «Нацбеста», Владислав Толстов, дал ему - цитатой из «Бесов» Достоевского - уничтожающую оценку: «…самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость»[7].
Всё это - очевидное свидетельство того, что неформатный текст (многотекстие) В. Гракхова не очень вмещается в общекультурное восприятие с его заготовленными ожиданиями (и дразнит его, дразнит…).
В том числе - благодаря тому, что укладывается во множество рамок одновременно, умело, и на грани пародии, и за этой гранью воспроизводя особенности слишком многих разных литературных жанров. Жанровый диапазон тут очень широк: от прозы (включая малую и ритмизованную) до лирики и драматургии, от фэнтези и притч до (грубовато-прямолинейных) пародий. (Персональный эпос? - ловит себя читатель на промежуточной догадке и тут же спешит уточнить: постэпический эпос, который связному повествованию не даётся и не требует его.)
Это многотекстие могло бы прочитываться как своего рода энциклопедия европейского литературного опыта, - но энциклопедия, так сказать, тематизированная: всё многообразие глав его работает на некоторую одну, общую тему, - просто очень большую. Чуть ниже скажем, какую. Не вмещается же он в восприятие потому, что в нём, рискну предположить, автор отваживается на нечто выходящее за пределы литературы как таковой и работающее её средствами с другими материями.
Кстати об имени автора. Русской фамилии «Гракхов», как показывает усердный поиск, не существует; по всей вероятности, это - псевдоним, зато какой красноречивый. Он сам по себе - осмысленное высказывание, часть литературного проекта. Уже с самого начала это имя отсылает читателя к Кафке, к его охотнику - или егерю, как ещё переводят - Гракху (вспоминайте сюжет, - пригодится для понимания книги в целом) и, далее, к его мировосприятию, к его догадкам (это слово кажется мне наиболее подходящим и в случае австрийского прозаика, и в случае его русского наследника-собеседника), а таким образом - к той линии европейской литературы, в которой укореняется и которую намерен продолжать. Егерь же отсылающий, в свою очередь, к тому же Гракху - образ настойчивый, он встретит читателя и в первом же тексте книги, «Der Wolf» (а немецкоязычие этого названия снова кивнёт на Кафку) - об охоте на гигантских незримых волков. (Сама незримость их - свидетельство их архетипичности. Да тут вся книга в архетипах.)
В целом книга очень напоминает старательно, успешно, но своевольно и дерзко сдаваемый экзамен по европейской (и немного русской) литературе в частности и, шире, культуре, мировосприятию вообще, - в литературе как таковой ей тесновато, и претензии её - за пределами изящной словесности.
В том, что текст изобилует, избыточествует аллюзиями, реминисценциями, отсылками, все её предыдущие рецензенты единодушны, даже когда расходятся в оценке этого изобилия. По Чанцеву (оценивающему «Странников» высоко), предшественники автора из европейцев - Франц Кафка (конечно, ближайший интонационный, оптический родственник и образец этих текстов), Роберт Вальзер; из русских - Владимир Высоцкий, Саша Соколов; Алексей Колобродов (пожалуй, симпатизирующий им) добавил в этот ряд Густава Майринка, Даниила Андреева и Виктора Пелевина. Мария Лебедева (скорее, недоумевающая) видит в его литературных предках Игоря Северянина, Михаила Булгакова, Леонида Леонова, Линор Горалик, Эдгара По, Германа Мелвилла, Чайну Мьевиля с его «странной фантастикой». А уж Борхеса с Умберто Эко вспомнить сам Бог велел (Погодина-Кузмина их, кстати, в предисловии тоже вспоминает). Чанцев заметил в книге аллюзии ещё и на кинематограф: на «Дикую охоту короля Стаха» и фильмы Гильермо дель Торо; и он, и Колобродов уловили в ней сходство с рок-музыкой.
Прямо не книга, а толстый культурный слой какой-то. (Немудрено, что «Нацбеста» не дали, - право, не всякий вместит. «Нацбест» - это общепонятное. А тут и помимо не(до)понимаемости есть от чего защищаться… но терпение, терпение, читатель, - от чего именно, узнаешь позже.)
Вот даже Толстов, представитель чтения не такого уж простодушного, какое декларирует («Дайте мне нормальную историю»[8]), на самом деле вполне искушённого, говорит в раздражении: «для их (книг такого рода. - О.Б.-Г.) чтения, понимания, анализа нужен совсем другой культурный багаж. Университетское образование, желательно филологическое. Ученая степень - опционально. Прочесть тысячу книжек, держать их постоянно в уме и понимать, что вот здесь автор подмигнул Кафке, а в этом сюжете встал и раскланялся, не знаю, с Пелевиным каким-нибудь. Все это напоминает какую-то игру с непонятными правилами». И вообще: «…у меня в какой-то момент возникло ощущение, что автор надо мной, читателем, издевается. Нагружает меня текстом, сотканным из метафор, образов, загадочных намеков и подмигиваний»[9].
Ну есть такое, да. Но ответ на простой вопрос: зачем всё это? - должен быть всё-таки более интересным. Ради того только, чтобы всласть поиздеваться над читателем, вряд ли стоило писать так много тщательно организованных, внимательно стилизованных букв.
Скорее всего, путь вычитывания из Гракхова аллюзий, отсылок и следов влияний - да, увлекательный, конечно же, трудный, но - ложный (возможно - намеренно устроенная автором ловушка-обманка). Пошедший по нему зайдёт в тупик.
Что до игры (и само это слово, и отсылка к правилам, неотделимым от идеи игры, неспроста встретятся нам и в рецензии Марии Лебедевой: «…игра, правила которой изначально не оговорены и придумываются по ходу»[10]), то да, она с непонятными правилами. Нельзя исключать, что они не вполне ясны и самому автору. «…перед такими книгами, - признаётся Толстов, - я как читатель чувствую себя беззащитным»[11]. Подозреваю, что так и задумано: чтобы воздействие на адресата-реципиента было сильнее, надо снять (сломать) ему защиты. Гракхов старается. Впрочем, нельзя исключать и того, что для самого автора книга с неясностью её правил - тоже признание в некоторой беспомощности.
Вспомним персонажа, у которого автор заимствовал имя, - охотника Гракха, не принадлежащего ни жизни, ни смерти, наблюдающего извне и ту, и другую. «…отчасти я жив. Моя лодка смерти сбилась с пути, одно неправильное движение руля, одно мгновение невнимательности лодочника, один отвлечённый взгляд на мою прекрасную родину, - я не знаю, что это было, я знаю только, что остался на земле, и с тех пор моя лодка дрейфует по земным водоёмам. Так я, желавший лишь остаться в родных горах, скитаюсь посмертно по всем странам света»[12].
Все герои многонаселённой книги, если всмотреться, - именно таковы. Они умирают - но их лодка смерти сбилась с пути и отправилась во что-то непредсказуемое. (А вдруг все эти безлунные странники - по крайней мере, некоторые из них - вообще один и тот же человек, предстающий нам - и самому себе - во многих обликах?)
Уж не странствие ли это в посмертных пространствах европейской литературы и культуры (оттого и безлунное: луной, не говоря о солнце, тамошняя ночь не освещена), не прочитывание ли её с немного потусторонних позиций?
Вполне, кстати, возможно. Нарушу задуманный порядок рассуждений, проговорюсь о собственной гипотезе в отношении «Безлунных странников»: каждая из составивших книгу «вещиц» в отдельности и все они вместе призваны свидетельствовать о том, что известная нам доселе, привычная нам и обжитая нами картина мира завершена (не работает), и настало время создавать другую. А предыдущая сможет послужить нам материалом, просто уже потому, что другого материала взять негде.
Неудивительно поэтому, что у персонажей - как будто узнаваемые лица, у сюжетов - как бы знакомые очертания, но все они - не то, чем кажутся, у них другое значение.
Ну да, перед нами - в первом приближении - метафизическое суждение. Обратим также внимание на то, что все эти разножанровые, разнообъёмные, разнотематические на первый взгляд «вещицы» складываются не в сборник, но в цельность существенно более плотную и связную. На это автор указывает подзаголовком книги, который лишь видится парадоксальным: «роман». Значит - сквозной сюжет (совокупность таковых), - не обязательно наблюдаемый глазом.
Сквозные мотивы «вещиц» и общие их персонажи (вроде, например, не раз появляющегося профессора Джонатана Д. Доингли) дают понять, что все эти тексты - фрагменты единой ткани и, следуя друг за другом, образуют одно, связное в своей разорванности, повествование. Последовательность их не случайна, но подчиняется некоторым принципам, - и в последнем тексте книги (конструкция-то выстроенная, сколь бы ни казалась хаотичной) всё повествование получает некоторое разрешение, а может быть, и прояснение.
И вот что это во втором приближении: персональный - амбициознейший - онтологический проект.
Внятных положений у этой онтологии нет, - одни только догадки, прозрения сквозь разрывы в ткани (повествования, существования).
Ведущая тема этого романа - устройство мира. Авторская его версия, личная космология и космогония, - возможно, в становлении, в нащупывании. Для этого нащупывания и нужна разноформатность «вещиц»: чтобы с разных сторон, в разных модусах и тем объёмнее и точнее. (В рамки теоретического, логически упорядоченного трактата укладывать рано - не вызрел ещё.)
Во всяком случае, все эти тексты несомненно представляют, во-первых, один и тот же мир - на разных стадиях его существования, от ранних (история Офэла) до самого конца, во-вторых - мир, отличный от нашего на уровне самих принципов его организации. Именно эти принципы - то, что объединяет все «вещицы» как разного уровня догадки о них.
Это мир с альтернативной мифологической, детально продуманной космогонией (изложенной отчасти в давшей книге название повести «Безлунные странники»: «Когда 21 архангел строили нашу планету, сначала в центр её был замурован этот священный сосуд, а уже вокруг него накрутили магму, базальты, граниты, пески, сады, холодные горные реки, поля, поля, поля. В то же время к точке центра - её назвали точка ноль - были оставлены проходы, довольно узкие и не очень прямые. Эти проходы имели 21 выход на внешнюю поверхность шара, и каждый из них носил имя одного из архангелов-строителей»[13]. Да там и ангельский сонм иначе устроен. И у чаши Святого Грааля в нашей версии реальности была другая история), с альтернативной географией (представленной, в частности, там же, - понятно, что нет большого смысла отыскивать в знакомых нам пространствах города Тёмный Источник, Гранит или Царск, а также рассказанный в отдельной «вещице» Североград), с альтернативной физикой (яркий пример которой - творящееся на планете Имя), но, пуще и куда непривычнее того, - с альтернативной метафизикой: самыми, самыми общими принципами мироустройства, априорными заданностями. Как совершенно справедливо подметила ещё Мария Лебедева, «бинарные оппозиции (в традиционном своем понимании) практически не встречаются в мире Гракхова»[14]. Истинно так: во всех без единого исключения «вещицах» у добра и зла нет внятной выраженности - или, вернее, они легко переходят друг в друга, а ещё вернее - два (почти один) лика одного и того же. В этом мире есть сакральность - но нет её источника, сакрума. В этом мире нет спасения - или, вернее, оно - один из обликов погибели.
Мудрено ли, что не вмещается в восприятие, - мы не на том воспитаны.
Гракхов проводит метафизический эксперимент, пуская читателя пожить в созданном им мире, осмотреться, освоиться. А заодно пишет для этого мира его литературу. Вот весь этот постэпический эпос. Чтобы нам легче было там ориентироваться.
________________________
[1] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/novoe-proniknovenie-veshej/
[2] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[3] https://prochtenie.org/reviews/28876
[4] https://postnonfiction.org/descriptions/И-ты-дышишь-разноцветьем/
[5] https://книгобоз.рф/news/premiya-natsionalniy-bestseller-semnadtsatiy-sezon/
[6] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/novoe-proniknovenie-veshej/
[7] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[8] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[9] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[10] https://prochtenie.org/reviews/28876
[11] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[12] Перевод Анны Глазовой. https://vladivostok.com/speaking_in_tongues/kafka8.htm
[13] С. 222.
[14] https://prochtenie.org/reviews/28876
Моя лодка смерти сбилась с пути
Дегуста.ру. - № 13. - 2022. = https://degysta.ru/menju-2022/menju-02-2022/olga-balla-gertman-moya-lodka-smerti-sbilas-s-puti/
В. Гракхов. Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц. - СПб.: Геликон Плюс, 2017. - 472 с.
Книга - таинственная, трудная, - вышедши уже пять лет назад, с одной стороны, удостоилась с тех пор совсем немногих откликов (удалось насчитать четыре рецензии: Алексея Колобродова[1], Владислава Толстова[2], Марии Лебедевой[3] и Александра Чанцева[4]), с другой - ещё до выхода на стадии рукописи была выдвинута на премию «Национальный бестселлер»[5] 2017 года. Прозаик Ольга Погодина-Кузмина, номинируя книгу, призналась, что не знает об авторе ничего[6].
Вот и правильно: тексты должны говорить сами за себя. Этот - говорит, и даже многими голосами.
Премии Гракхов не получил, он даже не продвинулся дальше лонг-листа; один из рецензентов «Нацбеста», Владислав Толстов, дал ему - цитатой из «Бесов» Достоевского - уничтожающую оценку: «…самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость»[7].
Всё это - очевидное свидетельство того, что неформатный текст (многотекстие) В. Гракхова не очень вмещается в общекультурное восприятие с его заготовленными ожиданиями (и дразнит его, дразнит…).
В том числе - благодаря тому, что укладывается во множество рамок одновременно, умело, и на грани пародии, и за этой гранью воспроизводя особенности слишком многих разных литературных жанров. Жанровый диапазон тут очень широк: от прозы (включая малую и ритмизованную) до лирики и драматургии, от фэнтези и притч до (грубовато-прямолинейных) пародий. (Персональный эпос? - ловит себя читатель на промежуточной догадке и тут же спешит уточнить: постэпический эпос, который связному повествованию не даётся и не требует его.)
Это многотекстие могло бы прочитываться как своего рода энциклопедия европейского литературного опыта, - но энциклопедия, так сказать, тематизированная: всё многообразие глав его работает на некоторую одну, общую тему, - просто очень большую. Чуть ниже скажем, какую. Не вмещается же он в восприятие потому, что в нём, рискну предположить, автор отваживается на нечто выходящее за пределы литературы как таковой и работающее её средствами с другими материями.
Кстати об имени автора. Русской фамилии «Гракхов», как показывает усердный поиск, не существует; по всей вероятности, это - псевдоним, зато какой красноречивый. Он сам по себе - осмысленное высказывание, часть литературного проекта. Уже с самого начала это имя отсылает читателя к Кафке, к его охотнику - или егерю, как ещё переводят - Гракху (вспоминайте сюжет, - пригодится для понимания книги в целом) и, далее, к его мировосприятию, к его догадкам (это слово кажется мне наиболее подходящим и в случае австрийского прозаика, и в случае его русского наследника-собеседника), а таким образом - к той линии европейской литературы, в которой укореняется и которую намерен продолжать. Егерь же отсылающий, в свою очередь, к тому же Гракху - образ настойчивый, он встретит читателя и в первом же тексте книги, «Der Wolf» (а немецкоязычие этого названия снова кивнёт на Кафку) - об охоте на гигантских незримых волков. (Сама незримость их - свидетельство их архетипичности. Да тут вся книга в архетипах.)
В целом книга очень напоминает старательно, успешно, но своевольно и дерзко сдаваемый экзамен по европейской (и немного русской) литературе в частности и, шире, культуре, мировосприятию вообще, - в литературе как таковой ей тесновато, и претензии её - за пределами изящной словесности.
В том, что текст изобилует, избыточествует аллюзиями, реминисценциями, отсылками, все её предыдущие рецензенты единодушны, даже когда расходятся в оценке этого изобилия. По Чанцеву (оценивающему «Странников» высоко), предшественники автора из европейцев - Франц Кафка (конечно, ближайший интонационный, оптический родственник и образец этих текстов), Роберт Вальзер; из русских - Владимир Высоцкий, Саша Соколов; Алексей Колобродов (пожалуй, симпатизирующий им) добавил в этот ряд Густава Майринка, Даниила Андреева и Виктора Пелевина. Мария Лебедева (скорее, недоумевающая) видит в его литературных предках Игоря Северянина, Михаила Булгакова, Леонида Леонова, Линор Горалик, Эдгара По, Германа Мелвилла, Чайну Мьевиля с его «странной фантастикой». А уж Борхеса с Умберто Эко вспомнить сам Бог велел (Погодина-Кузмина их, кстати, в предисловии тоже вспоминает). Чанцев заметил в книге аллюзии ещё и на кинематограф: на «Дикую охоту короля Стаха» и фильмы Гильермо дель Торо; и он, и Колобродов уловили в ней сходство с рок-музыкой.
Прямо не книга, а толстый культурный слой какой-то. (Немудрено, что «Нацбеста» не дали, - право, не всякий вместит. «Нацбест» - это общепонятное. А тут и помимо не(до)понимаемости есть от чего защищаться… но терпение, терпение, читатель, - от чего именно, узнаешь позже.)
Вот даже Толстов, представитель чтения не такого уж простодушного, какое декларирует («Дайте мне нормальную историю»[8]), на самом деле вполне искушённого, говорит в раздражении: «для их (книг такого рода. - О.Б.-Г.) чтения, понимания, анализа нужен совсем другой культурный багаж. Университетское образование, желательно филологическое. Ученая степень - опционально. Прочесть тысячу книжек, держать их постоянно в уме и понимать, что вот здесь автор подмигнул Кафке, а в этом сюжете встал и раскланялся, не знаю, с Пелевиным каким-нибудь. Все это напоминает какую-то игру с непонятными правилами». И вообще: «…у меня в какой-то момент возникло ощущение, что автор надо мной, читателем, издевается. Нагружает меня текстом, сотканным из метафор, образов, загадочных намеков и подмигиваний»[9].
Ну есть такое, да. Но ответ на простой вопрос: зачем всё это? - должен быть всё-таки более интересным. Ради того только, чтобы всласть поиздеваться над читателем, вряд ли стоило писать так много тщательно организованных, внимательно стилизованных букв.
Скорее всего, путь вычитывания из Гракхова аллюзий, отсылок и следов влияний - да, увлекательный, конечно же, трудный, но - ложный (возможно - намеренно устроенная автором ловушка-обманка). Пошедший по нему зайдёт в тупик.
Что до игры (и само это слово, и отсылка к правилам, неотделимым от идеи игры, неспроста встретятся нам и в рецензии Марии Лебедевой: «…игра, правила которой изначально не оговорены и придумываются по ходу»[10]), то да, она с непонятными правилами. Нельзя исключать, что они не вполне ясны и самому автору. «…перед такими книгами, - признаётся Толстов, - я как читатель чувствую себя беззащитным»[11]. Подозреваю, что так и задумано: чтобы воздействие на адресата-реципиента было сильнее, надо снять (сломать) ему защиты. Гракхов старается. Впрочем, нельзя исключать и того, что для самого автора книга с неясностью её правил - тоже признание в некоторой беспомощности.
Вспомним персонажа, у которого автор заимствовал имя, - охотника Гракха, не принадлежащего ни жизни, ни смерти, наблюдающего извне и ту, и другую. «…отчасти я жив. Моя лодка смерти сбилась с пути, одно неправильное движение руля, одно мгновение невнимательности лодочника, один отвлечённый взгляд на мою прекрасную родину, - я не знаю, что это было, я знаю только, что остался на земле, и с тех пор моя лодка дрейфует по земным водоёмам. Так я, желавший лишь остаться в родных горах, скитаюсь посмертно по всем странам света»[12].
Все герои многонаселённой книги, если всмотреться, - именно таковы. Они умирают - но их лодка смерти сбилась с пути и отправилась во что-то непредсказуемое. (А вдруг все эти безлунные странники - по крайней мере, некоторые из них - вообще один и тот же человек, предстающий нам - и самому себе - во многих обликах?)
Уж не странствие ли это в посмертных пространствах европейской литературы и культуры (оттого и безлунное: луной, не говоря о солнце, тамошняя ночь не освещена), не прочитывание ли её с немного потусторонних позиций?
Вполне, кстати, возможно. Нарушу задуманный порядок рассуждений, проговорюсь о собственной гипотезе в отношении «Безлунных странников»: каждая из составивших книгу «вещиц» в отдельности и все они вместе призваны свидетельствовать о том, что известная нам доселе, привычная нам и обжитая нами картина мира завершена (не работает), и настало время создавать другую. А предыдущая сможет послужить нам материалом, просто уже потому, что другого материала взять негде.
Неудивительно поэтому, что у персонажей - как будто узнаваемые лица, у сюжетов - как бы знакомые очертания, но все они - не то, чем кажутся, у них другое значение.
Ну да, перед нами - в первом приближении - метафизическое суждение. Обратим также внимание на то, что все эти разножанровые, разнообъёмные, разнотематические на первый взгляд «вещицы» складываются не в сборник, но в цельность существенно более плотную и связную. На это автор указывает подзаголовком книги, который лишь видится парадоксальным: «роман». Значит - сквозной сюжет (совокупность таковых), - не обязательно наблюдаемый глазом.
Сквозные мотивы «вещиц» и общие их персонажи (вроде, например, не раз появляющегося профессора Джонатана Д. Доингли) дают понять, что все эти тексты - фрагменты единой ткани и, следуя друг за другом, образуют одно, связное в своей разорванности, повествование. Последовательность их не случайна, но подчиняется некоторым принципам, - и в последнем тексте книги (конструкция-то выстроенная, сколь бы ни казалась хаотичной) всё повествование получает некоторое разрешение, а может быть, и прояснение.
И вот что это во втором приближении: персональный - амбициознейший - онтологический проект.
Внятных положений у этой онтологии нет, - одни только догадки, прозрения сквозь разрывы в ткани (повествования, существования).
Ведущая тема этого романа - устройство мира. Авторская его версия, личная космология и космогония, - возможно, в становлении, в нащупывании. Для этого нащупывания и нужна разноформатность «вещиц»: чтобы с разных сторон, в разных модусах и тем объёмнее и точнее. (В рамки теоретического, логически упорядоченного трактата укладывать рано - не вызрел ещё.)
Во всяком случае, все эти тексты несомненно представляют, во-первых, один и тот же мир - на разных стадиях его существования, от ранних (история Офэла) до самого конца, во-вторых - мир, отличный от нашего на уровне самих принципов его организации. Именно эти принципы - то, что объединяет все «вещицы» как разного уровня догадки о них.
Это мир с альтернативной мифологической, детально продуманной космогонией (изложенной отчасти в давшей книге название повести «Безлунные странники»: «Когда 21 архангел строили нашу планету, сначала в центр её был замурован этот священный сосуд, а уже вокруг него накрутили магму, базальты, граниты, пески, сады, холодные горные реки, поля, поля, поля. В то же время к точке центра - её назвали точка ноль - были оставлены проходы, довольно узкие и не очень прямые. Эти проходы имели 21 выход на внешнюю поверхность шара, и каждый из них носил имя одного из архангелов-строителей»[13]. Да там и ангельский сонм иначе устроен. И у чаши Святого Грааля в нашей версии реальности была другая история), с альтернативной географией (представленной, в частности, там же, - понятно, что нет большого смысла отыскивать в знакомых нам пространствах города Тёмный Источник, Гранит или Царск, а также рассказанный в отдельной «вещице» Североград), с альтернативной физикой (яркий пример которой - творящееся на планете Имя), но, пуще и куда непривычнее того, - с альтернативной метафизикой: самыми, самыми общими принципами мироустройства, априорными заданностями. Как совершенно справедливо подметила ещё Мария Лебедева, «бинарные оппозиции (в традиционном своем понимании) практически не встречаются в мире Гракхова»[14]. Истинно так: во всех без единого исключения «вещицах» у добра и зла нет внятной выраженности - или, вернее, они легко переходят друг в друга, а ещё вернее - два (почти один) лика одного и того же. В этом мире есть сакральность - но нет её источника, сакрума. В этом мире нет спасения - или, вернее, оно - один из обликов погибели.
Мудрено ли, что не вмещается в восприятие, - мы не на том воспитаны.
Гракхов проводит метафизический эксперимент, пуская читателя пожить в созданном им мире, осмотреться, освоиться. А заодно пишет для этого мира его литературу. Вот весь этот постэпический эпос. Чтобы нам легче было там ориентироваться.
________________________
[1] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/novoe-proniknovenie-veshej/
[2] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[3] https://prochtenie.org/reviews/28876
[4] https://postnonfiction.org/descriptions/И-ты-дышишь-разноцветьем/
[5] https://книгобоз.рф/news/premiya-natsionalniy-bestseller-semnadtsatiy-sezon/
[6] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/novoe-proniknovenie-veshej/
[7] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[8] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[9] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[10] https://prochtenie.org/reviews/28876
[11] http://www.natsbest.ru/award/2017/review/v-grakhov-bezlunnye-stranniki/
[12] Перевод Анны Глазовой. https://vladivostok.com/speaking_in_tongues/kafka8.htm
[13] С. 222.
[14] https://prochtenie.org/reviews/28876